Прокладка железной дороги имела большое преимущество. Если местность неровная, то паровозы двигаются не быстрее лошадей, но если лошади не могут без конца скакать галопом, то паровой двигатель будет работать сколько угодно – знай заправляй его топливом. Но самым большим преимуществом были рельсы. Они делали путь гладким, как поверхность воды. Рельсы можно было проложить практически в любом месте. Не требовалось ни шлюзов, ни акведуков, ни больших водохранилищ.
Мозг Алистера был занят решением инженерных вопросов, поэтому торопливо завязав галстук, он приказал слуге:
– Упакуй вещи! Завтра рано утром мы уезжаем в Лондон.
Даже не взглянув лишний раз в зеркало, что было удивительно, Алистер вышел из комнаты.
Во время ужина мистер Олдридж по-прежнему пребывал в великолепном настроении. О своих недавних злоключениях он говорил почти висело, называл их приключениями и был очень доволен, когда Мирабель рассказала, как Алистер обнаружил и расшифровал слова, в спешке нацарапанные отцом на столе в каморке, где его держали.
После ужина, когда мужчины пришли в библиотеку, мистер Олдридж сразу же принял серьезный вид и, как только принесли чай и слуги удалились, сказал Алистеру:
– Вы не должны слишком строго судить вашего друга. Ему и без того было очень нелегко, а тут еще Мирабель написала ему, что у вас с головой не все в порядке.
Алистер был так удивлен, что даже не мог ничего сказать в ответ.
Мирабель попыталась что-то объяснить, но отец жестом остановил ее:
– Минуточку. Я подписал эти письма лорду Гордмору и Харгейтам, потому что, как и капитан Хьюз, был глубоко обеспокоен состоянием мистера Карсингтона. Капитан тоже заходил ко мне в тот день, чтобы выслушать мои соображения по этому поводу.
– Все очень просто, – произнес Алистер. – Я страдаю бессонницей.
– Ему снится Ватерлоо, папа, – объяснила Мирабель. – Судя по всему, у мистера Карсингтона была амнезия, и кошмары у него начались, когда к нему вернулась память.
– Хороший капитан делает все, чтобы команда корабля была довольна, – продолжил мистер Олдридж, пропустив мимо ушей слова дочери. – У людей появляется чувство локтя, они и работают, и сражаются лучше. Хороший капитан пристально наблюдает за настроением на судне вообще и за состоянием каждого члена команды в частности.
Мирабель, ничего не понимая, взглянула на Алистера, но и у него было озадаченное выражение лица. А мистер Олдридж все говорил.
– Они живут в замкнутом помещении, в тесноте, изолированные от внешнего мира на многие дни, недели, месяцы. Трудно не заметить, когда какой-нибудь офицер, например, впадет в уныние, замкнется в себе, станет пренебрегать опасностью в бою или каким-нибудь иным образом изменит свое поведение. Поэтому я сделал вывод, что капитан Хьюз скорее, чем кто-либо гражданский, заметит недуги, связанные с психикой, и попытается докопаться до их причины. Ему наверняка приходилось сталкиваться с такими случаями чаще, чем обычному сельскому врачу. Но я так и не смог четко изложить свои соображения капитану.
Алистер, потрясенный, подошел к окну. Когда приехал сюда впервые, он вот так же смотрел из окна малой гостиной, и тогда открывшийся вид оставил его абсолютно равнодушным, потому что все его внимание сосредоточилось на Мирабель – единственном ярком пятнышке на фоне однообразного пейзажа.
Он обернулся и заметил, что за ним наблюдают две пары голубых глаз.
– Я всегда считал денди легкомысленными, пустыми созданиями, не обремененными умом, – заявил мистер Олдридж. – Когда Мирабель сказала, что вы один из них, я встревожился. Интуиция ботаника подсказывала мне, что ваша одежда является своего рода защитным панцирем. – Он взглянул на дочь. – Как колючки у кактуса.
Панцирь? Что он пытался защитить? Что скрывал? Возможно, неуверенность. Опасение, что война навсегда повредила его мозг. И всегда при этом присутствовало смутное чувство стыда, хотя он не помнил подробностей битвы и того, что было потом.
Теперь он понял, что кровавое побоище потрясло его. Всякий раз, когда он падал, ему хотелось остаться на месте и оплакать погибших. Молодые мужчины, почти мальчики, умирали, причем некоторые в страшных мучениях. Он продолжал биться, стараясь ни о чем не думать, чтобы не впасть в отчаяние.
Он понял также, что пришел в ужас при виде инструментов хирурга – это он-то, который всегда считал, что страх мужчины испытывать не могут.
Голос мистера Олдриджа вернул его к реальности.
– Возможно, я понял, в чем состоит ваша проблема, потому что она была схожа с моей, – заметил мистер Олдридж. – После смерти жены, сам того не желая, я удалился от мира. Это было как болезнь. И я уже не мог избавиться от нее. И тут я подумал, что, может быть, ваш горький опыт при Ватерлоо оказывает на вас аналогичное воздействие. Я с головой ушел в ботанику, а вы… погрузились в тайны искусства одеваться.
– Силы небесные! – воскликнула Мирабель и, вскочив с дивана, окинула Алистера взглядом с головы до ног, будто впервые увидела. – Как я раньше не догадалась? Это поразительно! Дорогой мой, ты… – Она всплеснула руками, не находя слов. – Твой галстук!
Алистер удивленно заморгал: галстук был действительно завязан небрежно. Как Кру позволил ему выйти из комнаты в таком виде?
Он взглянул на мистера Олдриджа, и тот улыбнулся.
– Если все, что вы говорите, верно, то я на пути к выздоровлению, сэр.
– Рад это слышать, – сказал мистер Олдридж, – и видеть тоже. Поскольку у вас появились явные симптомы выздоровления, буду ждать вас для конфиденциальной беседы у себя в кабинете. Речь пойдет о моей дочери.
Лондон
Получив в субботу вечером еще одно письмо экспресс-почтой из Олдридж-холла, а вскоре после этого выслушав личный доклад убитого горем Джексона, лорд Гордмор узнал обо всем, что произошло за последние два дня.
Чтобы оценить причиненный ущерб и решить связанные с этим вопросы, он отправил Джексона в Нортумберленд, а сам остался ждать порицания или чего-нибудь похуже за позорное поведение.
Ждать пришлось долго.
Записка от Карсингтона прибыла спустя десять дней. В ней он просил его светлость назначить время и место встречи.
Леди Уоллентри как раз оказалась в гостях у брата, когда прибыла короткая записка, и, как всегда, бесцеремонно выхватила ее у него из рук, а потом воскликнула:
– Он что, вызывает тебя на дуэль? Ты не должен драться с ним, Даглас! Он не в своем уме. К тому же он всегда стрелял лучше тебя и гораздо лучше владел шпагой. Я не уверена, что его хромота даст тебе большое преимущество.
Лорд Гордмор бросил на нее удивленный взгляд.
– С каких это пор, Генриетта, ты стала экспертом в делах чести? То, что происходит между мной и Карсингтоном, тебя не касается и никогда не касалось. Вечно ты предрекаешь катастрофу без малейшего проблеска надежды. Кассандра по сравнению с тобой кажется веселой болтушкой.
– К ней никто не прислушивался, не так ли? – воскликнула Генриетта. – В этом заключалось проклятие ее дара. Это и мое проклятие. Ты высмеиваешь меня. Не желаешь слушать правду.
– Эта правда искажена до неузнаваемости, – сказал он. – Я слишком часто принимал всерьез твои истерики. А последний раз это было ошибкой, о которой я буду сожалеть до конца дней своих. Но если на сей раз твои предсказания сбудутся, этих дней осталось, к счастью, не так уж много.
Леди Уоллентри немедленно упала в обморок.
Лорд Гордмор позвал служанку, чтобы та помогла ей, а сам потребовал шляпу и трость и отправился на поиски человека, который в течение двадцати лет был его самым близким другом.
В этот же день, в понедельник после Пасхи, Алистер мерил шагами салон самой популярной и самой дорогой портнихи в Лондоне.
Наконец его невеста появилась из примерочной. Он закрыл глаза и промолвил с мученическим выражением лица:
– Бледно-лиловый. Ей-богу, у тебя настоящий дар, редкая способность отыскивать среди целой коллекции элегантнейших платьев, которые даже парижанок должны заставить рыдать от зависти, то самое единственное, которое делает серым цвет твоего лица.
– Алистер, – укоризненно произнесла леди Харгейт.
Он открыл глаза и взглянул на мать с видом человека, намеренного стойко перенести жизненные испытания. Они сидели с леди Шерфилд, красивой дамой, очень похожей на свою племянницу, и рассматривали модные журналы.
Ах как он сожалел о том, что их сопровождает не снисходительная миссис Энтуисл! Его матушка и леди Шерфилд ни на шаг от них не отходили. С тех пор как они в прошлый четверг прибыли в Лондон, он ни на минуту не оставался наедине с Мирабель.
– Если тебе наскучило это занятие, – продолжила его матушка, – хотя бы не показывай своего дурного настроения. В противном случае мисс Олдридж откажется выйти замуж за бестактного, саркастичного грубияна.
– Значит, мне не следует носить бледно-лиловый цвет? – спросила Мирабель.
– Нет, – ответил он. – Только теплые, насыщенные тона. А это холодный бледный цвет. Он тебе не идет. Такое впечатление, будто ты в полутрауре, тогда как тебе следует выглядеть безумно счастливой невестой.
– А мне нравятся холодные бледные тона! – заявила Мирабель. – Они действуют успокаивающе.
– Успокаивать тебя буду я, – возразил Алистер. – А одежда должна быть тебе к лицу.
– Сегодня утром ты меня не очень-то успокаиваешь, – возразила Мирабель.
Он взглянул на мать и тетушку с таким видом, словно готов был рвать на себе волосы.
– Да, делать покупки – занятие утомительное, – заметила Мирабель, – но ты сам настоял на том, чтобы я полностью сменила гардероб.
– И сам выразил желание участвовать в этих утомительных процедурах, – поддакнула его мать, не отрывая глаз от журнала.
– Но я не настаивал на том, чтобы она делала все это сразу, – возразил Алистер. – Я надеялся показать своей невесте Лондон: хотел прогуляться с ней по парку, чтобы нас видели вместе и не думали, будто мы что-то скрываем.
Тут обе леди оторвались от журнала.