Наконец холодный поток зрительных впечатлений перелился через край, словно глаза его – переполненная фарфоровая чашка. Проснись, ум! Тело, соберись и входи в дом, ярко освещенный дом с распахнутыми настежь дверями, к которому подъезжают автомобили с нарядными женщинами; мужайся, сердце! Питер Уолш раскрыл большое лезвие своего перочинного ножа.
Люси со всех ног бросилась вниз по лестнице, заглянув на минутку в гостиную, чтобы поправить чехол, подвинуть стул, замереть и проникнуться впечатлением чистоты, блеска и ухоженности, которое возникнет у любого, кто увидит красивое серебро, латунные аксессуары для камина, новые чехлы на креслах и шторы из желтого чинца; полюбовавшись, она услышала гул голосов – обедать закончили, пора бежать!
Агнес предупредила, что будет премьер-министр: так сказали в гостиной, когда она принесла бокалы. Имеет ли значение, хоть малейшее значение, премьером больше или меньше? Уж точно не в этот вечерний час и не для миссис Уокер, крутившейся меж тарелок, кастрюлек, разделочных досок, сковородок, заливного из цыпленка, морожениц, срезанных с хлеба корочек, лимонов, супниц и форм для пудинга – как бы усердно ни трудились на судомойне, грязная посуда все равно возвышалась грудами повсюду – на кухонном столе, на стульях, а огонь в плите ревел, электрические лампы горели ярко, и еще нужно накрывать к ужину. Так что миссис Уокер совершенно не волновал приход очередного премьер-министра.
Леди поднимаются наверх, сообщила Люси; леди шли одна за другой, миссис Дэллоуэй замыкала шествие и, как всегда, улучила момент передать весточку на кухню, на этот раз шепнув: «Скажите мисс Уокер, что я ее люблю!» На следующее утро они пройдутся вдвоем по блюдам – суп, форель; мисс Уокер знала, что форель, как всегда, не на высоте, потому что она, как всегда, перенервничала из-за пудинга, оставила рыбу на Дженни, и форель не удалась. Впрочем, со слов Люси, при виде блюда светловолосая леди с серебряными украшениями спросила: «Неужели сами приготовили?» И все же форель не давала миссис Уокер покоя, пока она крутилась с тарелками, открывала и закрывала заглушки, регулируя тягу. В столовой грянул взрыв смеха, чей-то голос и снова смех – джентльмены веселятся. Токай, выпалила Люси, вбегая на кухню. Миссис Дэллоуэй послала за «Токай империал», из лучших запасов.
Вино торжественно пронесли по кухне. Через плечо Люси сообщила, что мисс Элизабет выглядит прелестно – просто глаз не отвести, в розовом платье, с цепочкой, которую подарил мистер Дэллоуэй. Велела напомнить Дженни про песика, фокстерьера мисс Элизабет, которого пришлось запереть, чтобы никого не укусил, – вдруг ему что-нибудь понадобится. Пусть Дженни не забудет про песика! Однако Дженни отказывалась подниматься наверх при гостях. Автомобиль уже подъехал к дому! В дверь звонят, а джентльмены в столовой, пьют токай!
Поднимаются по лестнице, это первые, теперь пойдут быстрее и быстрее, и миссис Паркинсон (нанятая специально для приема) оставит двери холла открытыми, и там будут толпиться джентльмены (ждать, приглаживать волосы), пока леди снимают накидки в соседней комнате, где им помогает миссис Барнет, старая Эллен Барнет, прослужившая семье сорок лет, которая каждое лето приезжает в Лондон подсобить и помнит нынешних матерей еще девочками, ненавязчиво здоровается с ними за руку, уважительно называет «миледи», но при этом глядит лукаво, особенно на юных леди, и очень деликатно пришла на выручку леди Лавджой, у которой что-то неладно с лифом. И обе они, леди Лавджой и мисс Элис, невольно чувствуют, что щетку и расческу им подают как своим, недаром ведь они знакомы с миссис Барнет – «тридцать лет, миледи», подсказывает та. В прежние времена в Бортоне девушки не румянились, замечает леди Лавджой. Мисс Элис румяна ни к чему, говорит миссис Барнет, глядя на нее с любовью. Миссис Барнет останется в гардеробной, пригладит меха, аккуратно сложит испанские шали, приберется на туалетном столике и сразу поймет, невзирая на меха и вышивку, кто истинная леди, а кто нет. Милая старушка, сказала леди Лавджой, поднимаясь по лестнице, эта Клариссина няня.
Леди Лавджой подобралась. «Леди и мисс Лавджой», сообщила она мистеру Уилкинсу (нанятому для приема). Манеры у него превосходные, как он кланяется и выпрямляется, кланяется и выпрямляется, объявляя совершенно бесстрастно: «Леди и мисс Лавджой… Сэр Джон и леди Нидхэм… Мисс Вельд… Мистер Уолш». Превосходные манеры, и семейная жизнь его наверняка безупречна, хотя и сомнительно, что тип с зеленоватыми губами и выскобленными щеками станет утруждаться обзаведением потомства.
– Как я рада вас видеть! – воскликнула Кларисса. Она говорила это всем. Как я рада вас видеть! Сегодня она особенно ужасна – нервозная, фальшивая насквозь. И зачем он вообще пришел? Мог бы остаться в отеле и почитать, подумал Питер Уолш, лучше бы сходил в мюзик-холл или сидел в номере, ведь он здесь никого не знает.
О Боже, это провал, полный провал, нутром почуяла Кларисса, слушая извинения старого доброго лорда Лексама за жену, которая не пришла, – простудилась на приеме в саду Букингемского дворца. Краем глаза Кларисса заметила Питера, стоящего в углу с осуждающим видом. Зачем же она все это делает? Зачем стремится на вершину и стоит, объятая пламенем? Пусть оно поглотит ее совсем! Сожжет в пепел! Лучше так, лучше вспыхнуть факелом и сгореть, чем съежиться и померкнуть, словно Элли Хендерсон! Поразительно, как Питеру удается довести ее до подобного состояния одним своим присутствием! Он заставил ее увидеть себя со стороны в утрированной форме. Полный идиотизм! Зачем он вообще пришел – покритиковать? Почему всегда берет, ничего не отдавая взамен? Почему бы не рискнуть, не поступиться хоть чем-нибудь? Бродит неприкаянный, надо с ним поговорить. Улучить свободную минутку вряд ли удастся. Такова жизнь – сплошное унижение, отречение. Что там с женой лорда Лексама? Отказалась надевать меха на пикник, милая Кларисса, все вы такие – леди Лексам по меньшей мере семьдесят пять! Изумительно, как они друг о друге пекутся, эта пожилая пара. Клариссе лорд нравился. Ее вечеринка и в самом деле важна, и при мысли о том, что все идет не так, все рушится, ей стало очень плохо. Любой взрыв, любой ужас – все что угодно лучше, чем люди будут бесцельно бродить, стоять по углам, как Элли Хендерсон, даже не пытаясь держать спину.
Желтая штора плавно надулась – словно в комнату влетели райские птички – и втянулась обратно. (Все окна были распахнуты настежь.) Неужели сквозняк? – подумала Элли Хендерсон. Она легко простужалась. Впрочем, не важно, что завтра она будет чихать, ее заботили девушки с голыми плечами – думать о других Элли научил больной отец, приходской священник в Бортоне, ныне покойный. К тому же насморк никогда не переходил у нее в кашель. Элли беспокоили девушки, юные девушки с голыми плечами, ведь сама она всегда была хрупкой, с жидкими волосами и тщедушной фигуркой, зато теперь, после пятидесяти, лицо ее понемногу озарялось слабым, бледным светом, в нем порой проглядывало благородство, взращенное годами самоотречения, но тут же меркло, затмеваемое болезненной учтивостью и паническим страхом – она жила на триста фунтов в год и постоянно ощущала полную беспомощность (самой ей не заработать и пенни), и робость Элли только росла, мешая встречаться с хорошо одетыми людьми, которые выходят в свет каждый вечер сезона, просто говоря своим горничным: «Сегодня я надену то-то и то-то», а Элли Хендерсон лихорадочно бросалась в лавку, покупала полдюжины дешевых розовых цветочков и набрасывала на старое черное платье шаль. Приглашение она получила буквально в последнюю минуту и вовсе не обрадовалась. Судя по всему, в этом году Кларисса вообще не хотела ее звать.
Да и зачем? Разве что по старой памяти – они знали друг друга всю жизнь. На самом деле они были кузинами, но пути их давно разошлись, поскольку Кларисса пользовалась бешеным успехом. Для Элли приглашение на прием – настоящее событие. Она с удовольствием глядела на прелестные наряды. Неужели это Элизабет, совсем выросла, с модной прической, в розовом платье? Вряд ли ей больше семнадцати. Какая красивая! Похоже, для первых выходов в свет надевать белое уже не принято. (Надо хорошенько все запомнить, чтобы рассказать Эдит.) Теперь девушки носят прямые облегающие платья с подолом выше лодыжек. Не очень-то благопристойно, подумала она.
Из-за слабого зрения Элли вытягивала шею, пытаясь разглядеть все как следует. Ее не особо тяготило, что не с кем поговорить (все равно она почти никого не знала), зато можно смотреть – такая интересная публика, вероятно, сплошь политики, друзья Ричарда Дэллоуэя, а вот Ричард не мог допустить, чтобы бедняжка весь вечер простояла одна.
– Ну, Элли, как твои дела? – добродушно осведомился он, заставив Элли Хендерсон волноваться, краснеть и смущаться, ведь с его стороны так мило подойти и заговорить. Она заметила, что многие переносят жару гораздо хуже, чем холод.
– Да, пожалуй, – согласился Ричард Дэллоуэй. – Да.
Но о чем еще им говорить?
– Привет, Ричард, – сказал кто-то и взял его под руку. Боже милостивый, это же старина Питер, старина Питер Уолш! Ричард рад, очень рад его видеть! Ничуть не изменился. И они удалились, похлопывая друг друга, словно не встречались много лет, думала Элли Хендерсон, глядя им в спину и чувствуя, что лицо ей знакомо. Высокий, средних лет, довольно красивые глаза, темноволосый, в очках, похож на Джона Берроуза. Эдит наверняка его знает.
Штора с порхающими райскими птицами снова взметнулась от ветра. И Ральф Лайон как ни в чем не бывало ударил по ней рукой и продолжил разговор. Значит, не все потеряно! Теперь прием будет удачным. Началось! Началось! Впрочем, момент переломный, и пока Клариссе нужно стоять здесь. Гости хлынули потоком.
Полковник и миссис Гаррод… Мистер Хью Уитбред… Миссис Боули… Миссис Хилбери… Леди Мэри Меддокс… Мистер Квин… – нараспев произносил Уилкин. Кларисса говорила шесть-семь слов каждому, и они шли дальше, расходились по комнатам; теперь они не канут в никуда, потому что Ральф Лайон отдернул штору.