Как обычно, если наступало возбуждение, Софья Тихоновна сновала по кухне. Решалась приготовить какое-нибудь особенно муторное в исполнении блюдо и в ритме шага «утаптывала» смятение чувств.
Сегодня это были голубцы. Наденька их обожает! Но ленится готовить не абы как, а предварительно обжаривать с обеих сторон до коричневой корочки, не забывая перед этим обваливать в муке, на каждый по отдельности (уже в сотейнике) по ложечке сметаны и томатного соуса (соус тоже лучше приготовить, а не использовать магазинный). В общем, много их, муторных тонкостей этих…
Жаль только, что Вадима не будет, Арнольдовича…
Уехал.
И даже этот противный капитан Дулин не смог ему воспрепятствовать! Как миленький снял свою подписку о невыезде и ничего поделать не смог…
Еще бы! Вадиму Арнольдовичу пришло приглашение на симпозиум в Новосибирске от Российской академии наук!
Это же… Это вам не пионерский слет какой-то! Это вам… о-го-го!
У Софьи Тихоновны не хватало слов для выражения эмоций. Сфера нежных чувств-переживаний в принципе не ее среда. «Подсушенный библиотечный сухарик» – так называл ее покойный Клавин муж… Софа могла мыслить отвлеченно – метафорами, четверостишиями, но все это – чужое! Не личное, не пережитое.
Но нынче…
Ах, Вадим!..
Софья Тихоновна почувствовала, как запылали щеки. Позавчера Алеша видел, как он ее поцеловал.
А поцелуй ведь был прощальным.
– Вам надо о многом подумать, – сказал тем вечером.
– А вам? – смутилась Софья.
– А мне не надо. Я уже все решил.
Недомолвки и экивоки, игра слов и взглядов, туманных многозначительных фраз, понятных обоим…
«Я все решил».
Ах, видела бы Клава! Слышала бы!
Хотя… Софья Тихоновна положила ловкие, измазанные фаршем руки на край миски, – надо мыслить трезво. Все стоит принимать таким, как есть, а не таким, как хочется.
Была бы Клавдия рядом – рядом никак не мог бы быть Вадим. Ни одного Софочкиного кавалера Клавдия не принимала всерьез:
– Иди, там твой ушастый со скрипкой пришел.
Нежный, трогательный Боря Штерн, уши у него и вправду были велики – большие смущенно-розовые, сквозь них, казалось, все уличные фонари просвечивали. А нос?.. Кадык на длинной, как будто склоненной в извиняющемся поклоне шее… «Ушастый с носом» или «носатый с ушами» – Клавдия варьировала язвительные эпитеты, упражнялась в ненужном, грубом остроумии…
– Что это за работа такая – на скрипочке пиликать?! Шел бы к нам, на завод, мы б его быстро к делу пристроили!
Или:
– Вчера твоего опарыша бородатого в гастрономе видела.
«Опарыша»! Михаила Олеговича. Чудного, доброго, тактичного. У него была больная жена и некрасивая капризная дочь. Он приходил в библиотеку работать в тишине, и у них завязался странный многолетний платонический роман, который может возникнуть только между «подсушенным сухариком» из читального зала и посетителем, любящим тишину.
Они гуляли по заснеженному парку. Мягко шлепались с ветвей влажные снеговые одежды, у Михаила Олеговича было бледное лицо, бородка клинышком и прохладные руки, стыдящиеся обнять…
Они молчали. Обо всем. Хоть и говорили о многом.
– Женится ухажер надумал?! – выспрашивала сестра.
– Клавдия, это – другое!
– Другое, – поджимала губы та. – Промаринует тебя в девках до сорока годов, а сам потом за внуков засядет, и поминай, как звали.
Михаил Олегович никуда не сел. Он лег – в психиатрическую клинику. Его больная жена тоже была капризной…
Роман затих. А впрочем, был ли?
Клавдия дважды приводила женихов с работы. Один – водитель с прической под Сергея Есенина и опухшим лицом сельского тракториста. Второй – сухощавый дяденька, мнящий себя интеллигентом, поскольку заведовал техническим архивом.
Они не трогали ни тело, ни душу, ни разум.
– Останешься в девках!
– Пусть. Пусть в девках. «Уж лучше голодать, чем что попало есть, быть лучше одному, чем вместе с кем попало!»
Омар Хайям был понят Клавдией весьма своеобразно.
– О! Точно. С такой пенсией, которую тебе на числят, так и будет – что попало!
…Софья Тихоновна очнулась от дум, вынула шумовкой из кастрюли припущенный кочан и положила его остывать.
Ушастый Боря Штерн, не способный вбить в стену гвоздь, не изранив пальцев – ах, какие у него были пальцы! Фантастически чуткие, живущие, настороженные…
Клавдия судила о пальцах музыканта утилитарно.
А что вытерпел от нее несчастный Вадим Арнольдович!..
Воспитанный. Тактичный. Скромный.
Примерно через полгода после того, как Вадим Арнольдович развелся с женой и поселился в сороковой квартире, Клавдия учинила оглушительно дикий скандал. Такой, который могла изобрести одна она: практически на пустом месте, с привлечением свидетелей-зрителей.
В тот день у Вадима Арнольдовича был гость. Тихий благообразный старичок с аккуратной бородкой, очками в золоченой оправе, в приличном темном костюме-тройке.
Именно он тогда сходил к злосчастному туалету. Именно он воспитанно спустил из протекающего бачка всю воду.
Клавдия ворвалась в комнату соседа.
Кричала.
Вадим Арнольдович лишь покаянно улыбался и говорил гостю:
– Прошу прощения, дражайший Игорь Яковлевич. Моя вина. Милые дамы еще утром предупредили меня, что потек сливной бачок и следует использовать ведро, но я, увы, рассеян…
«Милые дамы». Это он о размахивающей мокрой тряпкой Клавдии и одобрительно ухмыляющейся Наденьке, призванной в свидетели.
– Пардон, Игорь Яковлевич, я мигом. Все уберу и вернусь к вам. Не скучайте.
В дверях туалета Вадим Арнольдович столкнулся с Софьей. Она, тогда еще совсем молоденькая, стояла в проеме и перегораживала путь к луже.
– Идите к гостю, Вадим Арнольдович, – сказала Софья, строго глядя в вопросительно-виноватые глаза соседа. – Идите.
Тот наклонил голову вбок, посмотрел на Софочку так, словно впервые увидел, и, поблагодарив только кивком, ушел к себе.
Прежде чем захлопнулась дверь его комнаты, Софья услышала:
– Вадим, друг мой, и все же это возмутительно! Вы, такой известный человек, вынуждены выслушивать оскорбления какой-то фурии…
– Тише, Игорь Яковлевич, тише. Прошу вас. Не стоит уподобляться…
Клавдия не силилась вникнуть в нюансы и тонкости хорошего воспитания. Интуитивно понимала: сосед в чем-то ее превосходит, и оттого бесилась еще пуще. Когда скандалист встречает не отпор, а ледяную стену безразличия к пустым наветам, он стервенеет. Вздувается от злобы, словно шар, лопается и орошает все вокруг ядовитой слюной:
– Наш-то, чокнутый, опять пошел народ дивить. По морозу-то, да в одной рубашке! Постыдился бы на старости-то лет! Волосы б постриг!
А то ходит как поп-расстрига, дети во, пальцами крутят. Тьфу, стыдоба смотреть!
Вадим Арнольдович относился к уколам с абсолютным равнодушием. И это безразличие распространялось так далеко, что задевало и Софью.
Как-то раз на кухне он попытался заговорить об этом с молодой соседкой:
– Вы не похожи на свою сестру.
– У нас были разные мамы.
Вадим Арнольдович помолчал мгновение и кивнул:
– Я почему-то так и понял.
– Это что же такого ты тут понял?! Оказывается, пока сосед разогревал на плите суп, а Софа жарила котлеты, Клавдия стояла у двери в кухню и слушала.
– Что же такого тебе о нас понятно, а?! Живет тут без году неделя, а уже понятно ему что-то!
Плиту лучше б за собой лишний раз вымыл, понятливый нашелся!
Бесполезный скандал. Раздутый на пустом месте. Подобное случалось не часто, но запоминалось всё. И любой разговор с соседом хотелось начинать с извинений, а это тоже портит всё.
– Оставь, пожалуйста, Вадима Арнольдовича в покое, – не раз просила Софья.
– Не лезь, – резала сестра. После смерти мужа ей был надобен какой-то раздражитель, какой-то виноватый во всем человек… – Дашь таким спуску, сама будешь потом за ним дерьмо убирать!
– Клавдия! Вадим Арнольдович чистоплотный человек!
– Это потому, что я спуску не даю! А отвернись – вмиг квартиру загадит…
И весь сказ.
Софья многое понимала о своей сестре, жалела ее, как человека всю жизнь живущего на войне, но сделать ничего не могла. Сестра расчищала свое личное пространство, куда входили квартира, Софа, соседи по лестничной клетке, люди в магазинных очередях, с неутомимым упорством экскаватора. Трудолюбиво, но однообразно. Копала, чистила и тут же разбивала любой порядок железным ковшом языка.
Эх, остановила себя Софья Тихоновна, грех так об умершем думать…
Она и Вадиму Арнольдовичу запретила на эту тему разговаривать, хотя тот и пытался. Несколько дней назад Софья рассказала ему о своей маме, о том, как все случилось. Вадим тогда выслушал все с сочувствием и спросил:
– Так ваши отношения с сестрой завязаны на чувстве благодарности?
– Да. И на любви. Клавочка хоть и была вздорной, но поверьте, на самом деле это была добрейшая женщина…
– Поразительно. Ваш стакан всегда наполовину полон. Жаль только, что это не помогло вам вовремя избавиться от влияния сестры.
– Не надо, Вадим Арнольдович. Я довольна тем, как сложилась моя жизнь, и не будем об этом.
– Конечно не будем, – мягко улыбнулся он и взял Софью за руку…
Голубцы, наверное, ему понравились бы. Все получается вкуснее, когда готовишь с любовью…
Подумать только – Академия наук!
Ах, скромный, скромный Вадим Арнольдович. Тихий, интеллигентный, милый…
Ни разу, ни словом не обмолвился о научных степенях, ни полунамека не бросил о напечатанных по всему миру трудах…
Вот Клава поразилась бы!
Ее «чокнутый волосатик», «ворона с дыркой вместо головы» – сто раз на дню забывает свет выключать! – ученый. Ему Академия наук именные приглашения присылает.