Отец напрочь запретил ей встречаться с Клодом Трумэном, однако она его не послушалась, и через три месяца после знакомства они поженились.
Жениху было тридцать семь. Невесте — двадцать девять.
За свое решение мать дорого заплатила.
Ссора с Джо Уилмотом вышла страшная — считай, на всю жизнь.
Со временем они более или менее помирились, хотя трещина в отношениях отца и дочери осталась навсегда.
Энн часто звонила отцу. Но после каждого звонка она обычно запиралась у себя в комнате и плакала.
После смерти отец оставил ей достаточно денег на мое образование и немного для нее самой — однако это не шло ни в какое сравнение с тем огромным капиталом, который она получила бы, не пойдя против воли отца.
Одну из традиций семьи Уилмотов мать свято блюла — а именно, она одаривала меня, если я демонстрировал какое-либо достижение в самосовершенствовании.
К примеру, доллар за выученную речь из шекспировского «Генриха V» — и еще доллар, если я мог продекламировать ее перед обедом без единой ошибки.
Пятьдесят центов стоил прочитанный «серьезный» роман (за Конан Дойла или за комиксы я не получал ничего, кроме презрительного взгляда).
Биографии исторических деятелей тянули на доллар.
И целых пять долларов — за прослушанную вместе с ней радиоинсценировку романа «Я, Клавдий».
В день, когда мать вышвырнула отца из дома за сахарную пудру в его волосах, она освободила середину кухни от мебели и предложила мне научиться танцевать — и посулила доллар, если я буду прилежен.
Она поставила пластинку с песнями Фрэнка Синатры и оставила открытой дверь в гостиную, где стояла радиола. После этого проинструктировала меня, куда класть руки и что делать с ногами.
До материной талии мне было еще высоковато, и левую руку я положил ей на бедро, а правую вытянул вверх, чтобы она могла взять мою ладонь в свою.
— А теперь что?
— Делай шаг ногой, которая впереди.
— А которую ставить вперед?
— Любую. Ты веди, а я за тобой.
— Почему ты за мной, а не я за тобой?
— Так принято. Мужчина ведет. Давай.
Мы потанцевали немного под «Летний ветерок».
Она вдруг спросила:
— Хочешь поговорить о том, что произошло сегодня утром?
— Нет, — сказал я.
— Хочешь меня о чем-либо спросить — о чем угодно?
Я был слишком занят своими ногами — «Никогда не смотри себе на ноги, только на партнера; держись прямо, словно из твоей головы торчит веревка и тянет тебя вверх, вверх!» — я был слишком скон-цент-ри-ро-ван на ритме, поэтому ответил: нет, все в порядке, никаких вопросов.
Мать прижала мою голову к своему животу, так что я чуть не задохся, и тихо сказала:
— Ах, Бен… Ах, Бен…
Это значило: у нее на душе невесело, но она не хочет, чтобы я об этом знал.
— Ты не можешь ставить на кон свою шерифскую звезду.
— А почему бы и нет? Она чего-нибудь да стоит. Золото как-никак.
— Никакое это не золото. А если бы и да — какой мне от него прок? Переплавить, что ли?
— Будешь носить, Дайан. Как украшение.
— Бен, я не намерена расхаживать по городу с твоей чертовой звездой.
— Ну и зря. Можешь даже новым шерифом стать. Шерифиня Дайан!
Она возвела глаза к небу: дескать, не понимаю юмора.
— Давай, Бен, или ставь денежки на кон, или прикрывай лавочку. Я принимаю только твердую валюту. Доллар США.
Бобби Берк встрял с очередной банальностью:
— Разрешенная законом денежная единица для оплаты товаров и услуг во всех секторах экономики.
Банк составлял чуть меньше пятидесяти баксов — почти предел при тех условиях, на которых мы играли. У меня на руках были три дамы — и против меня одна Дайан. Было бы досадно выйти из игры в такой момент.
Я воззвал к Дику:
— Разве шерифская звезда не стоит хотя бы пятнадцати долларов? А, Дик? На самом деле она потянет на двадцать пять, а то и на тридцать пять. Могу показать каталог с ценами!
— Ну да, — с видом специалиста отозвался он, — но если ты продаешь новую.
— Дик, звезда не «бьюик». Сколько миль она отъездила — не играет ни малейшей роли!
— Дайан решать. Хочет принять ее — Бога ради.
— О Господи! Дик, какой же ты бесхребетный! Моллюск чертов. Ты что — Дайан боишься? Друга поддержать не хочешь?
— Да, боюсь.
— Дайан, душечка…
— И не проси!
— Дайан, ну послушай…
— Нет и нет.
— Выиграешь звезду, будешь расхаживать с ней по городу — и выставишь меня полным дураком перед всеми. Разве тебе подобная перспектива не улыбается?
Дайан лишь отрицательно мотнула головой.
— Вот если к звезде прибавишь штаны — тогда по рукам.
— Штаны я на кон не ставлю.
— Значит, на руках у тебя одна шваль.
— Одно с другим не связано. Штаны — святое.
— Давай, рискни святым.
— Дайан, о моих штанах не может быть и речи.
— А что еще у тебя есть?
— Звезда — последнее, что у меня есть.
Она взяла звезду, задумчиво повертела ее в руках. Думал, она ее еще и на зуб попробует: не фальшивая ли?
— Ладно, согласна. Сделаю из нее серьги или еще что. И буду носить в открытую. Пусть все в городе видят, какой ты разгвоздяй.
Она бросила звезду на банк.
— Бен, это что же — Дайан теперь наш новый шериф? — осведомился Дик.
— Не торопи события. Она еще не выиграла.
— А если? Она что — действительно станет новым шерифом?
— Думаю, да.
Он с сомнением помотал головой.
Дайан открыла карты. Два короля, две семерки.
В голове у меня стрельнуло: давай, выходи из игры к такой-то матери! Отличный шанс! Просто не открывать карты, признать проигрыш — пусть Дайан достанутся и пятьдесят долларов, и шерифская звезда. Разумеется, это предельно позорный конец моей полицейской карьеры, но тем не менее — конец! Конец, черт возьми!
Но с другой стороны — в кои-то веки у меня возможность выиграть у Дайан.
Я открыл три дамы — и сгреб банк: сорок пять долларов плюс шерифская звезда.
— Ты бы все равно ее у меня отобрал, — проворчала Дайан.
Я пожал плечами.
Почем знать. Почем знать…
Много позже я наблюдал, как Дайан встала с кровати и подошла к окну.
Она крупная и бедрастая, но двигается с атлетической грацией.
Мне всегда нравилось наблюдать за ней, обнаженной.
Шлеп-шлеп — и она у окна, зажигает сигарету и, сложив руки на голом животе, делает первую рассеянную затяжку.
Вся погружена в свои мысли — о своей наготе она не помнит, это сейчас не важно.
За окном силуэты холмов на фоне залитого лунным светом неба.
— Что не так, Дайан? — спросил я, приподнимаясь на локте.
В ответ — легкое движение головы.
В полутьме светился оранжевый кончик сигареты.
— Ты никогда не думал: а вдруг это все, и больше ничего нас не ожидает!
— Что ты имеешь в виду? — Я помахал пальцем между собой и Дайан. — Ты про нас говоришь?
— Нет, Бен, не волнуйся. Про нас я все понимаю.
— Я хотел только сказать…
— Я знаю, что ты хотел сказать. — Она покачала головой. — Нет, я про другое. Неужели это все, что судьба мне уготовила? Долбаная квартирка, долбаный городок. И долбаное существование. Якобы жизнь.
Моя шея начала затекать, и я предпочел сесть на кровати.
— Ну, никто не запрещает тебе все изменить. Не нравится это место — ты вольная птица, лети, куда хочешь.
— Нет, это ты можешь лететь, куда хочешь. Ты к этому иначе относишься. И всегда иначе относился. Куда захотел — туда и пошел. Я не такая.
— Глупости. И ты такая же.
— Бен, я не способна. Попросту не способна. Я не для того, чтобы ты меня пожалел и ободрил. Я только констатирую.
— О!
Я тайком покосился на часы. Семнадцать минут третьего.
— Мы с тобой не похожи, Бен. У тебя есть выбор. У тебя семь пядей во лбу. Ты окончил престижную частную школу и учился в престижном университете. Куда бы тебя судьба ни занесла — везде устроишься, везде на месте будешь. Хоть я и говорю, что хуже тебя урода не видала, на самом деле ты не так уж страшен. — Она порывисто обернулась, коротко посмотрела на меня и опять сосредоточилась на виде из окна. — На самом деле ты очень даже ничего.
— Ты тоже — очень даже ничего.
— Ну да, рассказывай.
— Нет, Дайан, я на полном серьезе.
— Была когда-то ничего себе. Теперь даже этого про меня сказать нельзя.
— Не наговаривай.
Она только отмахнулась.
— Расскажи мне, чем ты займешься, когда уедешь отсюда.
— Пойду домой. А утром должен быть на собрании в Портленде.
Она снова устало помотала голова, страдалица Дайан.
— Я имею виду, не когда от меня уйдешь, а когда сделаешь ноги из нашего сраного городка.
— Ах, ты про это… Понятия не имею. Вероятно, пойду учиться. Или просто поищу приключений в других краях.
— Ага. В Праге.
— Если хочешь, можешь приехать ко мне в Прагу. Тебя здесь ничего не держит.
— В Праге я никого не знаю. — Она провела рукой по бедру, словно аккуратно поправляла невидимую юбку. Жест, чтобы заполнить паузу. Тщательно поправив невидимую юбку, она сказала: — Я думала, ты будешь профессором. Разве не для того ты столько учился? Профессор английского или еще чего-то там?
— Истории.
— Для профессора истории у тебя подходящее имя. Профессор Бенджамин Трумэн. Звучит очень интеллектуально.
— Вряд ли это случится.
— Случится, я знаю.
— В университете я недоучился. Чтобы стать профессором, нужны годы и годы.
— Тебя послушать, так ты провалился на экзаменах. Тебя просто отозвали домой. Это совсем другое дело. Ты вернулся, чтобы помочь больной матери. А теперь она умерла — и тебе нет никакого резона здесь оставаться. Никакого смысла. Ты должен вернуться в университет. Там твое место. Вступишь в тамошний шахматный клуб или какой-нибудь важный студенческий комитет… — Она сделала несколько затяжек в молчании. Потом вдруг оторвалась от созерцания холмов и резко повернулась ко мне — словно приняла какое-то решение. — Нет, тебе надо в Прагу. Я прикопила немного на черный день — если тебя удерживает только нехватка денег, то бери — и езжай.