Ибо мадемуазель Наташа, как знали ее пресса и общество в мире моды, слыла любимицей Парижа; эта темноволосая и темноглазая красавица была исключительно привлекательна, и, несомненно, перед нею открывалась фантастическая кинокарьера или брак с богатым и знатным человеком. Каждый соответствующий этому описанию парижский холостяк, каждый вдовец, а также немало женатых мужчин пытались обратить на себя ее внимание.
Мсье Фовель же происходил из добропорядочной и вполне обеспеченной семьи среднего класса; у него была завидная должность и хорошая зарплата – но его мир был так же далек от блистающего мира великолепной Наташи, как планета Земля – от сверкающего Сириуса.
Сегодня ему повезло – он успел бросить на Наташу взгляд через двери ее гардеробной. Наташа уже была одета в первое платье из тех, которые она должна была демонстрировать сегодня, – то было длинное одеяние из тонкой шерсти огненного цвета, и такая же шляпка пламенела на ее точеной головке. На воротнике платья сверкала бриллиантовая снежинка, а через руку было небрежно переброшено боа из соболей. Мсье Фовель подумал в этот миг, что его сердце сейчас остановится навсегда – так она была прекрасна… и так недоступна.
Мадемуазель Наташа обратила на мсье Фовеля взгляд своих удивительных задумчивых глаз – широко поставленных, миндалевидных, глубоких – и, конечно, не увидела его: она, показывая кончик розового язычка, с трудом подавила зевок. Дело в том, что она устала и ей было смертельно скучно. Почти никто в Доме Кристиана Диора не знал ее настоящего имени и происхождения, и уж совсем ничего не знал, о чем думает и мечтает эта длинноногая, с высокой узкой талией и волосами цвета воронова крыла Ниоба, к которой знать, богачи и знаменитости слетались как мошки на свет.
По-настоящему ее звали Сюзан Птипьер. Она была из семьи простых буржуа из Лиона, и она отчаянно устала от жизни, которую профессия заставляла ее вести: бесконечная череда коктейлей, приемов, обедов, театральных премьер, кабаре, в качестве спутницы киношников, автомобильных магнатов, стальных королей и титулованных особ, каждый из которых мечтал, чтобы его увидели, а главное – сфотографировали в обществе первой модели Парижа. Но мадемуазель Птипьер не было нужно ничего ни от кого из них. Ее вовсе не привлекала карьера в кино или на сцене, как не хотелось ей и стать титулованной хозяйкой какого-нибудь доисторического замка. Больше всего на свете ей хотелось вернуться в свой средний класс, из которого она была вырвана. Выйти замуж по любви – за хорошего, простого человека, не слишком красивого и не слишком умного; поселиться в уютном, приличествующем добропорядочным буржуа доме, и родить мужу целый выводок чудесных маленьких буржуа. Такие люди были – она знала это; люди, не такие тщеславные, хвастливые или настолько суперинтеллектуальные, чтобы она не могла чувствовать себя с ними на равных. Но сейчас все такие люди были вне круга ее общения. Вот и сейчас, под множеством восхищенных взглядов, Наташа чувствовала себя одинокой и несчастной. Между прочим, вот этот молодой человек, который так пристально смотрел на нее… где-то она его уже видела. Вот только где?
Наконец, третьей была миссис Харрис (номер пять по Уиллис-Гарденз, Баттерси, Лондон). Она взбежала по лестнице, уже запруженной гостями второго сорта, и попала прямо в объятия мадам Кольбер. И тут совершилось нечто поразительное.
Дело в том, что для постоянных клиентов и признанных знатоков и ценителей места на лестнице Дома Диор – это Сибирь; оказаться на лестнице не менее унизительно, чем когда метрдотель фешенебельного ресторана посадит вас за столик возле двери на кухню; лестница – место для невежд, праздно любопытствующих, всяких малозначащих людей и журналистов из мелких изданий.
Мадам Кольбер увидела миссис Харрис в ее дешевой одежде; но теперь одежда не помешала ей увидеть прежде всего храбрую женщину и свою сестру. Она подумала о простодушии и мужестве, которые помогли маленькой англичанке на пути к мечте – чисто женской мечте о, казалось бы, недостижимом предмете роскоши, о мечте женщины, ведущей тяжелую и бесцветную жизнь, обладать совершенным произведением искусства. А кроме того, мадам Кольбер чувствовала, что миссис Харрис – едва ли не самая важная и достойная личность среди собравшейся на сегодняшний показ толпы щебечущих дам.
– Вот что, – решительно объявила она миссис Харрис, – никаких лестниц! Я этого не допущу. Идемте. Я усажу вас в салоне.
Она повела миссис Харрис сквозь толпу, держа ее за руку, – и ввела в главный салон, где были заняты уже все серо-золотые кресла, кроме двух в первом ряду. Мадам Кольбер всегда оставляла одно-два места на случай, если какой-нибудь важной особе вдруг придет в голову неожиданно появиться на показе коллекции, или если один из лучших клиентов приведет кого-нибудь с собой.
Она подвела миссис Харрис к свободному месту и усадила.
– Вот, – сказала она. – Отсюда вам все хорошо будет видно. Вы не забыли приглашение?.. Вот карандашик; когда манекенщицы будут входить в салон, девушка у входа будет по-английски объявлять номер платья и его название. Записывайте номера платьев, которые вам понравятся больше других, – я подойду к вам после.
Миссис Харрис шумно уселась, с комфортом расположилась в роскошном сером с золотом кресле. Сумочку она положила на пустое кресло слева и приготовила карточку и карандаш. Затем, счастливо улыбаясь, принялась разглядывать соседей.
Разумеется, она никого здесь не знала, но в главной зале салона собралась публика, являвшая собой срез сливок общества со всего света, включая нескольких представительниц английской аристократии, – леди и рыцарственных дам, французских маркиз и графинь, баронесс из Германии, принципесс из Италии, жен французских промышленных нуворишей, супруг южноамериканских миллионеров, покупательниц из Нью-Йорка, Лос-Анджелеса и Далласа, звезд экрана и сцены, именитых драматургов, богатых плейбоев, дипломатов…
Кресло справа от миссис Харрис занимал свирепого вида пожилой джентльмен с белоснежной шевелюрой и усами, с такими же седыми клочковатыми бровями, которые торчали точно перья; под его глазами лежали темные мешки, но сами глаза были пронзительно-синими и необычайно внимательными, и выглядели как-то очень молодо. Волосы были зачесаны вперед и аккуратно подстрижены, ботинки отполированы до неправдоподобного блеска, почти светящейся белизны белье под фраком накрахмалено так, как теперь этого делать уже не умеют; а на лацкане было приколото нечто, что миссис Харрис приняла за маленькую розочку – это ей чрезвычайно понравилось, хотя и удивило, поскольку раньше ей не приходилось видеть, чтобы джентльмен носил так цветы. Она загляделась – и пожилой джентльмен перехватил ее неприлично долгий взгляд.
Худой, похожий на клюв нос нацелился на миссис Харрис, внимательные синие глаза строго уставились на нее – но голос был негромкий и усталый.
– Что-нибудь не так, мадам?
Вопрос был задан на безупречном английском языке.
Миссис Харрис трудно было смутить, но мысль о том, что она вела себя грубо здесь, все-таки заставила ее почувствовать себя виноватой, и она обратила к джентльмену извиняющуюся улыбку.
– Вот ведь, уставилась на вас как на фигуру восковую, – сказала она. – Так невежливо вышло! Уж извините. Просто увидела у вас розочку в петличке; замечательно придумано! – и она пояснила: – Понимаете, я цветы очень люблю.
– Правда? – сказал джентльмен. – Это приятно.
Как бы он ни рассердился за то, что миссис Харрис беззастенчиво его разглядывала, но объяснение ее было так чистосердечно и простодушно, что его гнев мигом прошел. Он с новым интересом посмотрел на свою соседку и, разумеется, тут же увидел, что имеет дело с самым удивительным созданием – причем таким, принадлежность которого он не мог определить сразу.
– Возможно, – добавил он, – было бы лучше, если бы это действительно была роза, а не… розетка.
Миссис Харрис не поняла его замечания, но мягкий тон незнакомца сказал ей, что ее бестактность прощена, и она тут же вновь повеселела.
– Тут чудесно, ведь правда? – сказала она, поддерживая разговор.
– А, и вы чувствуете атмосферу, – пожилой джентльмен озадаченно напрягал мозг, пытаясь поймать что-то вертящееся в голове, – что-то как будто связанное как-то с его юностью и с образованием, завершившимся двумя годами в английском университете…
Он припомнил темную холодную и мрачную комнату с потемневшими деревянными панелями стен – свою спальню и кабинет одновременно; еще более темный коридор, куда выходила дверь, – и еще, когда все это вновь встало перед ним, ему вдруг ни с того ни с сего представилось ведро, стоящее на лестнице в холле.
Живые глазки миссис Харрис наконец осмелились встретиться с глазами пожилого джентльмена. Под его суровой и даже свирепой внешностью, под седым хохолком и сдвинутыми бровями, под невыразимо белой крахмальной манишкой она почувствовала доброе тепло. Она подумала – что делает здесь этот старик? По тому, как были сложены его руки на золотом набалдашнике трости, можно было догадаться, что он здесь один. Наверно, подбирает платье для внучки, решила миссис Харрис и, сообразно своей натуре, предпочла задать прямой вопрос. Правда, любезности ради она уменьшила возможный возраст соседа на одно поколение.
– Ищете платье для дочки, да? – полюбопытствовала она.
Старик покачал головой – его дети давно разъехались в разные стороны.
– Нет, – ответил он, – просто я иногда прихожу сюда, потому что здесь я вижу прекрасные платья и прекрасных женщин; здесь я чувствую себя моложе.
Миссис Харрис понимающе кивнула.
– Еще бы, – подтвердила она. Затем, довольная, что нашла человека, с которым можно поделиться, она склонилась к соседу и прошептала: – А я приехала, представляете, из Лондона, чтобы купить себе платье от Диора!
Тут пожилого джентльмена осенило отчасти озарение, отчасти знаменитая французская интуиция, отчасти дополненное наконец воспоминание. Выцветшая картинка с коридором, холлом и скрипучей лестницей – и ведром на ее верхней площадке – вновь предстала перед ним; но на сей раз рядом с ведром возникла фигура крупной и неопрятно одетой женщины в драном и латаном комбинезоне, в слишком больших туфлях, с медно-рыжей шевелюрой и усыпанной веснушками кожей – нераздельная владычица щеток, метел, швабр, веников, тряпок и ведер. Эта женщина вносила единственную веселую живую нотку в мрачные университетские лабиринты.