— Так и собиралась, — ответила Дороти и вздохнула.
— Фред бы мог тебя от нее избавить, если б только постарался.
— Ну, я вижу, к чему он клонит. Он немного чего может, если весь день работает.
— Работает. Все они так говорят.
— Ну, это же правда.
— Эта не та работа, как настоящая, как у нас.
— Эстелль, ты изумительна. Нас так эксплуатируют, что мы целыми днями сидим и кофе пьем.
— Еще чашечку, — произнесла Эстелль. Ей, как обычно, удалось подавить отказы Дороти.
Поговорили о студии. Дороти сказала, что через несколько месяцев, наверное, попросит Эстелль подыскать ей еще какую-нибудь работу. Не сейчас — месяцев через пять. К тому времени Ларри отправится обратно домой, а она не осмелится оставаться в доме, кисло бродить по задним комнатам и думать о том, как все неизменно уходит от нее или умирает. Годами раньше, когда она думала, что просто камнем пойдет ко дну, к жизни ее возвращали только работы. По работе она даже знакомилась с другими людьми, и они тоже, наверное, приносили ей пользу, только она в то время этого не понимала. А меж тем они с Фредом растеряли множество друзей и почти перестали куда-то ходить.
Когда Дороти собралась уезжать, Эстелль произнесла:
— Перед показом я тебя заберу. Там наверняка будет битком, и нам придется драться за парковочное место.
Условились о времени, и Дороти еще раз поблагодарила Эстелль за приглашение на субботу, но сказала, что, раз Фред не пойдет, она тоже, пожалуй, воздержится. Двинулась к дому, затем передумала и заехала за авокадо.
Дома Фред оказался раньше ее. Он сказал:
— Мне, возможно, опять придется уехать. У меня сделка.
— С Артом?
— Точно, — ответил он так быстро, что она сразу поняла: это неправда.
— Нам когда-нибудь нужно будет поговорить о Сюзанн и о том, что будем делать с отпуском.
— Ладно, ладно, только не сейчас.
— Хорошо. Просто имей в виду — я не хочу, чтобы она тут была, пока мы не вернемся.
— Хорошо-хорошо.
— Ты не слушаешь.
— Пока мы не вернемся. Мистер Мендоса оставил записку про сад. Где ты была? Ты все время где-то катаешься. Сотня в минуту будет уходить, если цены на бензин еще подрастут.
Дороти взяла со стола скомканную бумажку.
Посмотрела на нее, перевернула и спросила:
— Ты можешь разобрать, что это значит? Я могу прочесть только «Уважаемая масса Нефрита». Почерк у него обычно такой аккуратный. Должно быть, очень спешил.
— Ну?
— Всё. Если вот это слово не должно означать субботу.
— Где ты сегодня была?
— Что? А, у Эстелль, — ответила Дороти, все еще вглядываясь в записку. — Ну честно, помог бы? — Она протянула ему бумажку. Он взял, но смотреть не стал. Вместо этого поглядел на Дороти.
— Что? — спросила она.
— Я звонил Эстелль. Она ответила, что тебя у нее не было.
— Как это не было? Я только что от нее.
— Что-то долго ты ехала домой.
— Заезжала в магазин. В чем дело вообще? Можешь позвонить Эстелль и спросить, во сколько я у нее была и когда уехала.
— А что ты покупала?
— Авокадо, — ответила Дороти. Отвернулась от него, прошла в кухню, взяла пакет из бурой бумаги и поднесла показать ему.
— О, я тебе верю, — произнес он. Она отвернула верх пакета, чтоб ему стало видно, что лежит внутри. И тотчас лицо его перестало быть натянутым, ироничным, притворным. Он спросил: — Целый пакет? Ты купила целый пакет авокадо? Боже, да их же там штук двадцать. Зачем столько? Мы с ними никогда не справимся. Они испортятся.
— Не испортятся. Я их съем.
— Дороти, это дурь.
Дороти опять загнула верх пакета. Голос у нее возвысился.
— Это не дурь, — упорно произнесла она. — Это особая диета из авокадо. Сразу скидываешь несколько фунтов и потом не прекращаешь.
— От них адски толстеют.
— Если ничем не сдабривать, то нет. Да и вообще тут весь вопрос — в равновесии. Как только войдешь в диету, микроэлементы начинают сжигать тебе весь жир или как-то так.
— С таким же успехом могла бы и золотую пыль покупать. Во-первых, тебе незачем садиться на диету, а во-вторых, если хочешь худеть, просто нужно меньше есть. Целый пакет — вот честно, Дот, это дурь. Выглядит как сокровище ацтеков. Целый пакет.
— Не бери в голову. Не хочешь — не ешь.
Зазвонил телефон. Меж ними повисло крохотное наэлектризованное мгновение — и Фред схватил трубку.
— Да, — сказал он, — да. Нет. Где-то через полчаса. Ладно.
Дороти стало интересно, что случилось бы, сними трубку она. Разговор, наверное, еще короче: не туда попали.
— Во сколько вернешься? — спросила она.
— Надеюсь, что до полуночи.
— Мне понадобится машина, — сказала она. — Не возражаешь?
— А ты б не могла просто…
— Нет, мне нужно иметь возможность уехать. Тебе в авторемонте разве ничего взамен не предложили?
— У них не должно было так затянуться.
— Ох, Фред, да оно всегда затягивается. В этой твоей музейной древности все должен чинить фанатик. Им сперва нужно всю страну обыскать, чтоб найти знатока, а потом все запчасти с нуля изготовить.
Он снова снял трубку и вызвал такси.
Дороти подержала перед ним записку мистера Мендосы.
— Не знаю, — ответил он. — Одно слово тут — «огурцы».
— Не «огурцы», а «скоро».
— Это примерно все, что я могу разобрать.
Прибыло такси, за рулем некто, похожий на одиннадцатилетнюю девочку с бородой. На нем была просторная кожаная куртка, и к двери он шел очень медленно — обычно шустрые городские таксисты так не ходят. Фред открыл дверь и двинулся вместе с этим мальчишкой по дорожке. Повернулся помахать Дороти, и та в ответ подняла руку. Так он не поступал уже много лет.
Она вернулась на кухню, где забыла то, что намеревалась делать дальше, и села на табурет у кухонного стола. И столько вопросов ей задавал, как будто в чем-то ее подозревает. Может, это оттого, что сам виноватым себя чувствует, — а возможно, она и впрямь подсознательно подала ему какой-то сигнал, что снова стала желанной.
Дороти нарезала побольше салата, который вывалила в гавайскую деревянную миску. Сверху выложила длинные ломтики авокадо. В семье ее отца их называли «аллигаторовы груши», но Ларри она об этом не сообщила. Ей показалось, что такое его как-то обидит. Те, что она купила, были гладкого сорта, с тонкой кожицей, хотя она видела и другие — они и правда смахивали на крокодилью шкуру: темно-зеленые и бугристые снаружи, а кожура у них толще. А внутри съедобная часть была в точности такая же.
Она еще разок быстро взглянула на записку мистера Мендосы. В конечном счете это должно означать «огурцы». Она совсем забыла, что он приходит в этот день, но на следующей неделе вернется.
Салат и тарелки она внесла в комнату Ларри. Тот слушал зарубежную передачу классической музыки, но выключил радио, когда боком с подносом вошла она.
За едой произнес:
— Я смотрел телевизор, пока он не пришел.
— Что-нибудь хорошее?
— Старое кино, называется «Мари-Антуанетт».
— Должно быть, его поставили из-за показа костюмов. Там будут демонстрировать некоторые костюмы из фильма[19]. Мы с Эстелль поедем туда в четверг.
— Интересно, наверное.
— Жаль, что ты не сможешь тоже посмотреть.
— Это было б еще интереснее. Вообще-то еще я видел новости и текущие события, и ты себе не представляешь, что обо мне рассказывают. И в скольких штатах меня заметили. Чудовище то, чудовище сё. Зачем людям такое придумывать? Меня никто не видел, но они все-таки это утверждают и даже, похоже, сами в это верят. Почему?
— Трудно объяснить. Иногда просто для того, чтобы почувствовать собственную важность. Иногда замечают что-то неясное и очень быстрое и не знают, что это — тень за деревом или что-то, и преувеличивают.
— Нет, они сочиняют. Я спрашиваю потому, что хочу знать, основная ли это черта человека.
— Насчет основной не знаю. Довольно распространенная, но, думаю, главным образом, все зависит от обстоятельств.
— Я одно понимаю. Если меня сейчас поймают — меня убьют. Эти люди, что выступают в новостях, пытаются испугать других людей и заставить их меня ненавидеть. Кроме того, им противно. Они все время твердят про «чужой разум» и «животные инстинкты».
— Они тебя не поймают. Если только сам будешь осторожен.
— Для этого им придется подобраться поближе. В последний раз меня подстрелили дротиком, пока один из них со мной разговаривал. Такой стрелкой с наркозом. Но теперь, если кто-то попробует подойти близко, я схвачу его и буду держать перед собой. А потом убью его, чтоб он не рассказал, где я живу.
— Не надо так делать. Просто выруби его, мы заткнем ему рот кляпом и будем держать его здесь, пока ты не доберешься до дому. А потом мы его отпустим.
— Правильно, наверное, будет взять заложника, если поедем через Мексику.
— Хлопот не оберешься, оно того не стоит. Всю дорогу нужно будет не спускать с него глаз. Мне все равно не нравится мысль брать заложников. Как-то трусливо. Похоже на то, как они поступали с тобой.
— На самом деле в заложники нам нужно взять младенца. Никто не станет стрелять в нас дротиками, если мы будем его держать перед собой вверх ногами.
Дороти отложила вилку и прикрыла лицо руками. Снова рассказала ему о своих двух детях, теперь — подробнее. Расплакалась. Он гладил и обнимал ее, напевал ей на ухо.
— Я их совсем не не люблю, — произнес он. — Мне бы хотелось посмотреть на такого. Я их видел по телевизору. Было б интересно. Ты можешь мне принести одного посмотреть?
— Ларри, милый, — сказала она, — они не шляются просто так на перекрестках или еще где-то. Младенцы принадлежат людям. Сами по себе они бывают, только если мать так нагружена пакетами из магазина, что младенца приходится оставить рядышком в коляске — и то всего на несколько секунд. Только так младенца и удается украсть, насколько я слышала.
— Так их крадут? Зачем?