– То есть чтобы они дольше не изнашивались?
Ханна перестала крутить ручку и дала одноногому бегуну немного передохнуть.
– Именно. – Ее так и подмывало сказать, что, занимаясь починкой простыней, она пытается выплеснуть эмоции, но для Рут такой ответ не подходил; к тому же Ханна знала, что зачастую девочка задает вопросы не для того, чтобы получить информацию. Тем не менее информацию мисс Моул предоставила: – Когда простыни изнашиваются посередине, рачительная хозяйка расставляет их, чтобы изношенные места оказались с краев. Некрасиво, иногда неудобно, зато экономично.
– Но ни шкафы, ни книги не истерлись посередине.
– Большинство книг истрепалось полностью, – возразила Ханна, посмеиваясь. – Я хорошо их рассмотрела. Вытирать пыль с книг – это меньшее из зол, как и готовка. Всегда можно прерваться и взять передышку.
– И по-моему, – гнула свое Рут, – вы или сильно о чем‐то тревожитесь, или, – и у нее дрогнул голос, – спешно пытаетесь напоследок привести дела в порядок. Это как написать завещание и выплатить долги перед смертью. Но вы ведь не собираетесь умирать, нет?
– Я скажу тебе, с чем это связано, – ответила Ханна, испытав облегчение от честного признания. – Просто у меня дурной характер.
– О, значит, вы не беспокоитесь? Не беспокоитесь об Этель?
– Об Этель? С чего бы?
– Ну, вы, видимо, были так заняты домашними делами, что даже не заметили ее невероятной любезности в последние несколько дней. И это после ссоры с отцом! Я ожидала, что сестра будет вести себя ужасно.
– Должно быть, ссора пошла ей на пользу, – предположила Ханна.
– Я бы предпочла, чтобы Этель не вела себя так мило, а вы не были заняты всякими бессмысленными делами. Боюсь, из-за них вы пропустите нечто по-настоящему важное.
– Даже если и так, ты‐то ничего не пропустишь. Не стоит суетиться. Зато я скажу тебе, чем мы займемся завтра. Мы отправимся на прогулку.
– Но весна еще не наступила!
– Тогда я пойду одна.
– Нет, я не это имела в виду. Тут ведь не как со шкафами и книгами, правда?
– Не вижу никакого сходства, – заявила Ханна, снова начиная крутить рукоятку швейной машинки. Однако девочка верно угадала причину: надо сходить погулять, пока это возможно, а если к весне они с Рут все еще будут жить в одном доме, что ж, значит, их ждет еще одна прогулка.
Этель любезно согласилась присмотреть за домом и Дорис, и в глазах девушки ни на секунду не мелькнула ревность, что мисс Моул и Рут уходят, рассовав по карманам бутерброды, и едва ли вернутся до наступления темноты; Этель больше не беспокоило моральное благополучие младшей сестры, и Ханна с Рут безмолвно пришли к общему выводу, что их отсутствие устраивает старшую дочь преподобного.
Это было несправедливо по отношению к Этель, которая сама искала утешения и всячески старалась понравиться мисс Моул, предпочитая ее (несмотря на темное прошлое) в качестве экономки, а не Пэтси Уизерс в качестве мачехи. Однако Этель, как и остальные, не знала, что именно этот день мистер Пилгрим выбрал, чтобы подольститься к ее отцу, повинуясь инстинкту, который толкал молодого проповедника разделить часть скандала с былой возлюбленной ради упрочения новых уз.
Не подозревая об оставшейся позади опасности, Рут и Ханна поежились, выйдя на улицу, хотя, если бы на деревьях были набухшие почки, можно было бы подумать, что на дворе апрель. Воздух казался по-весеннему мягким, и в этот день обязательно должно было случиться что‐то восхитительное – как и произошло, когда вместо того, чтобы пойти через Альберт-сквер и добраться до моста через Грин, Ханна нырнула в узкий извилистый переулок с таинственно-неухоженными садами с одной стороны и задними фасадами домов с другой. Следуя его поворотам, они спустились к площади, где на ступенях георгианских домов играли чумазые дети, а когда миновали площадь и еще одну узкую улочку, то оказались на дороге, идущей параллельно докам. Этих мест Рут, всю жизнь проведшая в Верхнем Рэдстоу, никогда прежде не видела; девочка ни разу не переходила над доками по знакомым Ханне пешеходным мостикам, которые человеку с авантюрным воображением показались бы не шире пиратской доски для наказаний, с перилами только с одной стороны.
– Плохие места для прогулок темной ночью, – торжественно заявила Ханна.
– И очень волнующие, – одобрительно кивнула Рут.
Им потребовалось некоторое время, чтобы пересечь доки и оказаться в другом графстве, где повсюду были корабли: огромные, пришвартованные вдоль складов под погрузку или разгрузку; парусники, которые тянули буксиры и выглядели, по словам Ханны, как печальные вдовы, когда, лишенные парусов, пытались сохранить жалкое достоинство, следуя с голыми мачтами и реями за суетящимися, точно гробовщики перед похоронами, буксирами. Земснаряды с бесконечными цепочками ведер выбирали речной ил, по воде сновали весельные лодки, кричали люди, с лязгом открывались и закрывались затворы. Небо голубело и казалось еще голубее под белыми росчерками чаек, а высоко справа тянулся нитью подвесной мост, и пересекающие его повозки напоминали игрушки лилипутов.
– Мы могли бы провести здесь весь день.
– Могли бы, но не станем этого делать. Нам нужно прогуляться…
– Ох, не говорите так, будто это наш единственный шанс!
– …Ради здоровья, – закончила фразу Ханна. – Сначала дослушай, потом говори.
И прогулка состоялась. Они пошли вверх по холму, пока не поднялись до уровня моста, а потом приятная, окаймленная лесом дорога, которая спускалась к реке, привела их через поля и рощицы к Монашескому пруду, где в воде отражались красные стволы елей. Там, довольно поздно, они пообедали, как будто в сгустившихся сумерках, хотя круглый клочок неба над головой, заключенный верхушками елей в зеленую рамку, был таким же бледно-голубым, как и его отражение в пруду. Бросив в воду оставшиеся от трапезы крошки для вековых карпов, которые, по слухам, обитали в глубине, они развернулись и медленно направились к дому. По дороге обе почти не разговаривали, но были счастливы в обществе друг друга. Они прошли по сверкающему блестками изморози мосту и далеко внизу с одной стороны увидели доки, тоже усыпанные блестками, а с другой – темную реку.
– Это был чудесный день, – вздохнула Рут, когда они уже стояли у дверей дома на Бересфорд-роуд, но когда Ханна с девочкой вошли в столовую и обнаружили там плачущую у камина Этель, стало понятно, что для той день выдался не из приятных.
Глава 38
Ханне повезло, что Роберт Кордер узнал ее историю от мистера Пилгрима. Расскажи ее кто‐то другой, преподобный насторожился бы, но, выслушав ее в изложении мистера Пилгрима, которого не любил, который испортил вечеринку у миссис Спенсер-Смит, переманил Этель в свою церковь и постоянно создавал проблемы, чего Роберт Кордер опасался больше всего на свете (вдобавок проблемы эти, как подсказывала интуиция, были попросту неприличны), он отнесся к ней с куда бо́льшим недоверием. Мистер Кордер был не из тех, кто позволил бы мистеру Пилгриму думать, будто тот способен предоставить сведения, неизвестные ведущему нонконформистскому священнику Рэдстоу, и воспринял бы появление неожиданного гостя как оскорбление своей семьи и собственной проницательности, если бы тщеславие не заверило преподобного, что у мистера Пилгрима есть мирские и личные, даже сентиментального свойства, причины для исполнения того, что гость назвал «неприятным долгом», хотя его визит мог в равной степени служить лишь средством установить дружеские отношения с отцом Этель. Роберт Кордер никогда до конца не доверял мисс Моул и, с грозным видом слушая мистера Пилгрима, припоминал все свои сомнения и подозрения на ее счет, о которых в последнее время позабыл, привыкнув полагаться на экономку. Однако в настоящий момент главным побуждением преподобного было желание как можно сильнее отличаться от мистера Пилгрима, и он прочитал гостю небольшую лекцию о терпимости, великодушии, милосердии по отношению к женщинам и христианском долге принимать раскаявшихся грешников, которая ни в чем не уступала его лучшим проповедям. Преподобный не стал связывать себя верой в невиновность мисс Моул: для этого он был слишком хитер и к тому же предпочитал преподносить себя как человека, у которого теория не расходится с практикой. Но если бы у мистера Пилгрима имелся хвост, гость уходил бы поджав его между ног, вот потому‐то Этель и плакала в одиночестве.
– И что теперь случилось? – воскликнула Рут. – Вечно одно и то же! Словно в нашей семье не может произойти ничего хорошего, чтобы следом не случилась какая‐нибудь гадость. Это из-за того, что мы с Моули гуляли вдвоем?
– Меня не волнует, чем вы занимаетесь с мисс Моул! – еще громче зарыдала Этель. – Лучше бы она вообще здесь не появлялась!
– Ах ты гадина! – злобно процедила Рут. – Да если бы не она, я бы здесь вообще не осталась, представь себе! Я бы упросила дядю Джима забрать меня к себе, и он бы согласился! Но вы ведь нас не бросите, мисс Моул? Не слушайте сестрицу! Она так не думает. И скоро опять пожалеет о том, что совершенно не умеет владеть собой.
– Тихо! – рявкнула Ханна. – Ну почему, ради всего святого, вы не можете быть добрее друг к другу? Говорю вам, и постарайтесь запомнить, что отсутствие доброты – худший из грехов. Да, – подчеркнул она, глядя на Этель, – худший из всех.
– Я не обижаю Рут, – угрюмо проворчала та.
– Зато ты нагрубила мисс Моул и вынудила меня к ответной грубости. Что тебе сделала Моули?
– Это знание не для детских ушей, – буркнула Этель.
– Тогда я не верю, что ты сама что‐то знаешь!
– Во всяком случае, я знаю больше… – Испугавшись, девушка закусила губу, но дерзость и расстройство заставили ее, безрассудно отмахнувшись от последствий, все же произнести сдавленным голосом: – Я знаю больше, чем мистер Бленкинсоп. – И она покосилась на экономку, втянув голову в плечи, будто опасалась удара.
Но Ханна лишь хлопнула по столу, привлекая внимание к себе (как будто оно и так не принадлежало ей), к своему бледному лицу и потемневшим глазам, и бормотание Рут, негромко переспросившей: «Мистер Бленкинсоп?», прозвучало в ушах у всех как окончательная наглость. Под глазами у мисс Моул уже несколько дней не сходили темные круги, а сейчас на побледневшем лице они и вовсе казались синяками, и сестры, уставившись на экономку как на фурию, ожидали гневного всплеска и обличительной проповеди, но вместо этого услышали слова, произнесенные тихим, усталым и ласковым голосом: