Ключа к запертой шкатулке, разумеется, не было. Насобачившийся работать шпателем старлей подцепил крышку острым уголком, нажал…
В обитой изнутри синим бархатом коробочке лежали сокровища: горсть вынутых из оправ разноцветных камушков, большая сапфировая брошь, изумрудные серьги тонкой работы и прочая сверкающая чепуха.
Кэп Дулин тихонько присвистнул.
Врач, загипнотизированный бриллиантовым блеском, облизнул губы и спросил:
– И чье же это?!
– Теперь – государственное, – строго вынес капитан, отлично знающий, как быстро по Москве разносятся слухи, а потом в разграбленных квартирах появляются трупы невинно убиенных старушек.
Лови потом «Раскольниковых»…
Что удивительно, ни Софья Тихоновна, ни вездесущая Надежда Прохоровна на это замечание никак не отреагировали. Стояли завороженные наравне со всеми, смотрели на сверкающие под лампами драгоценности и жадности не проявляли.
Надежде Прохоровне и так всех денег из сестриного наследства не успеть истратить. А истинная наследница сокровищ Софья Тихоновна никогда о подобном и не мечтала…
– А кто все это припрятал?! – поскреб в затылке старший, измазанный известкой, лейтенант.
Дулин посмотрел на кумушек-соседок.
– Дак Клавиного первого мужа, думаю, – сказала бабушка Губкина, – Эммануила Сигизмундовича. Он золотые коронки людям делал, камешки, вишь, из побрякушек выковыривал, золото плавил. – А на такую брошь рука не поднялась, – задумчиво добавил капитан, держа на ладони горя щее синими огнями украшение.
Положил брошь на скатерть, высыпал все из шкатулки, и все – врачи, милиционеры, хозяйки квартиры – не удержались, ахнули.
– Это из-за этих камушков ты, паразит, Эмку в НКВД отправил?! – разозлилась внезапно мало поддающаяся бриллиантовому гипнозу бабушка Губкина. – Из-за этих побрякушек чертовых?! У, лихоимец, душегуб! Ты ж не только Эмку сгубил, ты Клавке всю жизнь испоганил! Она одного его только и любила, – всхлипнула. – После ареста как сумасшедшая стала… Злая, неуступчивая…
Но лихоимец только щекой дернул и отвернулся.
Старлей Дима подходил к нему с наручниками.
Наручники мешали курить. Головная боль мешала думать. Вспоминать о том, чего не рассказать словами. О том, как молодой, голодный, злой деревенский парень впервые попал в московскую квартиру в каменном доме с паровым отоплением, как приняли его женины родственники…
Шикарно жили родственники, на широкую ногу – макароны, сволочи, на сливочном масле жарили…
Клавка в фильдеперсовых чулках, Эмка в костюме из английского джерси…
Фасон.
А он – оборванный, голодный, со смышлеными глазами.
Эммануил плавил что-то в крошечных тигельках, дамочки к нему форсистые ходили, спекулянты с рынка…
Напился как-то Эмка и похвастался. Брошку показал, сказал – в наследство досталась.
Но врал. Подглядел Михей, откуда эта брошка с синими камушками взялась: из железной шкатулки с шуршащим, искрометным богатством.
И помечтал – отнять шкатулку.
Сперва обшарил всю каморку, где Эмка золото плавил, – пропадет шкатулка, в милицию небось не побежит родственничек, – обе комнаты повсюду обстучал…
Да вот вошел не вовремя хозяин, поймал на месте.
И тут уж получилось – кто кого: либо он, либо я. Михей уже устроился охранником в следственный изолятор НКВД (тогда уже непривычно переименованный в МВД СССР) тюремным надзирателем, связи и понимание момента имел. Настрочил доносец – о бриллиантах ни гугу! – повязали Эмку.
Обыск проводили при всей семье. (Клавдия пожалела тогда родственников, оставила, пока те угол не подыщут.) Изъяли инструмент и тигли, какую-то золотую лепешечку в коробке с двойным дном нашли.
Шкатулку зубодер не выдал.
Помнил Михей, как чуть не задохнулся от страха – от жадности! – когда молоденький, утянутый форменными ремнями парнишечка вытряхнул из коробки ту лепешку. Ну, подумал, амба – сейчас и до шкатулки доберутся.
Но не добрались. Увели Эммануила из развороченной квартиры.
И казалось бы, вот оно счастье! Вот – удача! Остался он с женой в квартире каменного дома с центральным отоплением; Клавдию только подтолкни – и полетит голубица вслед за соколом-зубодером! Расколют ее на соучастие, не могла жена не видеть, как муж золото плавит! Оставайся в квартире и разбирай по кирпичику, обустраивайся…
Да вот не вышло.
И как только Эмка умудрился письмецо из тюремной больнички переправить?! Как изловчился, фраер плешивый!
Но вот – прислал. О драгоценностях жене ни словом не намекнул, боялся, что бумажка не к тем рукам прилипнет, но написал о главном – догадался жид, кто тот донос настрочил, кто в каземат отправил. Михея, фраер, точно высчитал.
И получилось все ой как плохо! Пока малява по рукам ходила, умер Эмка в больничке. Сгорел от лихоманки, но о камушках разноцветных никому не сказал!
А Клавдия, как письмо получила, родственничков выставила. В одночасье повышвыривала пожитки за порог, пригрозила, что, ежели что, ежели еще раз на глаза попадутся, ославит на всю Москву.
И время-то какое выбрала, зараза! Усатый кормчий «кони двинул», все замерли, затихарились, каждый за собственную шкуру дрожал. Не до вдовы какого-то еврея всем стало…
Уехал Михей из столицы от греха подальше. Смутные времена наступали.
Попал на Колыму. Вертухаем. Трубил четыре года, зэкам морды канифолил.
Потом – попался сам. Продал с лесоповальной деревообработки куб тесу, полетел сизым голубем на красную зону – и пошло-поехало.
Невезучий Михей оказался, не фартовый. На Колыме золото намыл – ограбили. Свои же, сволочи.
В придорожном кабаке подрался – новый срок.
Так и путешествовал полвека: от артели в тюрьму, из тюрьмы на вольные хлеба, да ненадолго.
Все эти годы проплыли мимо него, как льдины по темной воде.
И сидела в голове одна задумка. Тоскливыми лагерными ночами накатывало вдруг видение – бриллиантовые россыпи! – и звало в дорогу: в Москву, в Москву, к заветной шкатулке! Приехать, найти, отобрать!
Так нет ее давно, говорил здравый смысл. Давно уже отодрали от стен старые обои, нашли тайник, выколупали железную шкатулку на свет. Пустое все, мечты…
Полвека не оставляла жгучая бриллиантовая мечта. Вернулся последний раз из лагеря Михей Карпович и решил – все, баста. Пора где-нибудь осесть, якорь бросить. Не то закопают как собаку на тюремном кладбище, украсят бугорок столбиком с табличкой…
Разыскал свою внучку – единственную, нет ли, много женщин на пути встречалось, после того как Лида на развод подала, – приехал к ней.
Обрадовалась. Вот чтоб на месте сдохнуть – обрадовалась!
И о том, как жил, не спрашивала. Приветила крепкого еще старика, обогрела, накормила. А попутно рассказала: переписывалась Лида с московскими родственницами, а потом Марина, дочка, тоже им открытки отправляла. Точнее, не им – Софье. Клавдия так и не простила.
Писали нечасто. Раз в несколько лет примерно. Но вот в письме от девяностых годов говорилось – живут скудно, с воды на хлеб перебиваются. Продали, что могли, да не особенно много чего. Денег на сберкнижках самая чуточка была.
Воспрянул дед. Лежит шкатулка где-то в стене! Не открылась никому, его ждет…
И засобирался Михей Карпович в Москву…
– Вы бы не курили так много, – воткнулся в мысли голос врача, упаковывающего невдалеке медицинский чемоданчик.
Михей мотнул головой – самое поганое в недавнем мероприятии были часы без курева. До тошноты, до черной ломоты хотелось одного – табачком затянуться!
И бриллиантовые россыпи казались не нужны, когда вот эдакое накатывало!
Приехал хмурый деловитый следователь. Достал бумажки – нуте-с, приступим?
Михей устало потянулся, хрустнул суставами… А ну его к бесу! Нет в жизни фарта!
– Пиши, начальник.
Давно отвыкший удивляться капитан Дулин спокойно рассматривал сидящего через стол кряжистого мужика: дубленая кожа, руки-ухваты, лет двадцать в лагерях отмотал, но – крепок. Не подтверди его возраст паспорт, ни за что бы не поверил, что ухарь восьмой десяток разменял…
Здоровый, черт!
И как его только эти бабульки уложили?
Повезло, наверное.
Когда в три часа ночи на пульт поступил вызов, кэп Дулин, дежуривший в эту ночь, едва не выругался.
– Нападение на сотрудника милиции! – сказал оператор. – Возможен труп.
Но когда назвали адрес, Дулин все же выругался.
Вспомнил, как достались ему старухи из сороковой квартиры – то расследуй им несчастный случай, то за таджиками своими уследить не могут, – но потом припомнил в точности, откуда росли уши недавнего нагоняя, и тут же, не дожидаясь разъездной машины, умчавшейся, как всегда не вовремя, на заправку – а может, к теще, холодные блины подъедать, – сам, ножками, потопал к дому. Благо недалеко. Через дворы минута ходу.
Спешил и думал: это какой же такой сотрудник милиции в три часа ночи старушкам под руку подвернулся?
И в результате размышлений получилось так, что, увидев валяющегося на полу лейтенанта Бубенцова, сильно удивлен Дулин не был. Примерно этого кэп и ожидал.
Но вот следующий фрагмент картины: растрепанная бабулька держала под прицелом пистолета второе распростертое на полу тело – капитану Дулину не понравился очень.
За оружие пришлось даже повоевать.
– Вы вяжите его прежде, вяжите! – указывала бабулька и опасно размахивала стволом. – Алеше мы уже скорую вызвали, а этого – вяжите!
– И кто ж его так? – склоняясь над валяющимся без сознания здоровым мужиком, поинтересовался Владимир Николаевич.
– Я. Бутылкой мадеры.
– А лейтенант?
– Алеша с ним схватился, я шум услышала, выбежала и огрела чем под руку попалось.
Наручники Кузнецову Михею Карповичу надели, но позже, когда приехавший врач решил померить пожилому пациенту кровяное давление, снова отстегнули.