ними оннемог. Уделом праотца должен был стать неутешный плач длиною встолетия.
Ныне, когда душа праотца извлечена Спасителем изада, когда Адам совсеми спасёнными видит Христа ивНём— всех своих потомков, оннеперестаёт удивляться. Очём досих пор поют его дети? Пропитавшие землю кровью изаразившие воздух грехами, очём они могут петь? Нелучшели молчать, чтобы непрогневлять Небо? Тенемногие, которые пели неострастях, аославе Бога, почти неслышны среди похотливой игрубой разноголосицы.
Одни дети Адама продолжают петь, идя навойну. Слыша эту музыку, самый мирный человек становится агрессивным. Другие поют отом, что имкажется любовью. Тогрустные, торазнузданные, эти звуки чаще других ударяются внебесный свод. Эти песни чаще других называют музыкой. Нониистинного плача, ниистинной радости вэтих песнях нет. Адам смотрит насвоих бесчисленных детей, идаже вРаю ему становится грустно.
Человек— это канатоходец. Справа ислева— одинаково опасные пропасти. Между чувством собственной значимости искрытого величия содной стороны ичувством полного ничтожества сдругой, балансируя, медленно идёт человек. Небо над головой ипропасть под ногами нужно чувствовать, нонитуда, нитуда всматриваться нельзя. Рухнешь. Любой порыв ветра опасен. Любая муха, севшая нанос, грозит смертью. Идти можно только вперёд.
Быстреебы добраться дотвёрдой почвы, допротивоположного берега. Скореебы выбросить шест извспотевших рук, торжествующе обернуться исесть визнеможении, почувствовав, как вне-запно ослабели истали ватными ноги.
Поэзия ближе квере, чем наука. Наука распыляет человека между биологией исоциологией, физикой иархеологией. Наука дразнит человека ответами, нонедаёт их,потому что ничего доконца незнает. Для неё любой червяк остаётся вместилищем тайн инеразрешимых загадок.
Зато для поэзии человек цел. Онизранен, ножив, испорчен, нонерасчленён. Поэзия интуитивно, как женщина, всекунду схватывает то,что ускользает отлогики инеукладывается вготовые схемы.
Вера внауку инелюбовь кпоэзии, несомненно, один изподвидов ненависти кБогу. Поэзия— это нетолько арабские бейты игреческий гекзаметр. Поэзия— это ещё иОктоих, ещё иТриодь, ещё даже иТребник. Кто лучше Дамаскина сказал очеловеке: «Образ есмь неизреченныя Твоея славы, аще иязвы ношу прегрешений…»
Для Дамаскина человек находится посреди «смирения ивеличества», он— «изневидимого ивидимого составлен естества» (чин погребения).
Еслибы неИоанн изДамаска, Державин несказалбы очеловеке:
Частица целой явселенной,
Поставлен, мнится мне, впочтенной
Средине естества ятой,
Где кончил Тысуществ телесных,
Где начал духов Тынебесных,
А цепь существ связал всех мной.
(Ода «Бог»)
Человек— это серединное звено; это пупок, вкоторый завязаны все проблемы ивопросы; это фокус, вкоторый стремятся собраться все лучи. Всё для него, всё ради него, аонсам— для Бога.
Со времён грехопадения Бог зовёт человека, говоря: «Адам, где ты?» Мыпомним, где он(тоесть— мы). Онстыдится ипрячется вкустах. Стыдится!
Наука родилась излюбопытства. Поэзия— изболи неразделённой любви иизблагоговения. Стыд родился изощущения того, что тыгрешишь, аОнсмотрит. Жгучей печатью стыда, как беглый ипойманный раб, заклеймён всякий потомок Адама.
Из стыда рождается покаяние. Нонеизстыда только, аизстыда иверы. Изодного только стыда рождается или отчаяние, или напускная, осознанная наглость.
Нужно чувствовать Бога, каяться перед Богом иговорить: «Тебе единому согреших». Если гордый человек мучим совестью, ноневерует инемолится, тоему нет пощады. Нет пощады отсамого себя, поскольку онвидит себя виноватым перед самим собой исам себя непрощает. Это сумасшедший дом, замкнутый круг, и,возможно, один изкругов ада.
Если тыгрызёшь себя ибичуешь, нонестоишь перед Богом инепросишь уНего благодати, тоэто непокаяние. Как-то забывается часто, что для покаяния недостаточно личных сил иугрызений совести. Нужна благодать.
«Слезы мидаруй, Господи, якоже иногда жене грешнице…»
И слезу, исокрушённый вздох, иперемену жизни схудшего налучшее дарит Он,итолько Он.
Унывать ненадо потому, что мысозданы недля червя идеревянной домовины. Человек— нето,что помещается вгроб, носущество, ради которого мир создан икоторое никем иничем, кроме Бога, насытиться неможет.
Из великого иничтожного слеплен человек, чтобы впечали неунывать ивославе негордиться. Равно велики идостойны уважения смиренный царь ибодрый духом нищий.
Когда захочешь погордиться изадрать нос так, как это делают люди, принимающие напляжах солнечные ванны, вспомни, что кубометр земли скроет тебя отсолнечного света итесная дощатая келья приютит твои кости додня Великого Суда.
Но если захочешь раскиснуть, вспомни, что Господь говорил через Серафима Вырицкого одному изуставших иизмученных: «Тыдрагоценен вочах Моих».
Таков человек. Затерянный водном изуголков огромного мира, испуганный, онсмотрит вНебеса снадеждой, инанего вэто время внимательно смотрит Бог.
Поэты знают обэтом.
«Тыдержишь меня, как изделье, ипрячешь, как перстень вфутляр»,— писал Пастернак. ИТарковский подхватывал эстафету Паскаля иДержавина:
Я человек, япосредине мира,
За мною— мириады инфузорий,
Передо мною мириады звезд.
Я между ними лёг вовесь свой рост —
Два берега связующее море,
Два космоса соединивший мост.
Если выхоть раз гуляли влесу, то,быть может, заметили: идущий полесу человек сильно шумит ислышит только себя. Лес неотдаёт свою музыку идущему. Нужно остановиться иотдышаться, чтобы заметить снопы лучей, бьющих сквозь листву, мерное покачивание веток, пугливое бегство зверушек… Прислушиваясь, человек начинает различать всё больше красок взвуковой палитре. Астоит опять двинуться— зазвучат лишь хрустящие под ногами ветки исобственное, участившееся отходьбы, дыхание.
Если красота природы требует отнаблюдателя внимательной неподвижности, тотем более Бог. Его голос, звучащий всовести ивПисании, чтобы быть расслышанным, требует, чтобы мыостано-вились.
Их двое— человек иГосподь. Они— главные воВселенной. Они говорят друг другу «ты». Изэтого диалога рождается мудрость, праведность, чистота. Там, где этот диалог есть, недолжно быть нигордости, ниуныния.
— Адам, где ты?
— Прости меня.
— Тыдрагоценен вочах Моих.
— Слава Тебе, показавшему нам свет…
Страна чудес.
Вторую ночь подряд Петрович спал вполглаза. Сбоку набок неворочался икурить невставал, нопросыпался часто. Лежал, глядя наогонек фонаря заокном, идумал. Потом забывался коротким сном, чтобы через час опять проснуться. Его, Павла Петровича Дронова, водителя с30-летним стажем, мужика, разменявшего полтинник, вот уже вторую ночь подряд тревожили слова, услышанные напроповеди.
Дело было виюле, вдень праздника святых Апостолов. Петрович, будучи двойным именинником (лично ипобатюшке), решил пойти наслужбу. Во-первых, теща пристала: пойди дапойди. Во-вторых, храм вмикрорайоне был Петропавловский. Ав-третьих— хватит, подумал Петрович, вгараже даводворе смужиками водкой баловаться, можно наименины разок ивцерковь сходить. Эта неожиданная иблагая мысль пришла Павлу Петровичу еще ипотому, что именины были юбилейные. Дронову стукнуло 50.Нообэтом ондумать нехотел, апотому вчисло причин юбилейную дату помещать отказался.
Вцеркви, как всегда напраздник, народу было— непротолкнешься. Дронов стоял возле аналоя сиконой Петра иПавла, иему, изрядно сдавленному богомольцами, часто передавали свечи скоротким «кпразднику». Жара имноголюдство сделали свое дело. Петрович, толком незнавший службу инеумевший вникать вобщую молитву, скоро устал ираскаялся втом, что именины праздновал по-новому, анекак обычно. Онбы иушел давно, нододверей было далеко, ииначе как сбоем сквозь толпу прихожан было непройти. Полегчало, когда запели «Верую». Петрович басил снародом теслова Символа, которые знал, ичувствовал при этом какую-то бодрящую инеизвестную радость, откоторой хотелось толи заплакать, толи всех обнять. Тоже повторилось ина«Отче наш». Апотом произошло то,что впоследствии отняло сон у50-летнего водителя Павла Петровича Дронова, человека, сгибавшего пальцами гвоздь-сотку исентиментальностью неотличавшегося.
Священник что-то сказал изалтаря изамолчал. Завеса закрылась. Вышел мальчик вдлинной одежде ипоставил перед закрытыми Вратами свечу. Народ как-то сразу засуетился, задвигался, зашушукал. Петрович подумал, что самое время изхрама выйти, ноуслышал громкое «Воимя Отца иСына иСвятого Духа» ирешил остаться. Проповеди онслышал ираньше. Стараниями драгоценной тещи, маленькой старушки, одновременно ивредной, инабожной, Дронов переслушал вмашине немало кассет. Великим постом, опятьже попросьбе тещи, ходил онвоскресными вечерами вхрам слушать остраданиях Иисуса Христа. Нопроповеди ему ненравились. Ненравился тон, торжественный икрикливый. Ненравились слова вроде «возлюбленные оГосподе» или «дорогие мои». Павел Петрович дожил уже дотех лет, когда слова олюбви больше раздражают, чем согревают. То,что люди живут попривычке ибез радости, то,что никто никого особо нелюбит, абатюшки исключением неявляются, Петрович понимал давно идавно сэтим смирился.
Новэтот раз слова священника Дронова зацепили. Священник был незнакомый, видно, пришел вгости напраздник. Видом— несвятой, ростом выше среднего, крупный. Помоложе Петровича, ноине«деточка» («деточками» называла теща Петровича тех щуплых ибезбородых молодых батюшек, которых так часто можно увидеть внаших строящихся или реставрирующихся храмах).
Священник начал говорить оПетре иПавле, нобыстро сменил тему ипродолжил уже оХристе. Отом, что Христос жив ичто Онвовеки Тотже. Отом, что Онближе кнам, чем воздух, которым мыдышим иодежда, которую мыносим. При слове ободежде Павел Петрович повел плечами, почувствовал, как прилипла кспине намокшая отпота рубашка, новместо духоты ощутил налице прохладное дуновение, почти дыхание.
Священник продолжал отом, что Христос послужил нам, отдал всего Себя даже до