Ханна пересекла прихожую и стала подниматься по лестнице, почти не чувствуя твердости пола под ногами и замечая вещи лишь в силу привычной наблюдательности, но оставаясь равнодушной к окружению. Дверь в гостиную была приоткрыта, и мисс Моул видела, что шторы не задернуты, что ее особенно раздражало; в любой другой вечер она бы непременно задернула их, сделав выговор Дорис, но сегодня прошла мимо. Она знала, что мистер Кордер будет ждать свой вечерний чай, и это знание промелькнуло в голове, но не оставило никакого впечатления, и только подойдя к двери в комнату Рут, приоткрытой, чтобы осталась щель, и услышав голос девочки, Ханна сделала остановку на марше, который, казалось, так и будет длиться вечно, пролегая через переулки, поля, леса и улицы Рэдстоу.
– О, входите, мисс Моули! – сказала Рут. – Я так вас ждала! Зажгите ночник. Мне казалось, вы обещали вернуться к ужину, и у нас был просто ужасный день! Вы уже видели Этель?
– Я никого не видела, – бесцветным голосом проговорила Ханна. Она встала в изножье кровати девочки, постепенно различая в темноте черные волосы на подушке, белое лицо, темные глаза, и медленно, палец за пальцем, стала стягивать с рук перчатки, желая по максимуму продлить это занятие.
– Я боялась, что сестра поднимется раньше вас и начнет громыхать мебелью, – вздохнула Рут. – Чуть было не убежала спать в вашу комнату. Почему вы не зажигаете свет? Я бы зажгла ночник сама, но обычно это делаете вы, и мне так больше нравится.
– Еще минуту, – попросила экономка.
– Я вас не вижу, и вы говорите так, как будто вообще находитесь не здесь. Как будто вы все еще там, откуда пришли.
– О, нет-нет, – слабо возразила Ханна, и тогда Рут с тревогой спросила:
– У вас тоже был ужасный день?
Мисс Моул провела руками по лицу, пытаясь стереть с него усталость и застывшее выражение. Какая‐то часть душевного тепла достучалась до ее холодного рассудка, напомнив, что здесь ее подопечная, у которой был ужасный день и которая боится старшей сестры, и мозг наконец отреагировал привычным образом на команду, что в Ханне нуждаются.
– Где спички? – спросила она.
– Вот так хорошо, – сказала Рут, глядя, как занимается и разгорается маленький огонек, – так намного лучше. А то вы стоите в темноте, словно замороженная, как будто приплыли по воздуху, совершенно бездыханная; мне даже стало не по себе. Вы ведь не горюете, нет?
– Устала, – пояснила Ханна. – Преодолела пешком много миль.
– А с домиком все в порядке?
– Не знаю. Я в него не заходила.
– Но я думала, вы за этим поехали.
– Так и было, но вместо этого я совершила долгую прогулку.
– Тогда жаль, что вы не вернулись домой пораньше, если попросту бесцельного гуляли. Вам удалось утихомирить отца насчет Говарда, – при этих неожиданных словах мозг Ханны окончательно проснулся и заработал в активном режиме, – значит, уговорили бы его и в случае с Этель. А лучше бы вы вообще никуда не уезжали.
– Несомненно, – согласилась экономка с кислой миной.
– Я имела в виду, для вас лучше. Потому что отец сомневается, что вы ездили смотреть коттедж, да вы и сами сейчас сказали, что не заходили туда, я права? Впрочем, если так и задумывалось…
Ханна слушала, как ребенок тщательно взвешивает ее поступки и намерения, как просчитывает возможные последствия, и все возрастающее удивление переходило в негодование оттого, что у девчонки хватило наглости все это обдумать и высказать ей, и наконец мисс Моул резко оборвала Рут:
– Не смей такое говорить! Если хочешь, можешь рассказать мне об Этель.
Экономка редко говорила сурово, а за ее язвительностью всегда скрывался юмор, но сегодня на юмор не было и намека, и, немного помолчав, Рут призналась:
– Ненавижу, когда после службы все начинают переговариваться между собой через спинки скамей и ряды. По-моему, люди только ради этого и ходят в молельню.
Ради возможности обсудить побуждения и мотивы человеческих поступков Ханна вынырнула бы на поверхность из любых глубин отчаяния.
– Нет, – живо возразила она, – я грешу на психологический эффект лака, которым покрыты скамьи. Наверное, в нем есть скрепляющий элемент. Ну и потом, ярко-голубой свод над головой просто вынуждает к проявлениям сердечности.
– Я бы хотела ходить в красивую церковь, где никто не болтает, пока не выйдет на улицу, да и то немного. Терпеть не могу, когда прихожане наперебой приглашают друг друга на чай и обсуждают, кто заболел гриппом и что сказал доктор. Перед службой все притворяются такими святошами, а стоит проповеди закончиться, выпрыгивают, как черти из табакерки, раскланиваются, и все такие приветливые. – Рут помолчала. – Приветливые, но не добрые по-настоящему, – медленно добавила она. – Вот так Этель и попала в беду.
Ханна присела на край кровати, глядя в пол, и за видениями желтых скамей и приходских матрон в лучших нарядах и приподнятом воскресном настроении, которых дома ждет ростбиф и хлебный пудинг, возникающими из рассказа Рут, вдруг представила себя на глубокой тропке между двумя земляными валами, усаженными деревьями, и услышала свист малиновки. Если бы Ханна в тот момент стояла на возвышенности, если бы малиновка пела сладко и отстраненно, полностью погрузившись в пение, мисс Моул, может, и не убежала бы, а так она почувствовала, что сама загнала себя в яму, а птица насмехается над ней свистом.
– Вы меня не слушаете? – спросила Рут.
Экономка подняла голову.
– Слушаю. Этель. Беда. Кто ее выдал?
– Приторная Пэтси. А миссис Спенсер-Смит подлила масла в огонь, но об этом вы мне не позволите говорить. И отчасти тут виноват сам мистер Пилгрим, потому что кто‐то же должен был рассказать Пэтси, что на рождественскую службу Этель ходила в другую часовню, а я думаю, он из таких людей, кто мог бы ненароком проболтаться. И Пэтси нарочно доложила об этом отцу, когда они болтали после службы, просто чтобы миссис Спенсер-Смит не задирала нос, что знает о нас больше Пэтси. А потом миссис Спенсер-Смит должна была показать Пэтси, что знает то, чего не знает сама Пэтси, но при этом обе разговаривали с отцом и делали вид, будто друг друга не замечают.
– Как‐то очень запутанно.
– Когда мы вернулись домой, стало еще хуже. Отец и Этель поссорились, и сегодня вечером сестрица опять была в церкви мистера Пилгрима и заявила, что будет ходить туда столько, сколько захочет, и я даже не знаю, вернулась Этель оттуда или нет. Вот такой у нас выдался денек. Как думаете, – тоскливо спросила Рут, – удастся вам хотя бы под конец немного его скрасить? С Говардом вышло замечательно, но вечно так и бывает: все самое ужасное случается внезапно. А ведь мы так мирно жили, правда?
Ханне казалось, что все ее труды пошли прахом. Рут снова такая же нервная и несчастная, как и три месяца назад, Этель сбежала‐таки из конюшни в поисках мистера Пилгрима, а мстительность Лилии, одержавшая верх над осторожностью, поколебала растущее доверие Роберта Кордера к экономке, а вот каким образом – это Ханне еще предстоит выяснить. А мистер Бленкинсоп впустую совершил поездку и не выполнил поручение; никогда больше он не обратится за помощью к мисс Моул и не поможет ей, даже если она попросит. Возможно, она видела его в последний раз. Сэмюэл хороший и добрый, но как же он теперь, должно быть, внутренне презирает Ханну, сравнивая, не в ее пользу, с миссис Риддинг, которая прекрасно владеет собой. И как он объяснил себе поведение мисс Моул? Он не задавал вопросов, но они наверняка стучали у него в мозгу, и рано или поздно мистеру Бленкинсопу придется узнать ответы на них. Но и ответы эти Ханну не волновали, ибо кто он такой, чтобы судить о ней? Однако ее угнетало чувство утраты, пока она спускалась по лестнице, чтобы сделать для Рут все возможное. Ханна потеряла мистера Бленкинсопа, лишилась остатков романтики, изрядного куска самооценки и теперь не знала, что еще предстоит потерять, когда она столкнется с мистером Кордером. Вдобавок ее настигло и чувство стыда, от которого она убегала весь день. Когда Ханна останется одна, ей придется повернуться и посмотреть этому стыду в лицо, пока он не съежится и не исчезнет. При мистере Бленкинсопе она не могла этого сделать. Его болезненная серьезность и немое желание помочь смущали ее ум, потому что стыд был в том числе связан с Сэмюэлом, и его присутствие лишь усиливало мучения. Ханна тосковала по уединению своей спальни, тайному убежищу, в котором могла зализать раны и к которому так стремилась, когда привычка думать о Рут остановила ее. Нужда в ней возникла у девочки в удачный момент: Ханна поняла это, несмотря на все свое несчастье, и в душе у нее зародилась новая надежда. Бедствия сегодняшнего дня могут иметь свою ценность – любая вещь обладает ценностью, если ее правильно использовать, – а кто способен справиться с несчастьями лучше Ханны Моул? Какой ни окажется причина жалоб Роберта Кордера, экономка была готова с ним сразиться.
– У нас выдался очень неудачный день, – строго сказал хозяин, когда она вошла. – Я обнаружил, что огонь в камине погас, когда вернулся с вечерней службы.
– Вот почему я никогда на них не хожу, – ввернула Ханна с не вполне уместной шаловливостью.
– У меня есть все основания полагать, что некоторые люди находят нечто привлекательное в других местах, – высокомерно заявил преподобный, – и, естественно, я в последнюю очередь должен быть среди тех, кто их осуждает, но когда одна из них – моя старшая дочь… Кстати, – и Ханна одобрила небрежность, с которой хозяин сменил тему, – надеюсь, вы благополучно разобрались со своими делами?
Задумчиво склонив голову набок, мисс Моул посмотрела на него. Она не собиралась попадаться в расставленную ловушку и решила, что безопаснее сказать правду; для нее это являлось редкой и вызывающей ужас случайностью, но уже доказало свою полезность.
– Нет, не разобралась, – ответила она.
– Но вы видели свой дом?
– Да, видела. Но потом запела малиновка… – Говорить о малиновке было восхитительно больно, но зато и власть этого воспоминания над Ханной сразу уменьшилась. – Птица запела, и я не пошла в ту сторону, но мы совершили долгую прогулку в другом направлении.