– Сначала давайте поедим, – предложила леди Брутон.
И сквозь двустворчатые двери беззвучно засновали горничные в белых фартуках и чепчиках, не служанки по необходимости, а участницы мистерии или грандиозного миража, создаваемого хозяйкой в фешенебельном Мэйфэре с половины второго до двух часов дня, когда по мановению руки уличное движение прекращается, и на смену ему приходит другая иллюзия, в первую очередь связанная с едой: платить ни за что не нужно, на столе сами по себе возникают хрусталь и серебро, сервировочные салфетки, тарелочки с красными фруктами, под кремовым соусом прячется филе палтуса, в кастрюльках плавают разделанные цыплята, весело пылает яркое пламя; под вино и кофе (за них платить тоже не нужно) у замечтавшихся гостей возникают чудные видения, и жизнь кажется им полной дивных мелодий и тайн, глаза светятся и готовы насладиться прелестью красных гвоздик, которые леди Брутон чопорно положила возле своей тарелки, на что Хью Уитбред с чувством умиротворения и гармонии со всей вселенной и в то же время вполне уверенный в своей правоте, проговорил, откладывая вилку:
– По-моему, они очаровательно смотрелись бы у вас на корсаже.
Мисс Браш возмутилась такой фамильярностью. Она считала Хью дурно воспитанным, и леди Брутон это веселило.
Хозяйка держала гвоздики на вытянутой руке, словно генерал на портрете у нее за спиной – свиток, и задумчиво смотрела вдаль. Кто же она, гадал Ричард Дэллоуэй, генеральская праправнучка? Прапраправнучка? Сэр Родерик, сэр Майлс, сэр Толбот – ну конечно! Поразительно, до чего точно сходство в их роду передается по женской линии. Ей бы командовать драгунами. Ричард с радостью служил бы под ее началом, поскольку испытывал к леди Брутон большое почтение – у него было весьма романтическое представление о крепких пожилых леди с хорошей родословной, и ему не раз по доброте душевной хотелось привести к ней на ланч молодых сумасбродов из числа своих знакомых, словно людей ее породы можно вывести из пылких энтузиастов, любящих поспорить и порассуждать за чаем. Он знал ее семью, бывал в их поместье. Там все еще росла лоза, под которой – леди Брутон в жизни не прочла ни единой строчки стихов, но так гласила молва – сиживал то ли сам Ричард Лавлейс, то ли Роберт Геррик.
Лучше подождать с вопросом, который ее занимает (стоит ли обращаться к широкой общественности, и если да, то как именно), лучше подождать, когда они допьют кофе, подумала леди Брутон и положила гвоздики рядом с тарелкой.
– Как Кларисса? – внезапно спросила она.
Кларисса всегда говорила, что леди Брутон ее недолюбливает. И в самом деле, репутация у той сложилась соответственная: больше интересуется политикой, чем людьми, разговаривает по-мужски, в восьмидесятых приложила руку к громкому инциденту, о котором только сейчас начали упоминать в мемуарах. Доподлинно известно, что в ее гостиной есть альков со столом, на нем – фотография генерала сэра Толбота Мура, ныне покойного, который однажды вечером, в присутствии леди Брутон, с ее ведома (и, возможно, по ее совету) написал телеграмму, где отдал приказ британским войскам наступать – поистине историческое событие. (Перо она сохранила и рассказывала эту историю.) Поэтому, если леди Брутон в своей небрежной манере спрашивала гостей про жен, в искренность интереса им верилось с трудом, ведь именно женщины вставали у них на пути, мешали занимать заграничные посты и вынуждали возить их на побережье посреди сезона – поправить здоровье после перенесенной инфлюэнцы. Тем не менее подобные вопросы женщины безошибочно воспринимали как знак внимания доброжелателя, практически безмолвного товарища, чьи скупые фразы (хорошо, если наберется полдюжины за всю жизнь) намекали на существование некоего женского союза вне рамок ланчей в мужской компании и, несмотря на обоюдное равнодушие или даже враждебность в моменты редких встреч, объединяли леди Брутон с миссис Дэллоуэй крепкими узами.
– Я встретил Клариссу утром в парке, – заметил Хью Уитбред, придвигая ближе кастрюльку и торопясь воздать себе должное: едва приехал в Лондон, как успел всех повстречать.
До чего ненасытный, в жизни не видала такого проглота, думала Милли Браш, которая в отношении мужчин отличалась неизменной здравостью суждений, зато к женщинам питала глубочайшую преданность, поскольку была неуклюжей, костлявой, с жидкими волосами и без грана женского очарования.
– Знаете, кто в городе? – спохватилась леди Брутон. – Наш старый друг Питер Уолш.
Все заулыбались. Питер Уолш! Мистер Дэллоуэй явно рад, подумала мисс Браш, а мистера Уитбреда только цыпленок и интересует.
Питер Уолш! Все трое – леди Брутон, Хью Уитбред и Ричард Дэллоуэй – вспомнили одно и то же: как страстно Питер был влюблен, как получил отказ и уехал в Индию, где потерпел полный крах, натворил дел. Похоже, Ричард Дэллоуэй до сих пор питает к старому приятелю большую привязанность. Мисс Браш это поняла – увидела в глубине карих глаз, увидела, что он колеблется, прикидывает, и заинтересовалась, поскольку мистер Дэллоуэй всегда вызывал у нее интерес; любопытно, что же он думает о Питере Уолше?
Что Питер Уолш всегда был влюблен в Клариссу, что он вернется домой сразу после ланча и подробно расскажет Клариссе, как ее любит. Да, именно так он и сделает.
Когда-то Милли Браш чуть не влюбилась в эти молчаливые паузы, но мистер Дэллоуэй всегда был таким верным жене – истинный джентльмен. Теперь ей было за сорок, и Милли Браш молниеносно подчинялась кивку или резкому повороту головы леди Брутон, как бы глубоко ни увязла в отвлеченных размышлениях, где бы ни витала ее непорочная душа, которую жизни одурачить так и не удалось, ведь та не подарила ей ровным счетом ни единого милого пустяка – ни кудрей, ни улыбки, ни губок, ни щечек, ни носика – абсолютно ничего; леди Брутон стоило кивнуть, и мисс Браш бросилась торопить Перкинса с подачей кофе.
– Да, Питер Уолш вернулся, – проговорила леди Брутон и, как ни странно, все приободрились: он вернулся к родным берегам потрепанным жизнью неудачником. Помочь ему невозможно: в нем есть какой-то изъян. Хью Уитбред заметил, что, конечно, может шепнуть его имя такому-то. При мысли о рекомендательных письмах, которые придется писать главам правительственных учреждений о «моем старом друге Питере Уолше», он скорбно поморщился. Ведь это не приведет ни к чему – точнее, не изменит ничего кардинально, и все из-за характера Питера.
– У него неприятности с женщиной, – сообщила леди Брутон, и все догадались, что в этом и заключается суть проблемы.
– Однако, – добавила леди Брутон, спеша сменить тему, – мы услышим всю историю от самого Питера.
(Кофе до сих пор не принесли.)
– Адрес есть? – пробормотал Хью Уитбред, и пошел рябью серый поток услужения, что омывал леди Брутон день и ночь, собирал сведения, отсекал лишнее, оборачивал ее легкой пеленой, гасил потрясения, смягчал заминки и покрывал дом на Брук-стрит тончайшей сетью, в которой все застревало и тут же извлекалось быстро и точно седовласым Перкинсом, служившим леди Брутон последние тридцать лет; он написал адрес, вручил мистеру Уитбреду, тот достал записную книжку, поднял брови, положил карточку среди особо важных документов и сказал, что попросит Эвелин пригласить Питера Уолша на ланч.
(Кофе не несли, ожидая, пока мистер Уитбред закончит.)
Хью стал очень медлительным, подумала леди Брутон, вдобавок растолстел. А вот Ричард за собой следит. Она начинала терять терпение, всем существом решительно, целеустремленно, властно отметая мелкую суету (Питера Уолша с его сердечными делами), настроившись на главную тему, которая не только поглощала все ее внимание, но и затрагивала ту жилу, тот внутренний стержень ее души, без которого Миллисент Брутон не была бы Миллисент Брутон: проект по переселению в Канаду молодежи из респектабельных семейств и создание перспектив для их процветания. Идея ее чрезвычайно захватила. Вероятно, она утратила чувство меры. Для других эмиграция вовсе не казалась ни очевидным решением, ни грандиозным замыслом. У них (у Хью, Ричарда и даже у преданной мисс Браш) не было нужды прибегать к столь радикальному средству спасения от подавленной зацикленности на себе, которой подвержена зрелая, сильная, воинственная, упитанная женщина благородных кровей, привыкшая подчиняться своим порывам и выражать чувства открыто, не склонная к самоанализу (прямая и без затей – почему все люди не могут быть прямыми и без затей, удивлялась она), и которую пытается преодолеть, направляя на какой-нибудь иной предмет – будь то эмиграция или эмансипация; и на этом-то предмете сосредотачивается самая суть ее естества, неизбежно обращаясь в радужное, сверкающее зеркало или драгоценный камень, то бережно оберегаемый от чужих взглядов, то гордо выставляемый на всеобщее обозрение. Короче говоря, эмиграция сделалась в значительной степени самой леди Брутон.
Без писем в таком деле не обойтись. Написать в «Таймс» куда труднее, говорила она мисс Браш, чем организовать экспедицию в Южную Африку (во время войны леди Брутон справилась с этим вполне успешно). Потратив утро на битву с письмом, несколько раз начиная и разрывая бумагу в клочья, она как никогда ощутила тщету женских потуг и вспомнила про Хью Уитбреда, владевшего – в чем не посмел бы усомниться никто – искусством составления писем в «Таймс».
Удивительно, что существо, столь от нее отличное, прекрасно владеет английским языком, способно излагать мысли так, что редакторам нравится, и в то же время подвержено страсти, которую вряд ли можно считать простым обжорством. Леди Брутон прощала мужчинам многое, уважая сокровенную договоренность, по которой они, без участия женщин, устанавливали законы мироздания, умели излагать мысли, понимали, что происходит. Поэтому, когда Ричард давал ей совет, а Хью за нее писал, она чувствовала свою правоту. Позволив Хью полакомиться суфле, она спросила про бедняжку Эвелин, подождала, пока они закурят, и велела:
– Милли, принеси-ка бумаги.
Мисс Браш вышла, вернулась, разложила бумаги на столе, и Хью достал перьевую ручку – серебряную ручку, которая прослужила ему двадцать лет, заметил он, снимая колпачок. Все еще в прекрасном состоянии – он показывал ее производителям, и те заверили, что она может служить вечно, в чем заслуга и его, и тех умонастроений (как полагал Ричард Дэллоуэй), которые он принялся аккуратно выводить большими буквами, расставляя кружочки на полях, и чудесным образом облек сумбурные чувства леди Брутон в стройные мысли, обуздал их правилами грамматики, что редактор «Таймс» наверняка оценит, подумала леди Брутон, наблюдая за дивным превращением. Хью не торопился. Хью был упорен. Ричард