Он войдет и подробно ей расскажет. Какая жалость – никогда не говорить о том, что чувствуешь, думал он, пересекая Грин-парк и с удовольствием наблюдая, как целые семьи, семьи бедняков, устроились в тени деревьев – детишки болтают ногами, сосут молоко, повсюду разбросаны бумажные пакеты, собрать которые ничего не стоит толстым служителям в ливреях (если бы публика возмутилась); Ричард придерживался мнения, что в летнее время все парки и скверы должны быть открыты для детей (трава выгорела, пожухла и теперь подсвечивала лица бедных вестминстерских матерей и ползающих младенцев, словно лампа желтого света). Но как помочь бродяжкам вроде той несчастной, что раскинулась на лужайке, оперевшись на локоть (свободная от любых уз, взирает вокруг с интересом и без лишнего смущения размышляет, прикидывает, что да как, нахальная, болтливая, остроумная), он решительно не знал. Заслонившись букетом, как щитом, Ричард Дэллоуэй прошел мимо, и между ними пробежала искра – женщина рассмеялась, он добродушно улыбнулся, продолжая размышлять о бродяжничестве – хотя заговорить с ней не решился бы никогда. Зато он подробно расскажет Клариссе, как ее любит. Давным-давно он завидовал Питеру Уолшу, ревновал к нему Клариссу. Она не раз повторяла, что поступила совершенно правильно, отказав Питеру Уолшу. Зная Клариссу, сомневаться в ее искренности не следовало, но и ей бывает нужна поддержка. Она вовсе не слабая, просто ей хочется поддержки.
Что же касается Букингемского дворца (стоит как старая прима перед публикой, весь в белом), то он по-своему заслуживает уважения, заметил Ричард, ведь для миллионов людей (у ворот в ожидании выезда короля собралась небольшая толпа) он является символом, каким бы нелепым ни был – ребенок с коробкой кубиков и то построил бы лучше, подумал он, глядя на мемориал королеве Виктории (которую помнил в роговых очках, едущей по Кенсингтону), на постамент белого мрамора, на пышные формы олицетворения материнства; впрочем, ему нравилось быть подданным потомков легендарного Хорса, ему нравилось ощущать преемственность и блюсти верность традициям. Великая эпоха, что и говорить. В самом деле, жизнь – истинное чудо, и на этот счет не стоит заблуждаться: сейчас он в расцвете сил, идет к себе домой в Вестминстер сказать Клариссе, что любит ее. Это и есть счастье, подумал Ричард Дэллоуэй.
Это и есть счастье, повторил он, входя на зеленую лужайку Двора декана. Биг-Бен начал бить, сперва мелодично – вступление, потом решительно – час. Светские ланчи отнимают столько времени, подумал он, подходя к своей двери.
Трезвон Биг-Бена заполнил всю гостиную, где за письменным столом сидела издерганная и раздосадованная Кларисса. Само собой, она не пригласила на прием Элли Хендерсон, и не просто так! А теперь миссис Маршэм пишет, что обещала Элли Хендерсон узнать насчет нее у Клариссы, ведь Элли так хочется прийти.
Почему она должна звать на свои приемы всех самых скучных женщин Лондона? И какое до этого дело миссис Маршэм? Вдобавок Элизабет все сидит взаперти с мисс Килман. Ничего более муторного нельзя и представить! Молиться в такой чудесный день с той женщиной… И вдруг дверной звонок заполнил гостиную печальной волной, та отступила и обрушилась вновь, затем раздались звуки возни и царапанье по двери. Кто бы это мог быть в такое время, рассеянно подумала Кларисса. Благие небеса, три! Уже три! С властной прямотой и достоинством часы пробили три, заглушив все прочие звуки, ручка повернулась и вошел Ричард! Вот так сюрприз! Ричард протянул Клариссе цветы. Однажды в Константинополе она его подвела, а леди Брутон, чьи званые ланчи слывут презабавными, ее не позвала. Он принес цветы – красные и белые розы. (Но так и не смог сказать, что любит, хотя и собирался.)
Как мило, обрадовалась Кларисса, принимая букет. Она поняла, поняла без слов! Она поставила цветы в две вазы на каминной полке. До чего прелестные! Ланч удался? Леди Брутон про нее спрашивала? Питер Уолш вернулся. Миссис Маршэм написала. Позвать Элли Хендерсон или нет? Та женщина, Килман, наверху.
– Давай присядем, – предложил Ричард.
Гостиная казалась пустой. Стулья придвинули к стене. Чем они тут занимались? Ах да, прием; нет, он не забыл про прием. Питер Уолш вернулся. Ах да, он приходил. Собирается развестись – влюблен в какую-то женщину, не здешнюю. И ничуть не переменился. Она сидела тут, чинила платье…
– Мы вспоминали Бортон, – сказала Кларисса.
– На ланче был Хью, – сообщил Ричард. И с ним она виделась? Хью становится совершенно невыносим. Покупает Эвелин ожерелья, совсем расплылся, ведет себя как осел!
– Ни с того ни с сего мне подумалось: я чуть не вышла за него замуж, – сказала она, думая о том, как Питер сидел перед ней с бабочкой на шее, играл перочинным ножом. – Совсем не изменился, ну ты его знаешь.
За ланчем о нем говорили, признался Ричард. (Но так и не решился сказать жене, что любит. Он взял ее за руку. Это и есть счастье, подумал он.) Вместе писали письмо в «Таймс» для Миллисент Брутон. Вот и все, на что годится Хью.
– А как наша дорогая мисс Килман? – спросил он.
Кларисса подумала, что розы просто чудесные, хоть в одном букете, хоть расставленные по цветам.
– Килман нагрянула, едва мы закончили ланч. Элизабет краснеет, и они закрываются наверху. Полагаю, чтобы помолиться.
Господи! Ему это совершенно не нравится, но подобные увлечения проходят сами собой, если не обращать на них внимания.
– В макинтоше и с зонтиком, – уточнила Кларисса.
Не сказал, что любит, зато взял ее за руку. Это и есть счастье, думал Ричард, это оно и есть.
– Почему я должна приглашать к себе всех самых скучных женщин Лондона? – воскликнула жена. Понравится ли миссис Маршэм, если Кларисса позовет гостей на ее прием?
– Бедная Элли Хендерсон, – вздохнул Ричард, поражаясь, как серьезно Кларисса относится к своим приемам.
Ричард даже не заметил, как теперь выглядит гостиная. Впрочем, что он там говорил?
Если Кларисса так тревожится из-за своих приемов, лучше их вообще не устраивать. Жалеет ли она, что не вышла за Питера? Ладно, пора идти.
Нужно идти, сообщил он, вставая. Но все медлил, словно собирался что-то сказать, и она гадала, что именно. Почему? Он принес розы.
– В комитет? – спросила она, когда муж открыл дверь.
Ричард помянул то ли армян, то ли албанцев.
Людям присуще чувство собственного достоинства, любовь к уединению, думала Кларисса, и даже между мужем и женой – целая пропасть, которую следует уважать. Никто не расстанется с ними добровольно и не лишит их своего мужа, ведь иначе утратишь и независимость, и самоуважение, которые поистине бесценны.
Ричард вернулся с подушкой и одеялом.
– После ланча полагается час полного покоя, – напомнил он и ушел.
Ричард в своем репертуаре! Он до скончания времен будет твердить про час полного покоя после ланча, потому что так когда-то велел доктор. Как на него похоже принимать советы докторов буквально – отчасти в этом проявляется его восхитительная, неподражаемая, божественная простота, благодаря которой он идет и занимается своими делами, а не тратит время на пустые препирательства, как некогда они с Питером. Он уже на полпути в палату общин, пошел к своим армянам или албанцам, оставив ее отдыхать на диване и смотреть на розы. Люди скажут: Кларисса Дэллоуэй избалованна. Ее больше заботят розы, чем армяне. Гонимые, искалеченные, холодные, голодные, жертвы несправедливости и жестокости (Ричард говорил об этом не раз) – нет, к албанцам (или армянам?) она не питает ровным счетом никаких чувств (да и как им это поможет?), то ли дело розы – единственные цветы, которые хороши в срезанном виде. Ричард отбыл в палату общин или в комитет, разрешив все ее трудности. Нет, неправда – он так и не понял, почему она не хочет приглашать Элли Хендерсон. Конечно, позвать ее придется, раз он сказал. Поскольку он принес подушки, надо прилечь и… Но почему, почему она чувствует себя такой несчастной? Подобно женщине, что уронила нитку жемчуга или бриллиант в траву и теперь осторожно раздвигает высокие стебли, тщетно ищет повсюду и не находит, а потом внезапно замечает потерю у самых корней, Кларисса стала перебирать причины: нет, не мнение Сэлли Сетон, что Ричарду никогда не быть в кабинете из-за скудного ума (почему-то вспомнилось), нет, не то; и не Элизабет с мисс Килман – это всего лишь факты. Какое-то чувство, какое-то неприятное ощущение, возникшее чуть ранее; возможно, реакция на слова Питера в сочетании с хандрой, накатившей в спальне, когда она снимала шляпку, потом Ричард слегка добавил… Но что же он сказал? Вот розы. Ее приемы! Вот оно! Ее приемы! Оба отозвались о них очень несправедливо, смеялись над ней, критиковали ее приемы. Вот! Вот в чем дело!
Что ж, и как себя защитить? Осознав причину своего дурного настроения, Кларисса воспрянула духом. Они считают, по крайней мере Питер считает, что она обожает выставлять себя напоказ, любит вращаться в обществе знаменитостей, великих современников – короче говоря, считают ее банальной выскочкой. Может, Питер так и думает. Ричард просто полагает, что с ее стороны глупо переживать, ведь у нее больное сердце, и считает это ребячеством. И оба совершенно неправы! Она просто любит жизнь.
– Вот почему я этим занимаюсь, – сказала Кларисса вслух, обращаясь к самой жизни.
Лежа в уединении и отрешившись от забот, Кларисса ощутила ее присутствие буквально физически – стоит в одеждах из уличного шума, озаряет комнату солнечными лучами и колышет шторы шепотом горячего дыхания. Предположим, Питер спросил бы: «Да-да, твои званые приемы – в чем же их смысл?» – все, что она смогла бы ответить (вряд ли кто поймет): это мой дар. Звучит ужасно странно! Но разве жизнь Питера – прогулка под парусом при попутном ветре? Питер вечно влюблен, и вечно не в ту женщину. Кого ты любишь? – могла бы спросить Кларисса. Он бы ответил, что любовь – самое главное в жизни, и ни одной женщине никогда этого не понять. Прекрасно! А поймет ли мужчина ее отношение к жизни? Сложно представить, чтобы Питер или Ричард устроили прием просто так, без всякого повода.