И все же слишком много усилий, а удовольствия никакого. На ее месте могла быть любая – стоять и встречать гостей способен кто угодно; и все же Кларисса невольно восхищалась собой, ведь все происходит только благодаря ей, ведь сегодняшний прием отмечает важный этап, ведь занимаемое ею высокое положение – некий рубеж, которым она стала, совершенно позабыв, как выглядит, и чувствуя себя колом, вбитым в лестничную площадку. Всякий раз, устраивая прием, она была не вполне собой, и гости тоже казались нереальными в одном отношении и в то же время гораздо более реальными в другом. Пожалуй, нарядная одежда, смена привычной обстановки и праздничный фон располагают к откровенности, на которую при обычных обстоятельствах не отважишься, и к большей серьезности. Но это не для нее, пока не для нее.
И самое странное в этом – чувство, которое возникает, когда смотришь, как гости поднимаются по лестнице один за другим: миссис Маунт и Селия, Герберт Эйнсти, миссис Дейкерс – ах, и леди Брутон!
– Я ужасно рада вас видеть! – воскликнула Кларисса совершенно искренне. Очень странно стоять наверху лестницы и смотреть, как они идут один за другим, один за другим, некоторые совсем старые, некоторые…
Как-как? Леди Россетер? Да кто такая эта леди Россетер?
– Кларисса!
Знакомый голос. Это же Сэлли Сетон! Как давно они не виделись! Сквозь дымку лет проглядывали неясные очертания, лишь отдаленно напоминающие ту девушку, которой Кларисса бредила в юности и радовалась, что находится с ней под одной крышей. Увы.
Перебивая друг друга, робея, смеясь, глотая слова – в Лондоне проездом, услышала от Клары Хэйдон, отличная возможность увидеться, рискнула прийти без приглашения…
Пожалуй, теперь находиться с ней под одной крышей уже не так упоительно. Сэлли изрядно поблекла. И все же приятно встретить ее снова, пусть и постаревшую, подурневшую, зато счастливую. Они расцеловались на пороге гостиной, Кларисса обернулась, держа Сэлли за руку, и увидела, что ее комнаты полны гостей, услышала рев голосов, окинула взглядом канделябры, развевающиеся шторы, розы, подаренные Ричардом.
– У меня пять потрясающих мальчишек! – воскликнула Сэлли.
Сэлли до сих пор была откровенной эгоисткой, которая обожает, когда с ней все носятся, и за это Кларисса ее любила.
– Поверить не могу! – вскричала она, вспыхнув от удовольствия при мысли о прошлом.
К сожалению, Кларисса понадобилась Уилкинсу – Уилкинс объявил гостя с непререкаемым авторитетом, словно делая выговор гостям и призывая хозяйку к приличиям, объявил лишь должность:
– Премьер-министр, – сказал Питер Уолш.
Премьер-министр? Неужели правда?! Элли Хендерсон пришла в восторг. Будет что рассказать Эдит!
Ничего смешного в нем нет. Самый обычный человек. Мог бы стоять за прилавком, продавать печенье – бедняга, весь в золотых позументах. Следует отдать ему должное, совершая обход сначала с Клариссой, потом в сопровождении Ричарда, он держался весьма достойно. Пытался изобразить из себя государственного деятеля. Наблюдать такое забавно. Никто на него не смотрел, все продолжали беседовать, хотя совершенно очевидно все знали, чуяли нутром: мимо проходит сановник, символ того, что они представляют, – английского общества. Старая леди Брутон, очень достойная и солидная в своих кружевах, величественно подплыла, и они удалились в отдельную комнатку, за которой сразу принялись пристально следить, и по дому пронесся вполне различимый гул: премьер-министр!
Господи, ох уж этот английский снобизм! – подумал Питер Уолш, стоя в углу. До чего они любят наряжаться в золотые позументы и воздавать должное! Ну и ну! Провалиться мне на месте, это же Хью Уитбред, обнюхивает следы сильных мира сего – раздобрел, поседел, неподражаемый старина Хью!
Всегда выглядит так, словно при исполнении, подумал Питер, придворный скрытник, свято хранящий тайны, ради которых готов умереть, хотя на деле это лишь лакейские сплетни, завтра же будут во всех газетах. Играя в свои бирюльки, Хью дожил до седых волос, наслаждаясь уважением и симпатией тех, кто имел честь знать этот тип англичанина – бывшего ученика элитной частной школы. Хью сам напрашивается на подобные домыслы, ведь это вполне в его стиле – в стиле тех неподражаемых писем в «Таймс», которые Питер читал за морем тысячами и благодарил Бога, что ему повезло убраться подальше от сей зловредной пустопорожней болтовни, хотя и приходится слушать лепет бабуинов и вопли кули, колотящих своих жен.
Рядом подобострастно стоит юноша с оливковой кожей, по виду студент, и внимает. Хью будет его опекать, посвящать, направлять. Ему чрезвычайно нравится делать людям добро, заставлять сердца пожилых леди трепетать от радости – несмотря на годы, немочи, забвение появляется милый Хью и битый час говорит о прошлом, вспоминает разные пустяки, нахваливает домашнюю выпечку, хотя может лопать торты за чаем с герцогиней хоть каждый день; глядя на него, становится понятно, что большую часть жизни он и провел за этим приятным занятием. Господь Всемогущий и Всемилосердный, может, и простит; Питер Уолш пощады не знал. Злодеи бывают разные, но, видит Бог, негодяи, которых вешают за то, что проломили голову девушке в поезде, приносят куда меньше вреда, чем Хью Уитбред и ему подобные. Вы только на него посмотрите! Едва премьер-министр с леди Брутон вернулись к гостям, и Хью тут как тут: подбежал на цыпочках, лебезит, сплошные поклоны и расшаркиванья, непременно надо на глазах всего света шепнуть ей что-нибудь, выставить себя особой приближенной. Старуха остановилась, величественно кивнула. Вероятно, благодарит за какую-нибудь услугу. У нее полно холуев из мелких правительственных чиновников, которые бегают с пустяковыми поручениями, а она кормит их ланчами. Что с нее взять – пережиток восемнадцатого века, человек другой эпохи.
Теперь уже Кларисса повела премьер-министра по залу гарцующей походкой, величаво блистая сединой. На ней серьги и серебристо-зеленое облегающее платье с подолом, напоминающим рыбий хвост, – словно русалка покачивается на волнах. Похоже, ей удалось сохранить свой дар – просто быть, жить одним мигом, сводить все воедино, проходя по залу; обернулась, поймала свой шарф, зацепившийся за чье-то платье, потянула и непринужденно рассмеялась с видом существа, парящего в своей стихии. Годы ее явно клонятся к закату; так русалка ясным вечером видит в своем зеркале заходящее солнце. В Клариссе чувствуется дуновение нежности – былая строгость, чопорность, бесстрастность смягчились; и теперь, прощаясь с толстяком в золотых позументах, который изо всех сил пыжится, напуская на себя важность (что ж, удачи!), она глядит с непередаваемым достоинством, с искренним радушием, словно желает добра всему миру и теперь, стоя на самом краю бытия, должна уйти. Так думал Питер Уолш, глядя на Клариссу. (И он вовсе не влюблен.)
Несомненно, думала Кларисса, премьер-министр оказал им любезность. Ведя его по зале мимо Сэлли, мимо Питера и довольного Ричарда, мимо всех этих людей, пожалуй, склонных ей завидовать, она ощутила упоение: нервы напряглись, сердце затрепетало, замерло и подпрыгнуло в груди – да, но, в конце концов, то же самое чувствуют и другие; хотя подобные моменты Кларисса любила и переживала очень остро, все же эти впечатления, победы (старый добрый Питер, к примеру, глаз с нее не сводит) весьма обманчивы – внутри лишь пустота; в душу они не западают и прежнего удовольствия не приносят – наверное, возраст сказывается; и вдруг, когда премьер-министр стал спускаться по лестнице, золоченая рама картины сэра Джошуа «Девочка с муфтой» напомнила Клариссе про Килман, ее врага. Совсем другое дело – истинное удовольствие! О, до чего же она ненавидела ту нелепую, гнусную ханжу, такую всесильную, соблазнившую ее Элизабет. Килман проникла в чужой дом, чтобы красть и осквернять (Ричард сказал бы: «Что за чушь!»). Кларисса ненавидела и одновременно любила ее. Нам нужны враги, а не друзья – не миссис Дюран с Кларой, сэр Уильям и леди Брэдшоу, мисс Трулок и Элеанор Гибсон, которые как раз поднимались по лестнице. Если им понадобится хозяйка, сами найдут. Она идет к другим гостям!
Вот и сэр Гарри, давний друг.
– Дорогой сэр Гарри! – воскликнула Кларисса, подходя к славному старику, написавшему больше скверных картин, чем два любых других художника из Сент-Джонс-Вуд, вместе взятых (он вечно изображал коров на водопое в лучах заката, которые либо наслаждались влагой, либо предвещали, поднимая переднюю ногу и поводя рогами, «Приближение чужака» – и обеспечивали его доходом, достаточным для оплаты любых развлечений вроде посещения ресторанов и скачек).
– Над чем смеетесь? – спросила она, потому что Вилли Титком, сэр Гарри и Герберт Эйнсти – все смеялись. Нет уж, сэр Гарри не может делиться с Клариссой (хотя она очень ему нравилась, он считал ее в своем роде совершенством и даже грозился написать ее портрет) историями про свои похождения в мюзик-холле. Он подсмеивался над ее приемом. В столь высоких кругах без бренди тяжело. Но ее он любил и уважал, несмотря на проклятую, тягостную великосветскую утонченность, которая не позволяла сэру Гарри по-свойски усадить Клариссу Дэллоуэй себе на колени. И тут с другого конца залы потянулся блуждающий огонек, призрачный, мерцающий свет – старенькая миссис Гилбери простерла руки к яркому огню смеха (история про герцога и даму), на время избавившись от навязчивой мысли, тревожившей ее по утрам, когда просыпаешься и не хочешь звонить горничной, чтобы принесла чай: все мы должны умереть.
– Они с нами не делятся! – пожаловалась Кларисса.
– Милая Кларисса! – воскликнула миссис Гилбери. Сегодня вечером она так похожа на свою мать, которую та впервые увидела гуляющей по саду в серой шляпке.
Глаза Клариссы наполнились слезами. Подумать только, встретились в саду! Увы, ей пора идти.
Потому что профессор Брайерли, читавший лекции о Мильтоне, беседовал с малышом Джимом Хаттоном (не способным ни галстук с жилетом сочетать, ни волосы как следует пригладить даже ради такого важного приема), и Клариссе издалека стало ясно, что они ссорятся. Профессор был не без причуд. При всех своих научных степенях, наградах, званиях, отделявших его от всяких писак, он мигом заподозрил, что атмосфера здесь не вполне благоприятная для столь тонкой душевной организации, для феноменальной учености и застенчивости, для сурового обаяния без тени любезности, для чистоты, замешенной на снобизме; профессор содрогался при виде небрежно уложенных волос девицы, нечищеных ботинок юнца – примет социальных низов, способных на бунт пылких юношей, мнимых гениев – и легким наклоном головы, хмыканьем намекал на пользу умеренности и некоторого знакомства с классиками, необходимого для восприятия Мильтона. Профессор Брайерли (как видела Кларисса) не поладил с малышом Джимом Хаттоном (который надел красные носки, потому что черные отдал в стирку) на почве Мильтона. Она вмешалась.