Миссис Харрис чувствовала себя как дома. Выступление голых девиц она нисколько не сочла аморальным: для нее «аморальным» было только сделать кому-нибудь пакость. Поэтому она только посмотрела на довольно мясистеньких наяд и заметила:
– Ишь ты – а ведь кому-то из них не мешало бы маленько похудеть, а?
А немного позже, когда появилась артистка, облаченная лишь в каш-секс[17], состоящий из серебряного фигового листика, исполнившая весьма энергичный танец, миссис Харрис пробормотала:
– Гос-споди… не понимаю, как она это делает?
– Делает что? – несколько рассеянно спросил мсье Фовель, чье внимание целиком было отдано Наташе.
– А вот ухитряется не уронить эту штуку, когда так прыгает.
Мсье Фовель покраснел до ушей, а Наташа звонко расхохоталась – но от объяснений, однако, воздержалась.
Вот так миссис Харрис рассталась со страхом перед огромной чужой столицей, потому что они показали ей, что здесь живут такие же люди, как она, – простые, иногда грубоватые, практичные и работящие, и что эти люди точно так же борются за существование, как и она.
10
Предоставленная днем самой себе (если не считать примерок) миссис Харрис гуляла по Парижу, не зная, куда занесут ее ноги. Притом и интересовали ее в основном не сверкающие магазины Елисейских Полей, не Сен-Оноре и не Вандомская площадь – в Лондоне были не менее шикарные и дорогие торговые центры, и она никогда не ходила туда. Но ей очень нравились простые парижане и чудесные дома, прекрасные парки, река и жизнь менее богатых кварталов.
Она прошла весь левый берег, и весь правый, и вот как-то волею случая наткнулась на маленький земной рай – Цветочный рынок, что у набережной де-ля-Корс на острове Сите.
Дома, в Англии, миссис Харрис по дороге на работу и с работы часто и подолгу мечтательно смотрела в витрины цветочных магазинов, где полыхали разные оранжерейные диковинки – орхидеи, розы, гардении и прочие цветы, но ей еще никогда не доводилось бывать в таком месте. Со всех сторон ее окружало море цветов всех видов, цветов и форм, заполнявших прилавки, киоски, стенды и тротуары всего Цветочного рынка, а над этим морем вздымалась двойная башня Нотр-Дам.
Рынок пересекали улицы, чьи стены составляли невероятные массы азалий в горшках – облака розового, белого, красного, пурпурного цвета чередовались с кремовыми, алыми и желтыми клубами. На целые акры, казалось, простираются ящики с анютиными глазками, улыбающимися солнцу, с голубыми ирисами, красными розами и огромными свечками гладиолусов – в теплицах их заставляли цвести и сейчас.
Тут было множество и таких цветов, о которых миссис Харрис даже не слышала: маленькие розовые цветочки, словно сделанные из резины; цветы с желтой середкой и бархатно-синими лепестками; тут же красовались все мыслимые виды ромашек и маргариток, лохматые пионы и, разумеется, нескончаемые ряды любимых миссис Харрис гераней в горшочках.
Не только зрение ее наслаждалось буйством красок и форм – дувший с Сены ветерок подхватывал пьянящие запахи и уносил истинного любителя цветов в его личный рай; а миссис Харрис как раз была таким любителем. Ведь вся красота мира до того, как она увидела платье от Диора, для нее была представлена цветами. Она вдыхала запах лилий и тубероз, ароматы струились со всех сторон, и миссис Харрис шла по рынку, как по чудесному сновидению, среди красок и запахов. Но тут она заметила в этом сне знакомую фигуру – и то был не кто иной, как пожилой джентльмен, что сидел возле миссис Харрис на демонстрации коллекции Диора. А звали его обычно просто – маркиз де Шассань, и был он представителем очень старинной аристократической фамилии. На нем был легкий светло-коричневый плащ, коричневая шляпа из фетра и замшевые нежно-коричневые перчатки. Сейчас в его лице совершенно не было свирепости, и даже кустистые брови мирно пушились; он шел сквозь море свежих цветов, усыпанных водяным бисером, и с наслаждением вдыхал их запах. Его путь пересекся с путем нашей уборщицы, и он, широко улыбнувшись, приподнял шляпу – точно таким жестом, каким приветствовал бы саму королеву.
– А, – промолвил он, – моя соседка, которая приехала из Лондона и любит цветы. И вы нашли дорогу сюда.
– Здесь прямо как в раю, – ответила миссис Харрис. – Я не поверила бы, если бы не видела это своими глазами.
Она взглянула на огромный сосуд с упругими белыми лилиями и другой, с еще не распустившимися гладиолусами – только легкие мазки розовато-лилового, алого, лимонно-желтого или розового на зеленых бутонах намекали на будущее великолепие цветов. На стеблях, листьях и бутонах сверкали капли воды.
– Ох, господи боже, – вздохнула миссис Харрис, – надеюсь, миссис Баттерфилд не забывает поливать мою герань…
– О, мадам, так вы разводите герань? – вежливо поинтересовался маркиз.
– Два ящика на окне и еще с дюжину горшочков, где только найдется для них место. Можно сказать, мое хобби.
– Эпатан!..[18] – пробормотал маркиз себе под нос и спросил: – Да, а платье – платье, за которым вы приехали; вы подобрали себе что-нибудь?
Миссис Харрис ухмыльнулась, как хитрый бесенок.
– Еще бы! Я выбрала «Искушение» – помните? Черный бархат, по нему большие черные бусы, а наверху такое мягкое, розовое, вроде пены из кружев.
Маркиз на мгновение задумался и затем кивнул.
– Ах да, помню. В нем еще вышла та великолепная девушка…
– Наташа, – завершила миссис Харрис. – Мы с ней теперь друзья. А платье мне сейчас шьют, оно будет готово через три дня.
– И, разумеется, вы, обладая действительно хорошим вкусом, знакомитесь с истинными достопримечательностями нашего города.
– А вы… – начала миссис Харрис – и замолчала, потому что интуитивно угадала ответ на вопрос, который хотела было задать.
Маркиз, однако, не выказал никакого раздражения и лишь заметил печально:
– Да, вы угадали. Мне недолго осталось любоваться красотой этого мира. Пойдемте присядем вот на эту скамью, что на солнышке, и поговорим.
Они сели рядом на зеленой деревянной скамейке посреди моря цвета и запаха – аристократ и уборщица – и начали беседу. Они были на разных полюсах во всем, кроме простоты души, – а значит, их на самом деле ничто не разделяло. Невзирая на свой титул и важный пост, маркиз был одиноким вдовцом, чьи дети разъехались кто куда; миссис Харрис была такой же одинокой вдовой, хотя ей достало мужества пуститься в удивительное приключение в стремлении к красоте. Да, у них двоих было много общего.
Миссис Харрис поведала, что кроме герани она время от времени украшала свою квартирку срезанными цветами, полученными от клиентов, которые проводили уикенд за городом или получали цветы в подарок – и отдавали их, уже полуувядшие, миссис Харрис.
– Я тогда несу их домой так быстро, как могу, – объяснила она, – подрезаю стебли и ставлю в свежую воду, а в вазу бросаю пенсовик.
Это сообщение удивило маркиза.
– А вы разве не знали? – удивилась миссис Харрис. – Если положить медь в воду с подвядшими цветами, они опять оживут.
Маркиз был чрезвычайно заинтересован.
– Вот уж точно сказано – век живи, век учись, – он затем перешел к другому предмету, интересовавшему его. – Так вы говорите, мадемуазель Наташа стала вашим другом?
– Она прелесть, – сообщила миссис Харрис, – совсем не такая неприступная, как можно бы ожидать со всем этим шумом вокруг нее. Она такая неиспорченная, какой могла бы быть ваша дочка. Они все мои друзья теперь – и этот молодой мсье Фовель, это их кассир, – я, кстати, живу сейчас в его доме; и бедная мадам Кольбер…
– Э-э… – перебил маркиз. – Простите, а кто такая эта мадам Кольбер?
Теперь удивилась миссис Харрис.
– Да вы же ее знаете! Мадам Кольбер – это менеджер, она еще говорит, можно ли вам прийти. Она такая славная, добрая. Это она посадила старушку Аду Харрис со всеми этими господами…
– А, да, – вспомнил маркиз, и его интерес усилился, – помню. Дама редкого мужества и достоинства. Но почему она бедная?
Миссис Харрис поерзала, устраиваясь поудобнее, чтобы всласть посплетничать. Право, этот французский джентльмен – такой же, как соотечественники, в том, что касается несчастий ближних. Она похлопала маркиза по руке и, понизив голос, доверительно (какое удовольствие!) сказала:
– Да, вы же не знаете о ее бедном муже…
– О, – ответил маркиз, – значит, она замужем. И что же с ее мужем? Он болен?
– Не то чтобы болен, – ответила миссис Харрис. – Мадам Кольбер, разумеется, сама об этом никому не расскажет, но мне-то она, конечно, сказала. Если женщина похоронила мужа, как я, она многое понимает. Вот представьте, он двадцать пять лет работал на одном месте, а…
– Кто, ваш муж?
– Да нет же, муж мадам Кольбер. Он – мозг своей конторы. Но как только он должен идти на повышение, они отдают новое место не ему, а какому-нибудь графу или сыночку богача – и теперь его сердце совсем разбито, и сердце мадам Кольбер тоже.
Маркиз ощутил как бы легкую щекотку в затылке – он, кажется, припоминал что-то. А миссис Харрис продолжала, причем в ее голосе прозвучали нотки, напомнившие интонации мадам Кольбер:
– Как раз сейчас там опять вакансия, но никто не хочет ему помочь. Мадам Кольбер выплакала все глаза…
Почти мальчишеская улыбка раздвинула сжатые губы маркиза.
– Скажите, а мужа мадам Кольбер зовут случайно не Жюль?
Миссис Харрис в изумлении уставилась на него, словно бы перед ней сидел волшебник.
– Надо же! – воскликнула она. – Откуда вы узнали? Точно, его звать Жюль – вы что, его знаете? Мадам Кольбер говорит, что в одном его мизинце больше мозгов, чем у всех прочих в его конторе – в этих их штанах с лампасами.
Маркиз, подавив смешок, ответил:
– Что ж, возможно, мадам Кольбер и права. Во всяком случае, трудно сомневаться в разуме человека, женившегося на такой женщине.
Он немного подумал, а затем достал из внутреннего кармана визитницу, из нее извлек превосходно исполненную гравированную карточку и написал что-то на обороте старомодной перьевой авторучкой. Помахав карточкой, чтобы высохли чернила, он вручил ее миссис Харрис.