— Так… — говорит мать поэта.
— Да, так каждый год, завершает за нее поэт.
Радио работает от батареек, так что можно следить за сообщениями. Коммунисты не слушают мессу, и поэт зовет меня в свою комнату, хочет показать сборник стихов местного автора, издавшего одиннадцать книг. Он запирает дверь на два оборота.
— Маме ты понравилась.
Он доволен. Вскоре раздается стук в дверь.
— Могу я попросить девушку?..
— Мама спрашивает, не можешь ли ты сложить салфетки.
Она сообщает мне, где будут сидеть мальчики, сын и зять, у них рождественские салфетки будут сложены трубочкой, а у женщин веером.
Дают электричество, и во двор въезжает сестра поэта со своим парнем. Сначала едим густую рисовую кашу с изюмом и корицей. Поэт раскладывает кашу по тарелкам. Когда его мать вылавливает у себя миндаль, на ее лице ничего не отражается.
Кроме салфеток, помогать мне больше не приходится, ни накрывать на стол, ни убираться со стола, ни вносить блюда с каре барашка, ревеневым вареньем, дымящейся красной капустой и карамелизированной картошкой, тем более мыть посуду.
— Поскольку ты…
Она дважды повторяет это за столом.
— Практически моя невестка, — разъясняет поэт.
Я хвалю клубничное мороженое, и сестра поэта, на восьмом месяце, протягивает мне миску мороженого с вафлями. Ее парень немногословен, но хочет знать, на какой машине мы приехали. У него, оказывается, универсал «Ford Taunus», модель 1962 года с радио, на момент покупки проехал всего семнадцать тысяч километров. Продали, по его словам, практически даром. Узнав, что мы приехали на автобусе, он замолкает и закуривает сигарету. Мужчины быстро исчезают в облаке дыма, дочь с матерью убирают со стола, а я роюсь в шкафу и нахожу маленькую книжку стихов Каритас Торстейнсдоттир, которая, как сообщается в предисловии, еще в юности эмигрировала в Америку. Открываю книгу.
Не могу сочинять о Канаде,
Никого не знаю в Канаде,
Я чужая в Канаде,
Вот так мне в Канаде.
— С Рождеством, Гекла, — говорит поэт, протягивая мне сверток. Я разворачиваю рождественскую бумагу, это кулинарная книга Хельги Сигурдардоттир, директора школы домохозяек, «Учитесь готовить». Затем я достаю подарок от папы. Это сборник рассказов Асты Сигурдардоттир. Она со Снайфелльснеса, пишет папа на открытке.
Когда мы засыпаем, температура на улице около нуля. Ночью идет дождь, иногда проливной, под утро начинается дождь со снегом. В полдень быстро подмораживает, наступает гололедица, а во второй половине дня налетает ураган. К ужину ветер стихает и выпадает полметра снега. На следующий день, когда мы как раз планировали вернуться домой, десятиградусный мороз и шквальный ветер. Дороги закрывают, все автобусы отменены до начала наступающего года.
Тем не менее поэт считает, что сможет организовать нам транспорт, и сидит на телефоне, обзванивая нужных людей.
— С Рождеством, это Старкад, — доносится его голос. Наконец он встает и трясет головой.
— По бездорожью никто не едет. Но до нового года не так уж и долго. Несколько дней. Конкретно пять.
Я пробегаю глазами по книжному шкафу в поисках книги, которую еще не читала, и вытаскиваю роман Горького «Мать». Два тома в сером тканевом переплете, перевод сделан с немецкого перевода.
Мы то едим холодную баранину, то пьем кофе с шестью видами печенья, слоеным тортом и безе. На ужин в канун Нового года мать поэта предлагает нам заливное с креветками. В новогоднюю ночь начинается дождь, наутро земля уже бесснежная и десять градусов тепла. Кое-где лежат отгоревшие фейерверки.
Поэт договорился насчет поездки. Ему заметно полегчало.
— Мы спасены, — говорит он.
Семь дней мать поэта называла меня девушкой и обращалась ко мне в третьем лице. На прощание она гладит меня по щеке и говорит:
— До свидания, Гекла, коронованная королева гор. Когда ты приедешь летом, угощу тебя помидорами из теплицы.
Мы едем за снегоочистителем в «виллисе» священника. Они с поэтом друзья детства, в столице ему нужно хоронить тетю. Он в зимних ботинках и вязаной шапке. Поэт сидит впереди, я на заднем сиденье, на коленях у меня коробка с любимым печеньем поэта. В сумке сложенный лоскутный ковер, рождественский подарок его матери.
В городе видим два сломанных ураганом столба и сорванную с крыши трубу, стекла белые от соленого ветра.
Ночью мне снится, что я вижу на улице спину Йона Джона. Я догоняю его, но это не он. Все в красноватом сиянии.
Торгерд прописали очки.
— Я заметила, — рассказывает подруга, — что она подходит к вещам вплотную, чтобы их рассмотреть. Еще она брала Лидура за уши и буквально прижималась лицом к его лицу, чтобы рассмотреть. Ему казалось это странным, но я объясняла тем, что она его редко видит и поэтому обращается как с незнакомым. Однако выяснилось, что у нее сильная близорукость и нужны очки.
Подруга стоит у плиты в белой водолазке и коричневом сарафане от Йона Джона, повернувшись ко мне спиной, пока варит кофе. Я сижу за кухонным столом с ребенком на коленях.
Она хочет еще поджарить тосты в тостере, который Лидур подарил ей на Рождество.
— Мы используем его только для гостей. А их немного. Собственно, только ты. Иногда я покупаю половинку белого хлеба и делаю тосты для себя. Намазываю маслом еще горячие, чтобы оно растаяло.
Как она и рассчитывала, на Рождество они с Лидуром получили в подарок от его родителей телефонный столик. Фотоаппарат она не упоминает, но сообщает, что они подарили свекрови стеганый нейлоновый пеньюар.
— Мне приснился Йон Джон, — говорю я.
— Скучаешь?
— Он хочет, чтобы я приехала. Говорит, что смогу жить у него и писать.
— Я никогда не поеду за границу, Гекла. Как мои мама и бабушка. Что мне там делать? Лидур тоже никогда не был за границей. Я уже встретила своего мужчину и знаю, как сложится моя жизнь вплоть до смерти.
— Меня, наверное, возьмут в стюардессы, — сообщаю я подруге.
Признаюсь, что уже была в офисе авиакомпании и вроде как подхожу.
— Мне сказали, что было бы неплохо сначала принять участие в конкурсе красоты, но это не обязательное условие.
Подруга внимательно разглядывает меня.
— Я знаю, что летать — древнейшая мечта человека и что тебе хочется увидеть облака сверху и звезды вблизи, но я также понимаю, что ты задумала, Гекла. Ты не можешь не явиться на обратный рейс и исчезнуть, как это сделал Йон Джон. Кто тогда будет обслуживать пассажиров?
Подруга явно обеспокоена.
— И вот еще что, Гекла. Не все самолеты возвращаются на землю. Ты же помнишь, что случилось с «Хримфакси» на прошлую Пасху. Теперь остался только «Гуллфакси».
Она наливает кофе.
— К тому же, Гекла, звезды давно мертвы. Свет от них доходит очень долго.
То же самое говорит поэт, когда я прихожу домой от подруги и объявляю, что присматриваю себе другую работу.
Он делает глубокий вдох, надувает щеки.
— Стюардесса? Чтобы уехать за границу? Уйти от меня? К этому гермафродиту?
— Люди на юге не такие замечательные, как они о себе думают, — первое, что произносит Эрн. — Они не умеют работать.
Брат находится в столице на съезде молодежного движения Прогрессивной партии и заодно решил посетить увеселительные заведения. Он позвонил, и мы договорились встретиться воскресным утром во Дворце фермеров, где он остановился по приглашению партии. Брат окончил сельскохозяйственное училище, собирается осушить землю и расширить овчарню нашего отца, сделав ее самой большой в округе. Он сидит за покрытым белой скатертью столом, в костюме и парадных ботинках, волосы уложены бриолином, галстук лакричного цвета. У него все еще проблемная кожа. Я сажусь напротив. Брат слишком молод, чтобы покупать алкоголь и ходить по злачным местам, родился в тот же день, когда сбросили бомбу на Хиросиму. Поэтому он принес свою бутылку водки в кармане пиджака и время от времени подливает из нее в стакан колы.
— Моя цель, чтобы все овцы приносили по три ягненка, — говорит он, осушая стакан.
Заказывает себе суп из цветной капусты и еще один стакан колы. С трубочкой.
Я заказываю кофе.
— Развлекался? — спрашиваю я.
Брат признается, что обошел несколько заведений и собирался найти себе девушку, но никуда не попал. И вообще он не в восторге от того, что увидел на юге.
— Женщины одеваются теперь как девчонки. И выглядят тоже. Грудь маленькая, бедра узкие, талии почти нет, икры плоские. Может, лучше дать объявление, что на ферму требуется экономка? — говорит он и делает глоток из стакана. — Но никакой фифы. Она должна быть энергичной и водить трактор.
Затем он переходит к оптовым торговцам.
— Они тратят валюту на иностранное печенье и товары для выпечки. Иными словами, выбрасывают на ветер вместо того, чтобы развивать наше сельское хозяйство.
Мне приходит в голову, что им с поэтом есть что обсудить.
И следующий вопрос брата как раз о поэте. Он хочет знать, верно ли, что я живу с коммунистом.
Не дожидаясь ответа, спрашивает, действительно ли я пишу роман.
Я киваю.
— Моя сестра — единственный поэт, вышедший из овчарни.
Я улыбаюсь.
Вечность для моего брата — прочный трактор, а время — ягненок, которого осенью приводят на бойню.
Он заметно опьянел.
Наконец брат встает, на нетвердых ногах, просит вызвать ему такси, собирается погулять. Вместо этого я отвожу его в номер и помогаю раздеться. Он не возражает и падает на кровать. На этот раз обладатель пояса Греттира уедет домой без невесты.
— Я слышала, как ты родился, — говорю я брату, снимая с него ботинки.
— Мне не хватает мамы, — бормочет он неясно.
— Мне тоже.
Тогда я вдруг вспоминаю, насколько мой брат был озабочен смертью после того, как умерла мама. Даже если я просто кашляла, ему казалось, что я уже при смерти.