Одно содержание такого авто обходится довольно дорого, заметил Септимус, выйдя на улицу.
Реция вцепилась в его руку. Их предали! Впрочем, разве могло быть иначе?
Каждому пациенту сэр Уильям уделял три четверти часа, ведь если в точной науке, имеющей дело с предметом, о котором не известно практически ничего, – с нервной системой, с человеческим разумом – доктор теряет чувство меры, то терпит неудачу. Без здоровья – никуда, а здоровье есть чувство меры, поэтому, когда к тебе приходит человек и заявляет, что он – Иисус (распространенное заблуждение) и принес весть, как часто бывает, и угрожает, как часто бывает, покончить с собой, ты призываешь чувство меры, прописываешь постельный режим, отдых в одиночестве, тишину и покой, отдых от друзей, от книг, от записок – полгода отдыха, пока пациент с весом в семь стоунов не поправится до двенадцати.
Умеренность, богоданная умеренность – высшая цель сэра Уильяма Брэдшоу, обретаемая им посредством визитов в свои лечебницы, ловли форели, зачатия сына на Харли-стрит совместно с леди Брэдшоу, которая и сама ловила форель и делала фотоснимки, неотличимые от работ профессиональных фотографов. Поклоняясь чувству меры, сэр Уильям не только процветал сам, но и способствовал процветанию Англии, изолируя психов, запрещая им иметь детей, карая за безысходность, не давая негодным распространять свои взгляды, пока они не обретут чувство меры, сходное с его, если речь шла о мужчинах, и с леди Брэдшоу, если речь шла о женщинах (она увлекалась вышивкой, вязанием, проводила с сыном четыре вечера в неделю). В результате сэра Уильяма уважали коллеги, побаивались подчиненные, зато друзья и родственники пациентов испытывали к нему глубочайшую благодарность за то, что эти Спасители и Спасительницы, предрекавшие конец света или Пришествие Божие, пили молоко в постели, как велел сэр Уильям, с его тридцатилетним опытом лечения подобных случаев и безошибочным чутьем различать безумие и здравый смысл, с его чувством меры.
Умеренность в пантеоне вовсе не одна, у нее есть сестра – менее улыбчивая, более серьезная богиня, не знающая отдыха даже сейчас, – в жарких песках Индии, во влажных болотах Африки, в лондонских трущобах, словом, везде, где климат или дьявол искушают людей отступить от истинной веры, то есть ее собственной – даже сейчас она рушит святыни, свергает идолов и устанавливает вместо них собственный суровый лик. Имя ей – убежденность, и она упивается волей слабых, любит впечатлять размахом, навязывать свои правила, штамповать свои черты на лицах широких масс. Она проповедует, стоя на трибуне в Гайд-парке, обряжается в белые одежды и под видом братской любви обходит фабрики и парламенты; предлагает помощь, но жаждет власти, грубо сметает с пути несогласных и недовольных, дарует свою благосклонность лишь тем, в чьих покорно возведенных глазах отражается ее собственный свет. Как догадалась Реция Уоррен Смит, эта леди также обитала в сердце сэра Уильяма, хотя и скрывалась, что бывает часто, под благовидной личиной, под каким-нибудь достойным предлогом – любовь, долг, служение людям. Эх, вот бы он развернулся – трудился бы, собирая средства, продвигая реформы, учреждая институты! Убежденность – богиня привередливая и предпочитает кровь, а не кирпич, и особенно охоча до человеческой воли. Взять, к примеру, леди Брэдшоу. Она пошла ко дну пятнадцать лет назад. Явных признаков вы бы не заметили – не было ни бурных сцен, ни борьбы, лишь медленное погружение ее воли в его. Леди Брэдшоу подчинялась беспрекословно, с милой улыбкой, и обеды на Харли-стрит для десяти-пятнадцати гостей из профессиональных классов общества, состоявшие из восьми-девяти блюд, проходили гладко и непринужденно. Однако по мере того как вечер приближался к концу, в ней появлялась легкая вялость или, наоборот, натянутость, сопровождаемая нервическим подергиванием, она могла запнуться или что-нибудь уронить, выдавая свою растерянность, – словом, все указывало на то, во что больно поверить: бедняжка притворяется. Много лет назад она успешно удила форель, теперь же, угодливо потакая желанию мужа властвовать над всем и вся, применяла полученные навыки за столом, действуя расчетливо, жестко, хотя и предельно осторожно, в результате чего присутствующие чувствовали себя весьма неловко, на макушку давил незримый вес (вероятно, из-за разговоров на профессиональные темы или усталости великого доктора, чья жизнь, как говорила леди Брэдшоу, «принадлежит не ему, а его пациентам»), в общем, неприятно становилось всем. В десять часов гости расходились и с облегчением вдыхали воздух Харли-стрит, чего пациенты сэра Уильяма, увы, были лишены.
В серой комнате с картинами на стенах и ценной мебелью, под матовым застекленным потолком они постигали масштабы своих прегрешений; съежившись в креслах, они наблюдали, как ради их блага сэр Уильям проделывает странные упражнения – резко вытягивает руки, потом прижимает их к бедрам, желая продемонстрировать особо упорствующим, что он – хозяин своих действий, чего не скажешь о пациенте. Слабые ломались, всхлипывали, подчинялись, другие, вдохновленные бог знает каким остервенелым безумием, называли сэра Уильяма в лицо проклятым шарлатаном, а совсем закоренелые нечестивцы подвергали сомнению саму жизнь. Зачем вообще жить? – вопрошали они. Сэр Уильям отвечал, что жизнь прекрасна. Еще бы не прекрасна, если над камином висит портрет леди Брэдшоу в перьях, а ежегодный доход составляет двенадцать тысяч. Но ведь к нам жизнь вовсе не столь щедра, возражали они. Доктор молчаливо соглашался. Им просто не хватает чувства меры. Может быть, Бога и нет? Он пожимал плечами. Короче говоря, разве жить или не жить – не личное дело каждого? Вот тут они ошибаются! В Суррее у сэра Уильяма есть друг, который обучает пациентов искусству весьма сложному – чувству умеренности. Более того, нужно подумать о близких, о чести, о мужестве и о блестящей карьере. Сэр Уильям был решительным поборником вышеперечисленного. Если же и это не помогало, он поминал полицию и интересы общества, которое заботится, чтобы антисоциальные порывы, случающиеся по большей части из-за дурной крови, находились под контролем (в Суррее). И тогда из укрытия крадучись выходила и садилась на трон богиня, чья страсть – давить сопротивление, оставляя в чужих святилищах неизгладимый отпечаток своего образа. Голые, беззащитные, изможденные, оторванные от друзей пациенты подвергались натиску воли сэра Уильяма. Он набрасывался на добычу и пожирал. Он сажал людей под замок. Именно сочетание решительности и сострадания так располагало к сэру Уильяму родных его жертв.
Однако Реция Уоррен Смит, шагая по Харли-стрит, объявила, что доктор ей не нравится.
Кромсая и нарезая ломтиками, разделяя время на все более мелкие кусочки, часы на Харли-стрит вгрызались в июньский день, советовали подчиниться, поддерживали полномочия и хором указывали на непревзойденные преимущества умеренности, пока горсть песка времени не уменьшилась до того, что часы, висящие над магазином Ригби и Лоундеса на Оксфорд-стрит, радушно не объявили – словно нет ничего приятнее, чем делиться сведениями бесплатно, – что уже половина второго.
Если присмотреться, становилось ясно, что буквы имен владельцев обозначают на циферблате часы, и человек невольно преисполнялся благодарности к Ригби и Лоундесу за то, что сообщают время по Гринвичу, и эта благодарность (размышлял Хью Уитбред, задержавшись перед витриной) естественным образом выливалась в покупку носков или туфель у Ригби и Лоундеса. Была у него такая привычка – размышлять об увиденных по пути мелочах. Особо ни во что он не вникал, лишь скользил по поверхности: живые языки и мертвые, жизнь в Константинополе, Париже, Риме; верховая езда, стрельба, теннис. Если верить сплетням, он теперь сторожил невесть что в Букингемском дворце, наряженный в шелковые чулки и панталоны до колена. Однако при этом весьма преуспел – Хью Уитбред вращался среди сливок английского общества уже пятьдесят пять лет, был знаком со всеми премьер-министрами, имел обширные связи. Хотя он и не принял участия ни в одном из великих движений эпохи и особо значимых постов не занимал, на его счету было два скромных достижения: защита сов в Норфолке и улучшение навесов над остановками, за что девушки-служанки имели все основания для благодарности, а имя, которым он подписывал письма в «Таймс», где обращался к общественности с призывом выделить средства, выступить в защиту или в поддержку чего-нибудь, убрать мусор, запретить курение и аморальное поведение в парках, вызывало уважение.
Под замирающий бой часов (пробило половину) он смотрелся даже величаво, застыв у витрины и окидывая критическим хозяйским взглядом носки и ботинки; безупречный, солидный джентльмен взирал на мир словно с возвышения и одет был соответственно, при этом вполне осознавал обязательства, которые налагают на него стать, богатство, здоровье, и скрупулезно соблюдал все правила хорошего тона и старомодного этикета, благодаря чему манеры Хью Уитбреда нередко становились предметом насмешек для одних и одобрения для других. К примеру, он никогда не приходил на ланч к леди Брутон, которую знал лет двадцать, без букета гвоздик и неизменно справлялся у мисс Браш, секретарши леди Брутон, начисто лишенной женского обаяния, как поживает ее брат в Южной Африке, чем повергал ее в негодование, и та неизменно отвечала: «Спасибо, в Южной Африке у него все очень хорошо», хотя последние лет шесть ее брат просидел в Портсмуте и дела у него обстояли очень плохо.
Сама леди Брутон предпочитала Ричарда Дэллоуэя, который прибыл следом. Они буквально столкнулись в дверях.
Разумеется, леди Брутон предпочитала Ричарда Дэллоуэя – тот был гораздо более чистых кровей, однако ни за что бы не позволила ему третировать бедняжку Хью. Ей никогда не забыть его доброты, которую он как-то раз проявил, хотя подробностей ее память не сохранила. Удивительная доброта Хью поразила ее в самое сердце. В любом случае разница между одним мужчиной и другим невелика. В отличие от Клариссы Дэллоуэй, леди Брутон не имела привычки разбирать людей по косточкам, а потом снова собирать воедино – в шестьдесят два года такой ерундой не занимаются. Она взяла у Хью гвоздики с чопорной, мрачной улыбкой. Больше никто сегодня не приглашен, сказала она. Их позвали под вымышленными предлогами, чтобы помочь ей в одном затруднительном деле…