— Одинокие женщины. Я и сама раньше об этом порой подумывала. Несколько месяцев. Видела их снаружи у супермаркетов и думала: вот видишь, как они о тебе заботятся, — а со мной тебе будет лучше, я не стану оставлять тебя без призора и защиты вот так вот.
— Мы б могли такого занять.
— Они плачут. И нам придется его вернуть.
— Мы его можем просто отпустить, и он сам найдет дорогу домой.
— Младенцы — не такие, как другие мелкие зверюшки. Они беспомощны.
— Все? Как это причудливо.
— Развиваются они очень медленно, и почти всему, что в них возникает, их нужно учить. Если не знаешь, как их этому учить, или тебе на такое наплевать, они этому никогда и не научатся.
Дороти убрала со стола и внесла кофе.
— Там, откуда ты, рожают по одному или помногу и всех вместе?
— И так и этак. Все зависит. Иногда так, иногда иначе.
— Здесь так же. Могут быть двое, трое, четверо, пятеро, но чаще всего случается просто один. Чем больше число, тем необычнее. Но я уверена, раньше все было по-другому. Давно.
— Ты считаешь, мы с тобой…
— Я только сегодня об этом думала. Случись такое, я была бы в восторге.
— Ты уверена? Для тебя это может быть опасно. И любое мое потомство или полупотомство будет считаться чудовищем, правда?
— Рожденное на американской почве американской матерью — такое дитя вполне может стать президентом. Такой ребенок будет американцем. А я замужем, так что он еще и законным будет. А после того, как я продам свою историю ежедневным газетам, ребенок к тому же разбогатеет. Удивительно, до чего людям наплевать на то, как их называют, если только у них достаточно денег.
— Говорят, от смешения видов происходит стерильное потомство, нет?
— Я знаю только про мулов. Но не думаю, что это применимо к растениям. Надо бы проверить. А мы с тобой так похожи, что я не уверена, можно ли называть нас разными видами. Мы можем оказаться одним видом на разных ветвях эволюционного развития.
— В Институте говорили, что я — другого вида. Даже профессор Декстер так сказал. Поэтому мы можем и не сочетаться.
— Меня не удивляет. Ты им не понравился, и они к тебе относились бессовестно. Им хотелось найти себе оправдание. Многие века такие люди утверждали, будто у женщин нет души. И почти все до сих пор в это верят. Тут то же самое.
— Про душу мне известно. Профессора Декстера она очень интересовала. Он говорил, что именно ради этого и предпочел заниматься наукой.
— Однажды я знала девочку, — сказала Дороти, — и ее украла обезьяна, когда она была совсем крошкой. Дура какая-то. То для нее оказался единственный драматический миг, но она была слишком мала, чтоб его оценить. Мать лежала в больнице в Африке с нею новорожденной, а окно было открыто. За окном росло большое дерево, и на нем было полно обезьян — они карабкались по веткам туда и сюда. Вдруг одна влезла в окно, схватила младенца и удрала обратно на дерево. Села на ветке и стала укачивать ребенка, глядя на женщин, а те все орали у себя на кроватях. Мать ее, конечно, ополоумела. Я так и не выяснила, как им удалось вернуть ребенка.
— Они боялись, что обезьяна заберет ее с собой и вырастит из нее обезьяну?
— Наверное, скорее опасались, что уронит. Юные обезьянки машинально вцепляются в материну шерсть. Она б могла закинуть ребенка себе за шею и прыгнуть на ветку, считая, что детка станет держаться крепко. В общем, как-то ребенка удалось вернуть, потому что она выжила и рассказала эту историю. И мне рассказывала, только я про нее забыла, а теперь вот вспомнила. Казалось, она считала это поразительнейшим событием, но тем самым давала понять, что она гораздо лучше обезьяны. Но кто бы говорил. Для нее самой — конечно, но это ж не экзамен ни на что, кроме собственного «я». Это как говорить, будто у людей нет души, когда на самом деле имеешь в виду, что они тебе просто не интересны.
Они отправились вместе купаться и любили друг дружку на пляже. Дороти по-прежнему ощущала себя подростком. Стоило надежде, юности и безрассудству оставить ее, как она сочла, что ее обвели вокруг пальца с этими ранними годами, когда с нею ничего не происходило, хотя и могло бы. Еще позже она осознала, что если б только постаралась — сумела бы устроить так, чтобы что-то случилось. А теперь-то какая разница. Теперь-то да.
Они вытерлись, немного покатались и походили босиком по своим любимым садам. Теперь Дороти нервничала меньше, чем в первый раз, когда они вышли так гулять, но все равно ощущала возможную опасность и остроту, которой уже научилась наслаждаться. Она скакала и танцевала за Ларри следом, поскольку шаги у него были длиной с цветочную клумбу. Волнуясь, она хихикала.
Где-то на задворках они нашли сад с прудом для золотых рыбок. У дома по соседству росла бамбуковая рощица, и посреди нее расставили садовые кресла и шезлонги. Дороти вытянулась на пухлых подушках. Ларри сел в изножье рядом. Она смотрела вверх на звезды. Теплая стояла ночь.
— Даже не знаю, как они все это затаскивают, если пойдет дождь, — произнесла она. — Может, просто хватают подушки, а рамы пускай мокнут.
Ларри спросил ее о звездах, но ей было известно не очень много. Он посмотрел о них телепередачу. Оба долго глядели молча вверх. В бамбуке шелестел ветерок.
Ларри произнес:
— Они же настоящие, правда? Не просто картинки?
— Настоящие, конечно.
— Откуда ты знаешь? Мне вот что еще трудно понять: столько всего — картинки. Смотришь на картинки, но когда видишь что-то — оно ведь тоже картинка.
— Ну, я не могу доказать, что они настоящие, но они так далеко от нас, что добраться до них можно только за миллионы лет.
— Может, и нет. Может, на это лишь похоже. Может просто быть отражение.
— Я недостаточно знаю, чтобы объяснить. Тебе надо с астрономом поговорить. А в телепередаче не сообщали?
— Возможно, они лгут.
— С чего бы?
— Они про многое лгут. Вспомни кукурузные хлопья. — От кукурузных хлопьев — Фред иногда любил их на завтрак — Ларри вырвало. Пока Дороти убирала за ним, он откусил от самой коробки и сказал, что предпочитает это, а не то, что у нее внутри.
Она рассмеялась. Они обнялись. Он спросил:
— Ты с Фредом так делаешь?
— Давно уже нет. Почти два года. Раньше — да. Потом началось все остальное. Ну, то, о чем я тебе рассказывала. А немного погодя и вообще все изменилось.
Наутро Ларри стоял в гостиной и смотрел, как Дороти пылесосит ковер, время от времени уворачиваясь от сопла, и тут в дверь позвонили.
Дороти выключила аппарат и подняла голову. И вдруг вспомнила.
— Мистер Мендоса. Быстро к себе в комнату и запрись.
Ларри улепетнул к кухне широкими легкими скачками. Дороти выждала несколько секунд, затем открыла дверь.
На дорожке стоял мистер Мендоса, глядя куда-то вбок, словно не мог решить, позвонить ли еще разок или повернуться и уйти. Дороти улыбнулась.
— Спасибо за вашу записку. Простите, что меня дома не было. Пройдемся по всему списку?
Мистер Мендоса улыбнулся в ответ и наклонил голову. Был он спокойным обаятельным человеком — все движения медленные, на лице расслабленное постоянство. Дороти он нравился с самого начала. Работать на них он начал где-то через год после того, как Бинго сбила машина, и ей оказалось полезно быть с кем-то, кто не ждет, чтобы она поддерживала беседу или вообще как-то отвечала. Между ними все по-прежнему оставалось таким же. Она немного знала о его семье, но когда они разговаривали, то обычно о растениях и цветах, и называли они друг дружку по фамилиям, как люди поколения ее бабушки. В какой-то миг, когда только подумала предложить ему отбросить эту формальность, она осознала, что он ее считает знаком уважения.
Мистер Мендоса показал в дальний угол сада, под самый забор. Коснулся полей шляпы и произнес что-то об опасностях инсектицида. Дороти кивнула. Одна из причин того, что мистер Мендоса пользовался огромной популярностью, заключалась в том, что был он не только честен, трезв, прилежен и пунктуален, а еще и химикатов избегал. А Дороти хранил он верность — когда другие наперебой требовали себе его попеченье знатока и, вероятно, предлагали громадные жалованья, — потому что она слушала то, что он ей говорит, ей это было интересно, она чтила его суждение и спрашивала его мнения о том, что читала или слышала. И при этом не забывала того, что он ей говорит. Сама она стала хорошей садовницей, потому что выучил ее он.
Они обсудили овощи и компост. Дороти спросила, не зайдет ли он на кофе, но он с сожалением ответил, ему нужно еще повидать миссис Хендерсон. Дороти сказала, что сожаление разделяет — однажды она видела миссис Хендерсон. Мистер Мендоса тихонько хмыкнул. Поднял руку и лениво помахал, уходя прочь по дорожке.
Она заглянула к Ларри, закончила с ним уборку и посмотрела телевизор. Ему нравилось смотреть с нею вместе — она ему все объясняла. Бывали дни, когда она приходила домой после магазина, и он ей задавал один вопрос за другим. Единственная передача, что нравилась ему как развлечение, а не источник информации, была программой, которую вели куклы. Ей в ней больше всего нравилась необузданная кукла со всеми зубами; у него любимой была та, что играла на саксофоне[20].
Однажды Дороти вернулась и застала его за подражанием чему-то.
— Что это? — спросил у нее он, но она не поняла, что он делает: бьет кулаком, крадется, вслушивается, дерется, подергивается, все сразу. Он отказывался ей говорить, что это должно изображать. То был первый вопрос, какой она не сумела объяснить после провала по теме промышленности и прогресса. Тогда она принялась было объяснять введение сельского хозяйства, приход промышленности, эксплуатацию женщин, то, что все начинается дома, где нет выбора, мысль, что со временем роботы и машины освободят людей, и те станут жить в праздности и исследовать собственные личности; но не успела добраться до этого рубежа, как забыла, чем закончить. Подруга Эстелль как-то растолковала ей все это так, что стало совершенно ясно, а теп