— Вот что, — произнес он наконец, — скажите Рею, что приехал Мартин Гиттенс. Просто поговорить — ничего больше. Скажите ему только: «Мартин Гиттенс». Если Рея и после этого у вас в доме не будет, тогда я развернусь и уеду. Согласны?
Женщина молча попереминалась с ноги на ногу, потом исчезла в глубине дома.
Через несколько секунд вышел сам Рей Ратлефф, в тенниске и спортивных штанах. Ростом он был почти с Келли. На голове — начес из мелких завитков. На правом мускулистом предплечье страшный длинный ножевой шрам. На обеих руках исколотые вены. Один глаз и половина лба закрыты бинтами.
Из документов Данцигера я знал, что Рею тридцать два года. Но передо мной стоял пятидесятилетний старик.
— Гиттенс! — пробасил Рей.
— Привет, Рей, — добродушно приветствовал его Гиттенс. — Знал бы ты, сколько народа тебя разыскивает!
— Похоже, кое-кто меня нашел.
— На твое счастье, не кое-кто, а я.
— Да уж, радости выше крыши… Пришли арестовывать?
— Нет, с какой стати. Ты ведь ничего дурного не совершил.
Ратлефф кивнул — ваша правда.
— Если попросишь, я тебя, конечно, арестую, повод всегда сочиним. Посадим туда, где Брекстон тебя не достанет.
— Да пока что мне и тут хорошо.
— Нужно что-нибудь?
Ратлефф помахал руками.
— Нет, начальник, мне всего хватает.
— Рей, дело дерьмо.
— Вы обязаны доложить, где я нахожусь?
— Не миновать, — сказал Гиттенс. — Как твоя голова?
— Более или менее… И за что мне это все? Я ж ничего плохого не сделал!
— Знаю, Рей, знаю.
— Ничего ж плохого не сделал! — повторил Рей.
Гиттенс понимающе кивал.
Рей тупо уставился на каменное крыльцо и повторял как заклинание:
— Ничего ж плохого не сделал! Ничего ж никому плохого не сделал!
— Рей, — мягко прервал его Гиттенс, — мои друзья хотят задать тебе несколько вопросов. Оба расследуют убийство прокурора Данцигера.
— Мистер Ратлефф, — сказал Келли, — Джеральд Макниз или кто другой из парней Брекстона говорил с вами о том, что предстоящее судебное разбирательство по делу Макниза надо обязательно сорвать?
— Нет, никто со мной на эту тему не разговаривал. Я просто знал, чего они от меня хотят. Они хотели, чтобы я отказался от свидетельских показаний.
— Почему вы так уверены? Если с вами никто не разговаривал, если на вас никто не давил…
— Будто сами не знаете. У таких парней есть тысяча способов дать понять.
— И все-таки вы стояли на своем?
— Прокурор велел мне идти в суд и рассказать все как на духу.
— Но вы понимали, что вы на себя навлекаете? Вы понимали, что Брекстон этого не простит — и постарается не допустить?
— Все понимали. Данцигер тоже.
— Данцигер считал, что вы в опасности?
— Ну да.
— Каким же образом он сумел уговорить вас не отказываться от выступления в суде?
— У него было на меня дело. Я продал пакетик копу.
Гиттенс возмущенно хмыкнул.
— Один пакетик. Не смеши меня, Рей! Это тянет на несколько месяцев тюрьмы. С твоим опытом ты можешь отмотать такой срок, стоя на голове и поплевывая. Не может быть, чтоб ты наложил в штаны только потому, что тебе пообещали шесть месяцев за решеткой!
— Хотите верьте, хотите нет…
Тут в разговор вмешался я:
— Рей, скажи правду. Как оно было на самом деле?
Здоровый глаз Рея печально уставился на меня.
— Как оно было на самом деле? — повторил я.
— Не мог я в тюрьму, — ответил Ратлефф. — Некогда мне в тюрьме рассиживаться. К тому же Данцигер сказал, что ни в каком суде мне выступать не понадобится.
— Что-о? — так и вскинулся Гиттенс. — Что значит — в суде не понадобится? Расскажи-ка подробнее!
— Прокурор сказал, меня в суд не вызовут. Все в последний момент решится без меня. От меня нужно одно: продолжать делать вид, что я готов выступить в суде против Макниза.
Гиттенс присвистнул.
— Мать честная! Большой Мак собирался признать себя виновным? Ты мне эту байку хочешь скормить?
Ратлефф пожал плечами:
— Я рассказываю, как было. Прокурор сказал: делай вид до суда, а потом — гуляй, про пакетик, который ты копу продал, навеки забудем.
— Рей, ушам своим не верю. Такие типы, как Макниз, виновными себя не признают. Сам ведь знаешь!
Ратлефф опять пожал плечами — дескать, не знаю и знать не хочу.
Я снова встрял с вопросом:
— И ты Данцигеру поверил? Почему?
— Он сказал так: не отказывайся быть свидетелем, мне это нужно, чтобы расколоть Макниза. Я прокурору, конечно, сказал: такие, как Большой Мак, никого не продают и не раскалываются. А прокурор мне: не робей, я знаю, чем его дожать, у меня против него кое-что припасено.
— Что именно припасено? Данцигер говорил что-нибудь точнее?
— Больше ничего не знаю.
Мы все устало замолчали.
— Рей, — обронил Гиттенс, — а если Брекстон тебя опять найдет?
— Да плевал я на него. Пусть является. Хоть один, хоть со всей своей командой!
— Это несерьезно, Рей. Ты же понимаешь, что они с тобой сделают.
— Плевать! Я ни в чем не виновный. К тому же у меня букашка.
Мы все трое удивленно уставились на него. Что за букашка?
Ратлефф сделал жест, словно он вводит иглу в вену. Мы враз сообразили — СПИД.
— Да, у меня букашка. Поэтому некогда мне в тюрьме рассиживаться. И Брекстона бояться — жалко времени. Пусть приходит. Смерть смерти не боится.
15
Если существует рай для полицейских, он должен выглядеть как кафе «Коннотон».
Рай скромный, не высшей категории, но полицейским, возможно, другой и не положен.
Продолговатый вместительный зал, красивые дубовые панели. За бесконечно длинной стойкой несколько барменов в белых накрахмаленных сорочках с закатанными рукавами. Сорочку дополняет солидный черный галстук с массивной заколкой.
На стене огромный американский флаг.
А рядом еще больший флаг — ирландский триколор.
У стойки сесть нельзя — стульев нет, только металлическая штанга, на которую можно ногу поставить.
Когда мы втроем — Гиттенс, Келли и я — вернулись из Лоуэлла и примерно в половине восьмого зашли в «полицейский рай», он был полон — вдоль стойки стояло много-много мужчин. Стояли как пеликаны — задравши одну ногу.
Мы взяли по запотевшей бутылке «Роллин рока» и сели за столик в глубине зала.
— Сюда, считай, одни полицейские ходят, — сказал Гиттенс. И действительно, публика состояла почти на сто процентов из копов. Одни были в голубой униформе, другие в штатском, но в таких одинаковых ветровках и брюках, так что в их принадлежности к полиции можно было не сомневаться. Были тут полицейские пузатые и тощие, высокие и коротышки, с короткими усами, с пышными усами, с потрясающе огромными усами и совсем без усов. Одни имели вид громил — пакеты мышц. Другие были явно не слабаки, но выглядели изящней — и курсировали к бару и обратно выработанной походкой в стиле Джона Уэйна.
Не просидели мы и пары минут, как к нам стали подтягиваться знакомые Гиттенса. То один, то другой подходил пожать ему руку и перекинуться парой слов.
Многие и с Келли были знакомы, а кто его лично не знал, тот про него хотя бы слышал. Они были рады встретить живую полицейскую легенду. Кое-кто присаживался за наш столик, подтягивая стул из-за соседнего стола. Временами вокруг нас образовывалась группа из шести-восьми, а то и дюжины полицейских.
Атмосфера была фамильярно-дружественная, раскованная, и скоро даже я перестал ощущать себя чужаком и желторотым.
В какой-то момент разговор перескочил на Данцигера. Один розовощекий молодой парень в штатском спросил:
— Как продвигается расследование касательно Данцигера?
Возникла короткая напряженная пауза: прокурор, так сказать, двоюродный брат полицейского — и его убийство воспринимается болезненно всеми слугами закона.
— Да ничего пока что не слышно, — ответил Гиттенс. — Никто не хочет колоться.
— Свинство это, — сказал розовощекий в штатском. — Неслыханная наглость — пришить юриста! У нас тут, слава Богу, не какая-нибудь банановая республика, где прокуроров щелкают как куропаток!
— Ну да, у нас тут не Сицилия!
— Ничего, Брекстон все равно не заживется!
— С чего ты взял?
— Да этого зверюгу свои же скоро грохнут. Он всех уже достал!
— Твоими бы устами да мед пить! — насмешливо протянул единственный темнокожий полицейский за нашим столом.
— Ха! Вот посмотришь, я прав окажусь.
— А помните, как Брекстон скинул Джемила Саггса с крыши?
— Эта история уже с бородой.
— Ну не так уж давно это и было. Кажется, в девяносто втором. Или в девяносто третьем.
— Кто такой был этот Джемил Саггс? — спросил я. Один из полицейских охотно просветил меня:
— Саггс изнасиловал маленькую девочку в квартале Гроув-Парк. Как, бишь, ее звали? Фамилия Уэллс. А имя… кто помнит?
— Какое-то африканское.
— Никита?
— Никиша.
— Точно, Никиша Уэллс. Семь лет пацанке было. Саггс ее изнасиловал и скинул с крыши — чтобы она его не заложила. А через несколько дней кто-то сбросил с той же крыши самого Саггса. По слухам, Брекстон лично.
— Вот это я называю мелкое убийство, — хохотнул один из копов. — Наказать скромным денежным штрафом — долларов этак сто, не больше.
— А впрочем, это одни слухи. Может, зря народ на Брекстона грешит.
— Надо было лучше расследовать это дело, — сказал все тот же зубоскал. — Если Брекстон и впрямь порешил ублюдка Саггса — надо было Брекстону медаль на грудь!
— А ты что думаешь, Гиттенс?
— Я точно знаю, что Саггса казнил Брекстон, — сказал Гиттенс.
Он заявил это настолько уверенно, что все кругом замолчали. Произведя нужный эффект и выдержав паузу, Гиттенс продолжил:
— Да, Саггса казнил именно Харолд. Он мне сам в этом признался.
— Харолд?! Ну ты, Гиттенс, молоток! Брекстон для тебя уже просто Харолд. С каких это пор вы с ним побратались?
— Не цепляйся к словам!
— Ты что, и впрямь с Брекстоном лично знаком?