Сосед говорит, что у него было немного сливок для киселя и он налил их в кошачью миску.
— Она даже не притронулась, — сокрушается он, мотая головой.
Вслед за мной приходит поэт. Он вернулся с ночного дежурства и ползает рядом со мной, рассматривая мохнатую груду под столом. Несколько дней назад он принес картонную коробку и поставил ее в углу комнаты. Кот понюхал коробку, но не проявил к ней никакого интереса.
Поэт принимает вертикальное положение. Он сделал свой вывод.
— Кот предпочел устроиться под столом, за которым ты пишешь.
По дороге к подруге захожу в магазин игрушек и покупаю Торгерд зеленый трактор с резиновыми колесами.
Подруга встречает меня с ребенком на талии, она явно возбуждена. Случилось то, чего она больше всего боялась: свекровь прислала связку куропаток.
— С оперением и потрохами. Мне кажется, она проверяет, достаточно ли хорошо я забочусь о ее Лидуре.
И теперь подруга в растерянности склонилась над замерзшим комком белых перьев у мойки.
— Дело в том, что мы никогда не ели куропаток на Рождество, я не умею их готовить.
Я рассматриваю птиц.
В родительском доме мы часто имели дело с морскими птицами, и я советую подруге:
— Представь себе, что это тупики. Так и готовь.
— Не пройдет, Гекла. Лидур говорит, что нужно снимать кожу вместе с перьями, а не ощипывать.
Она сажает дочь в детский стул, а сама опускается на табуретку. Ребенок сидит в конце стола и бьет по столу ложкой.
Замечаю, что на окнах нет занавесок. Подруга говорит, что сняла их и положила отмокать, а теперь ей попросту не хочется их выуживать, сушить и гладить.
— Я попросила у Лидура на Рождество фотоаппарат. А еще постоянно думаю о тетради, которую прячу в ведре, — добавляет она тихо.
Подруга надевает ребенку слюнявчик и, пока мешает скир, сообщает мне, что Лидур собирается сменить работу, хочет строить многоэтажные дома в городе.
— Ему нужно было написать заявление, — говорит она, вздыхая. — Теперь это так. Профсоюз хочет, чтобы соглашение заключалось на бумаге. В его заявлении было так много ошибок, что мне пришлось за него переписывать. Он признается, что никогда не умел правильно расставлять запятые. Но если бы только запятые. У него в руках все спорится, но слова он пишет неправильно. Представляешь, он написал: Я, нижеподписавшыйся.
На некоторое время она замолкает.
— Пусть мужчина в твоей книге скажет: роль мужа и отца сформировала меня, придала моей жизни цель и смысл. Пожалуйста, Гекла, сделай это для меня.
Я улыбаюсь и встаю.
Сообщаю ей, что у нас котята, восемь потомков Одина.
— Моторист, наш сосед, возьмет одного котенка, еще одного Сирри, с которой мы вместе работаем. Но мне нужно найти дом для остальных.
Я в нерешительности.
— Там один совсем не похож на остальных. Белый. Вот я и подумала, может быть, ты его возьмешь?
Я застегиваю пальто, и подруга провожает меня до дверей.
— Старкад сейчас выясняет у поэтов. Но из этого вряд ли что-то получится: Стефнир Скальдалэк говорит, что Лакснесс не держит кошку.
Позади самая длинная ночь, самый короткий день года.
Наша сумка лежит в багажной сетке над нами, а в ней коробка конфет с котятами на крышке. Сосед-моторист вызвался присмотреть за Одином и его потомством на Рождество.
— Мама хочет конфет, — пояснил мне поэт.
Из метели мы въезжаем в черное грозовое облако над лавовым полем в пятнах снега, и мир быстро темнеет; затем дорога идет вверх по склону, и на мгновение проясняется. Когда я прислоняюсь к окну и поднимаю взгляд, видно синее небо.
— У тебя золото в волосах, — говорит поэт.
Мы тут же въезжаем в туман.
Поэт разворачивает вафлю в шоколаде, которую купил в киоске на автовокзале, протягивает мне половинку.
— Я еще не сказал маме, что мы живем вместе. Только то, что ты моя девушка.
Когда день клонится к полудню, поднимается бледное декабрьское солнце. Перед нами сидят два геолога, они достают из чехла бинокль и направляют его на море. Там хорошо виден столб пара, он высоко поднимается в небо, похожий на гигантский кочан цветной капусты, темно-серый внизу и белый наверху. Пассажиров охватывает беспокойство. Сгрудившись на одной стороне, они высовываются в окна.
— Мама отведет нам разные комнаты, поскольку мы еще не обручены, — продолжает поэт.
Еще один поворот, и гаснет бледная заря, мы въезжаем в дождь со снегом. Здесь и там между сугробов из земли поднимается пар.
Когда мы выходим из автобуса, поселок накрыт запахом ската. Мать поэта встречает нас в дверях, на ней дралоновый фартук с рисунком.
Поэт знакомит нас:
— Гекла, моя любимая.
Ингигерд, моя мать.
Я протягиваю матери поэта руку. Мы приехали вовремя, она как раз выкладывает на блюдо ската и свеклу.
— Она хочет, чтобы ты звала ее Лоло, — говорит поэт, когда его мать уходит обратно на кухню, где снова возится с кастрюлями.
Я осматриваюсь в сумеречной гостиной. На полу ковер во всю комнату, но поверх него во многих местах замечаю лоскутные коврики: один перед красным плюшевым диваном с бахромой, другой перед обитым тканью креслом, еще один у серванта, и перед закрытой витриной, в которой хранится парадный сервиз. На серванте большая фотография в позолоченной рамке, на фотографии мужчина в фуражке. Как выясняется, отец поэта, матрос на «Деттифоссе».
— Какая же девушка… — произносит мать поэта и смотрит на своего единственного сына.
— …малоежка, — заканчивает поэт.
Она стоит в фартуке у стола и следит за тем, как мы едим.
— Мама, ты бы села, — просит поэт.
В конце концов она поддается на уговоры, но к еде практически не притрагивается.
— Чья…
Немного позже следует продолжение вопроса.
…дочь…
…девушка?
Я отвечаю.
— Откуда…
…девушка?
— С запада.
Поэт благодарно смотрит на меня.
— Кем работает…
…девушка?
Не нужно упоминать о творчестве, предупредил меня поэт по дороге.
— Официанткой в «Борге».
— Вы…
— Нет, мама, мы не помолвлены.
— Собираетесь ли…
Поэт улыбается мне.
— Очень может быть, что и окольцуемся.
— Хотите взять?..
Она держит в руке чашку с красными и синими цветами и позолоченной каемкой.
— Нет, в этот раз мы не возьмем сервиз.
Он улыбается мне.
— Возможно, в следующий.
Все попытки матери поэта поддерживать разговор обрываются на середине предложения.
Он не брал…
Я видела…
Старкад был…
Поэт заканчивает предложения за нее.
После ската мать предлагает кофе и открывает банку с персиками.
А девушка не хочет?.. — спрашивает она.
— Хочешь персик? — спрашивает он.
— Да, спасибо, — отвечаю я.
Поев, мы садимся на диван, поэт закуривает трубку и открывает книгу, его мать приносит альбомы, молча кладет мне на колени.
Я аккуратно переворачиваю шелковистые листы, пробегаю глазами по приклеенным зубчатым фотографиям.
Она стоит у меня за спиной и указывает на сидящего на санках мальчика в сапогах и вязаной шапке.
— Старкад…
— Пьетур смастерил…
Когда я просматриваю все три альбома, она приносит обувную коробку.
— Это не разобрано…
— Разные умершие родственники, — поясняет поэт, сидящий в кресле с «Сагой о названных братьях» в руках.
Все фотографии похожи, на них серьезные нарядные люди, снятые еще при жизни. Мать поэта стоит за диваном и комментирует. Пьетур… Кьяртан Торгримссон… Гудрид, сестра бабушки Старкада. Браги…
— Папин брат с востока, — вставляет поэт.
И только один раз мать поэта произнесла целое предложение:
— Она моложе, чем я ожидала.
Мать стелит мне в комнате для гостей, а своему сыну в его старой комнате. Рядом с моей кроватью стоит гладильная доска, на доске разложено рождественское платье. Ночью я аккуратно открываю дверь в комнату поэта. Он не спит, тут же приподнимает уголок одеяла на односпальной кровати и пододвигается, освобождая мне место. У кровати — лоскутный коврик.
Утром, когда мы приезжаем, мать поэта варит баранину. На голове бигуди. Предлагает нам домашний ржаной хлеб с мясным рулетом. На столе стоит пакет молока. На тарелке выпечка: пряное печенье, рогалики, ванильные кольца, еврейское миндальное печенье и печенье с изюмом. Старшая сестра поэта замужем за моряком и живет на севере. Но на ужин ожидается младшая со своим парнем, тоже моряком.
— Конечно, если дороги не закроют, — говорит поэт, слушая прогноз погоды по радио.
Развесив для матери рождественскую гирлянду, поэт хочет показать мне места своего детства. Наш путь лежит на кладбище, на могилу его отца. На плите надпись: «Пьетур Пьетурссон, 1905–1944».
Некоторое время он молчит. Затем говорит:
— На берегу отец пил и иногда распускал руки.
Рядом с рулевым еще одна могила, совсем маленькая. На плите имя: Старкад Пьетурссон. Родился и умер в тот же год, 1939-й.
— Мой брат.
Он родился на год раньше меня, но внезапно умер в младенчестве. Меня назвали в честь него, и своим существованием я обязан его смерти. Иначе, как говорит мама, я бы не родился. Он Старкад первый, я Старкад второй.
Он поднимает воротник куртки.
— Иногда мне кажется, что я лежу там, а он стоит здесь.
— Вы ходили?..
— Да, мама, мы ходили на кладбище.
— Ты показал?..
— Да, я показал Гекле обе могилы.
— Ты видел?..
— Да, с кладбища виден столб пепла.
Поскольку придут гости, нужно раздвинуть обеденный стол. Поэт вставляет дополнительные секции, затем его мать расстилает трехметровую вышитую скатерть, которую она погладила, пока мы были на кладбище.
— Скажи девушке…
— Эту скатерть сшила мама.
В пять часов, как раз в разгар готовки, электричество мигает, затем гаснет из-за аварии в поселке. А тем временем в духовке ждет каре барашка.