Он открывает холодильник, достает молоко и наливает себе в стакан.
Кот мяукает, его миска пуста.
— И скрывала это от меня. А я ни о чем не подозревал. Чувствую себя так, словно отстал на целый класс. Ты обогнала меня. Ты блестящий ледник, а я земляной холм. Ты опасна, я безвреден.
Мои объяснения не возымели действия. Поэт выбит из колеи.
— А гей об этом знает? О том, что ты пишешь?
— Да.
— И Исэй?
— Да.
— Все, кроме меня, знают, что моя девушка поэтесса.
Он стоит потупив взгляд.
— Ты приехала в город стать поэтом?
— Нет, работать.
Он встает.
— Я даже не подозревал, что ты хочешь стать одной из нас, Гекла.
Подхожу к нему, обнимаю и говорю:
— Пойдем ляжем.
И думаю: пойдем в кровать и накроемся одеялом, набитым перьями ворона, набитым черными перьями.
Поэт стоит у письменного стола и держит в руках лист бумаги. На проигрывателе крутится «Реквием» Моцарта.
Его губы шевелятся.
Он читает мою рукопись.
Кладу рубашки, которые забрала из прачечной по пути с работы, подхожу к нему и забираю лист.
— Я читал твою рукопись.
— Она еще не закончена. Я же просила пока не читать.
Стеклянная пепельница полна окурков.
Открываю окно.
— Ты не ходил на работу?
— Нет, плохо себя чувствовал. Уведомил, что болен.
Он садится на кровать, сажусь рядом с ним.
— Если бы все было как обычно, Гекла, я бы пришел домой обедать.
Он смотрит на меня.
— А ты не поставишь варить картошку, как делают другие женщины?
Я ничего не говорю.
Поэт убирает пластинку с проигрывателя и включает радио. Передают объявления.
Продается подержанный холодильник.
Выключает радио.
— Нет, Гекла, ты не хочешь быть обычной женщиной.
Он встает и опирается рукой о стену. Склоняет голову на грудь. После трех недель переменной погоды наступила оттепель, по гофрированной крыше барабанит дождь.
— Тебя никто не просит писать. Зачем тебе это нужно?
Я слежу, как он надевает брюки и свитер.
— Ты уходишь? Разве ты не болен?
Поэт не отвечает, меняет тему.
Хочет знать, не донимает ли меня по-прежнему идиот в «Борге».
— Да, как раз вчера приставал с расспросами.
— Что хотел?
— Спрашивал, помолвлена ли я.
— И что ты ответила?
— Как есть. Что не помолвлена.
Ведь я действительно не помолвлена.
— Сколько ему лет?
— Он средних лет. Вдвое старше меня. Отец семейства.
— Такие хуже всего. Мне не безразлично, что тебя выставят напоказ увеселения ради. Это низко — продавать женщин. Капитализм в худшем своем проявлении. «Мисс СССР» ведь на такие конкурсы не ездит? «Мисс Румыния»? «Мисс Куба»?
Он смотрит на меня.
— Я не собираюсь в этом участвовать. И неоднократно ему об этом говорила. Но он выжидает.
Поэт резко меняет планы. Надевает пальто и отправляется на встречу с другими поэтами.
Поэт заявляется домой почти в три часа ночи. Держит в руках бутылку водки в коричневом бумажном пакете.
Старкад из Хверагерди пьян.
Он взмахивает рукой и спотыкается о стул; с усилием пододвинув его к письменному столу, садится и открывает записную книжку. Никак не может снять колпачок с ручки.
— Я всего лишь шелуха, — доносится его голос.
Встаю и иду к нему.
Написав «я всего лишь шелуха» на листе бумаги, он с трудом надевает колпачок на ручку и отпивает из бутылки.
— Ты его любишь?
— Кого?
— Гея. Он к тебе подкатывает? Хочет и со мной спать?
— Не говори так о нем. Кроме того, он уехал.
Поэт делает попытку снять брюки, но наступает на штанину; ему трудно удерживать равновесие, подтяжки спущены.
— А ты не хочешь узнать, какое у меня любимое слово? Ты же меня ни о чем не спрашиваешь…
Неизвестно, что ты думаешь; я по тебе вижу, ты всегда что-то сочиняешь, даже когда не пишешь, мне знаком твой отстраненный взгляд; ты одновременно здесь и где-то в другом месте, даже в наши самые интимные моменты…
— Это не так, Старкад.
— Ты ничего не показываешь. Когда живешь с вулканом, чувствуешь, что внутри бурлит лава…
Знаешь, Гекла, ты разбрасываешь во все стороны большие камни… которые уничтожают все, что оказывается… ты труднопроходимая каменистая местность… мне нечего тебе…
Забираю у него бутылку.
Он ложится на кровать.
— Писанина для тебя важнее, чем я, одно предложение важнее моего тела, — бубнит он.
Не удержавшись, сажусь за стол и записываю: одно предложение важнее моего тела.
Он тянется за бутылкой.
— Как тебе удается?
— Удается что?
— Генерировать идеи.
Он не ждет ответа и продолжает:
— Тебе кто-нибудь говорил, какая ты красивая?
— Говорили. Ты сам несколько дней назад.
— А ты знаешь, что чайки замолкают, когда тебя видят?
— Хочешь, сварю тебе яйцо?
Днем ранее поэт принес домой три яйца в бумажном пакете.
Он идет за мной на кухню и садится, опершись локтями о стол и спрятав лицо в ладони.
— Я… украдкой… смотрю на тебя… когда ты спишь… пытаюсь тебя понять, — слышу я его лепет. — И тогда мне кажется… что мы с тобой ровня… Покаты спишь. Тогда ты… не пишешь… и тогда ты не… лучше поэт… чем я… И…
Когда я прихожу домой, поэт не спит.
Он сидит на кровати с котом в руках, но вскакивает, чтобы меня встретить. Я сразу вижу, что он убрал в комнате, опустошил пепельницу и заправил постель, даже помыл пол. Замечаю также, что он побрился и повязал галстук.
На столе лежит букет желтых роз, он берет его и протягивает мне.
— Прости меня. Я не заботился о своей девушке. Он обнимает меня.
— Я так боялся, что ты не вернешься, Гекла. Что ушла от меня.
— Зашла по пути домой в магазин, — говорю я, вынимая хлеб и молоко.
Кот прыгает на пол и встряхивается.
У нас нет вазы, и я осматриваюсь, ищу, во что бы поставить цветы. Бутылка, которую поэт принес ночью домой, пуста. Но роз семь, а в горлышко проходит только три. Вряд ли найдется ваза у холостяков на мансарде, остается постучать к женщине, живущей этажом ниже, она сдает комнаты. Держу в руках букет роз.
Она смотрит на меня с подозрением. Одна женщина просит другую одолжить ей хрустальную вазу.
— На сколько? — спрашивает она.
Я могла бы спросить в ответ: как долго проживут розы?
— На пять дней, — отвечаю я.
Жду, что она спросит, насколько велика вероятность, что поэт разобьет ее вазу.
Когда я поднимаюсь, поэт поставил «Love me Tender». Он освобождает место на краю кровати, я сажусь рядом с ним, и он берет меня за руку.
— Они спрашивали о тебе.
— Кто?
— Поэты. Не заглянешь ли ты снова. Я рассказал, что ты тоже пишешь. Для них это стало неожиданностью. Стефнир хочет с тобой встретиться.
Он смотрит на меня.
— Как ты себя чувствуешь? — спрашиваю я.
Он говорит, что болит голова и от любого звука возникает громкий шум, даже от кошачьего мяуканья.
На кровати лежит открытый сборник стихов Стейнгрима Торстейнссона. Он уже выбрал строфу, чтобы мне прочитать.
— Вот, послушай, Гекла.
Улыбаются мне синие-синие
глаза невесты моей красивые.
Не сравнятся с ними никогда
неба синь, незабудки синева.
…А иногда острова поднимаются из моря, там, где прежде была бездонная глубина.
Меня позвали к телефону на работе.
— Звонит твой отец.
Я стою с фартуком на шее и телефонной трубкой в руке.
— Началось извержение, Гекла. В море, там, где нет суши.
Оказывается, ему звонила сестра Лолла и сообщила, что небо затянуто белым паром.
— Еще до того, как это попало в новости.
Она сказала, что извержение стало для всех неожиданностью. Ее муж днем ранее как раз где-то там ставил сети, но ничего необычного не заметил. Хотя, конечно, он обратил внимание, что там не было китов и птицы не пикировали в море в поисках еды. Накануне вечером ей позвонила подруга с востока, она выкапывала картошку и почувствовала запах серы. Сестра с подругой связали запах с надвигающимся извержением под местным ледником.
— Лолла говорит, что там кружат самолеты, маленькие с геологами из Рейкьявика и военные с базы. Но судам приказано не приближаться. А это значит, что подплыть к месту извержения, как задумали, мы не сможем.
В трубке короткое молчание. Замечаю пристальный взгляд метрдотеля. В зале ждут клиенты.
Как и можно было предположить, отец не смог спокойно усидеть дома. Он договорился со свояком Олавом, таксистом, что тот отвезет его на восток. Рассчитывает увидеть столб пепла собственными глазами.
— Потому что отсюда его не видно, как и извержения Катлы в тысяча девятьсот восемнадцатом году.
— Ладно, папа…
Кроме того, у него дело к глазному врачу. Старые очки держатся на клейкой ленте, да и носит он их скорее по привычке. И сейчас в раздумьях, сходить к врачу до поездки на восток или после.
— Разве в новых очках у тебя не будет больше шансов увидеть столб пепла? — спрашиваю я.
Снова в трубке короткое молчание. Метрдотель стоит у меня над душой.
— Я вынуждена попрощаться, папа.
— С днем рождения, Гекла.
На этом наш разговор заканчивается.
— Я бы сказала: ты родилась на четыре года раньше срока.
Оказывается, поэт звонил своей маме в Хверагерди, чтобы спросить, видит ли она извержение вулкана из кухонного окна.
— Она рассказала, что мыла посуду после обеда, когда услышала грохот и увидела полыхающее огнем небо. Из моря поднимался большой столб пара. Высокий белый столб дыма, а наверху сфера. Напомнил ей фотографию атомного взрыва.