[9]. Он отправил ей письмо с вопросами. Долгое время спустя она ему ответила, начав вот с чего:
Прошу простить меня за эту задержку с ответом на Ваше письмо. После того как много лет назад у моего «Амштрада»[10] случился крах, жизнь моя изменилась, и покуда я не куплю лэптоп, что печатает под диктовку, мне никуда не деться от старой машины, которой я не могу управлять, и от принтера, которого я не понимаю.
Похоже, очень уместно, что пишет она о власти машины над собой. Нечто машинальное есть не только внутри самих произведений, но растворено в них — хотя, опять же, я имею это в виду в наилучшем смысле: машинальное, как танцевальные па Мёрса Каннингема[11] — или как спиритический сеанс. Машина, побуждающая явление призрака. «Я пишу потому, что есть тяга», — говорит Инглз. По ее произведениям чувствуется, что она позволяет конструкциям старой драмы оперировать на ее воображении; возможно, поэтому ее повестям и рассказам присуще подпружиненное свойство театра. Что интересно, излюбленный ее объем — повесть — длится примерно столько же, сколько пьеса.
В повести Инглз «Сеструха и Друган» (Sis and Bud) — истории брата и сестры, которые обнаруживают, что они приемные, — их происхождение определяет их конкретные судьбы. В «Сафари Бинстеда» (Binstead’s Safari, 1963) недооцененная жена антрополога становится, само собой, романтическим выбором бога-льва, которого антрополог отчаянно хочет изучать. (Или, возможно, бог-лев убивает жену, или она сама становится богом-львом — сказать трудно.) Таковы истории, где судьба — характер, там полные развороты фортуны (предсказуемо!) внезапны — но настроение всей этой древней высокой драмы как будто скрещено с радиопьесами середины века, а также с современной придурковатостью. В своей записке Хэндлеру Инголлз говорит: «Когда в „Челюстях-3“ (трехмерных)[12] группе подводных ученых удается убить свирепого кита, а потом они обнаруживают, что на них бросается мстить кит еще больше и свирепее, потому что это мать первого кита, я вся вспыхиваю от узнавания, что это мать Гренделя из „Беовульфа“».
Зрение Инголлз одновременно древне и нынешне, и мы это наблюдаем не только в ее сюжетах, но и в том, как примечательно обращается она с деталями. Зачастую она предпочитает давать наглядные детали, но обычно — чтобы представить незначительных персонажей и события. Таксист описывается как некто, «похожий на одиннадцатилетнюю девочку с бородой». О встрече с женщиной, раздающей образцы в продуктовом магазине, мы читаем: «Они сравнивали рецепты мясной подливы, когда по одному проходу к ним рысью прискакала фигура вроде громадной куклы. Фигура была женской, одета в нечто вроде наряда тамбурмажоретки…» И напротив — распадающиеся отношения между Дороти и ее мужем Фредом описываются почти без всякой конкретности:
Каждый подспудно винил другого, в то же время ощущая обиду, ярость и вину при мысли о том, что подобное же несправедливое порицание излучается и противоположной стороной. Затем легче стало все замести под ковер; они слишком уж выдохлись, чтобы предпринимать что-то еще. И так оно и длилось: молчания, отдельность, отчаянное придумывание разговоров, которые, как оба знали, будут безнадежны.
Здесь в эмоциональном центре проза становится обща, почти зачаточна. Узор тени и блеска — или тщательно проработанного разрешения и ослепительного сияния — парадоксален. Но когда мы отворачиваемся от внутренних жизней главных героев, у нас остается их ощущение скорее полное, чем нет. Мы знаем, что чувствуют Дороти и Фред, так же, как нам известны чувства Офелии или Медеи, а не так, как мы знаем чувства Лили Барт[13].
О, Дороти! Инглз берет для своей героини имя, в первую очередь известное всем нам как имя девочки, которая стремится вернуться домой. Пытаясь, как это ни странно, выбраться из зачарованной земли дружбы и приключений — обратно к дому, где «не видно ничего, кроме громадной серой прерии со всех сторон»[14]. Миссис Калибан — блистательный эскапист с естественным даром к детали, но куда ж идти ей? Поневоле вспомнишь, что́ Шекспиров Калибан говорит о своем острове потерпевшему кораблекрушение дурню Стефано, которого Калибан принимает за бога:
Не бойся: этот остров полон звуков
И голосов отрадных и безвредных.
Порой как будто сотни инструментов
Звенят в моих ушах; порой проснусь я,
А пенье вновь баюкает меня,
И в сладком сне, раскрывшись, облака
Меня осыпать золотом готовы.
Так это радостно, что, пробудившись,
Я снова сон зову[15].
Миссис Калибан
Фред забыл три вещи подряд, не успев дойти до двери, чтобы ехать на работу. Потом вспомнил, что хотел взять с собой газету. Дороти не озаботилась сообщить, что сама еще не дочитала ее. Просто вернулась и вынесла. Он еще пару минут помешкал, обхлопывая себе карманы и не понимая, брать ли ему зонтик. Она ответила на все его вопросы и подпустила еще несколько своих: нужен ли ему зонтик, если у него машина, в самом ли деле похоже, что пойдет дождь? Если у него в машине какой-то странный призвук, не лучше ли поехать автобусом и нашел ли он тот другой зонтик? Должно быть, тот где-то в конторе остался; хороший раздвижной был, и она предположила, что с ним ушел кто-то другой.
Подобную ектению они уже начитывали множество раз. Фреду как будто бы нужны установленные слова этого ритуала, чтоб не оступиться в начале дней, когда ему выпадает некое испытание — такое, из-за чего он нервничает.
— Вечером могу задержаться, — произнес он. — Там что-то с… пока еще не знаю, но позвоню из конторы. Ничего?
— Конечно. Ладно.
Она стояла у двери, пока он выходил и двигался по дорожке перед домом. Не оглянулся. И, конечно, не целовал ее на прощанье он много лет. Точно так же начиналась у него та интрижка с девушкой из рекламного отдела: допоздна засиживался в конторе. Наверное. А может, тут все взаправду, но она уже ничего в нем не понимала.
Она заправила постели, пропылесосила, умылась и оделась — и стояла у кухонной мойки, мыла посуду, когда посмотрела на радио и подумала, не включить ли его. То был крупный темно-коричневый старомодный приемник — из тех, что похожи на готический собор 1930-х годов.
Последние три недели в радиопередачах она слышала такое, что никак не могло быть настоящим. Впервые случилось в рекламе сухой смеси для кексов — женский голос совершенно обыденным тоном (как и во всей остальной рекламе) произнес: «Не волнуйся, Дороти, будет у тебя еще один ребенок. Нужно только расслабиться и перестать из-за этого маяться. Гарантию даю». И после голос опять вернулся к смеси для кексов, которая не подведет.
Она не подумала, что сходит с ума — вот так вот сразу. Сочла, что это просто ее собственные мысли силой проникают в низкочастотные звуки и их навязчивый ритм. Однако назавтра в программе новостей она услышала о курице, умевшей играть на скрипке, — «Хейфец курятников», как называли эту птицу, — а впоследствии через знакомых выяснила, что другие люди, очевидно настроившиеся на ту же волну по шкале, такого не слышали.
Ну что ж. В конце концов, это же старое радио. Очень старый приемник. Наверняка возможно, что звуковые волны в нем перепутываются или что-нибудь такое. Статическое электричество или атмосферные помехи, которые сами по себе не особенно раздражают своим шумом, а просто вмешиваются и сливаются с общим тоном той программы, с какой сталкиваются. Громкость Дороти слишком не задирала, поскольку хотела, чтобы шум оставался фоном, чтобы не давал ей тяготиться, а размышлять не мешал. Она не привыкла подбавлять громкости, когда слышала что-нибудь необычное, и по всей правде не могла сказать, где обрезалась или угасала первоначальная передача и вступала иная. Голоса звучали в точности похоже, как-то менялась только интонация — и предназначалась именно ей.
Она по-прежнему не считала, что сходит с ума. Однако о том, чтобы включить устройство, теперь думала с опаской. Как только начинались разговоры или музыка, ей становилось счастливо и расслабленно. Лишь в те мгновения, когда она осознавала, что звучит какое-то особое объявление, ее охватывали восторг ожидания и тихая тревога. Не желала она слышать больше ничего о заведении ребенка или про себя, Фреда и их брак. Покамест то первое объявление было единственным личным. Но могут же быть и другие. Она никому не рассказывала о том, что их слышит, тем паче — Фреду. Еще чего.
Она стояла, положив руку на кран, и смотрела через всю кухню на радиоприемник. Настал тот час, когда можно настраиваться на зарубежные станции и слушать классическую музыку без статики.
Она подошла к приемнику и, включив его, поймала симфонию посреди расширяющейся лестницы раскатистых аккордов. Принялась мычать себе под нос и пустила воду в раковину. Оркестр взмыл ввысь и с лязгом стал двигаться к финалу, который станет поистине невообразимым — там даже вводные барабанные дроби зазвучали, — а затем все как-то пригасло и заговорил голос, ровный и отчетливый:
Дамы и господа, мы прерываем эту передачу, чтобы сделать объявление для всех жителей района. Сегодня ранним утром на охрану Джефферсоновского института океанографических исследований напало существо, пойманное полгода назад профессором Уильямом Декстером в его экспедиции по Южной Америке. Из тщательнейшего научного анализа известно, что существо, известное в популярной прессе по кличке Чудовище Акварий, выглядит как гигантское животное, похожее на ящерицу, и способно длительное время жить как под водой, так и на суше. Кроме того, оно крайне опасно, как о том более чем свидетельствуют трагические события сегодняшнего утра, поскольку два сотрудника института — охранник Джон Келсоу и доктор Деннис Уэктер — были обнаружены мертвыми и жутко изувеченными у открытой клетки животного. Когда в Институте только поселили Аквария, существовала надежда, что он привлечет исследователей со всей страны, однако те ученые, кому поручили изучать его повадки, пришли к единодушному мнению, что существует немалая опасность того, что контакт с большим количеством людей может привести к заражению его каким-нибудь заболеванием; пусть оно и безопасно для рода людского, но может оказаться смертельным для его таинственно иной физиологии. К тому же, добавили