Она погладила его по лицу. Попробовала вообразить, каким может отказаться его мир. Быть может — как у дитя, что парит в материнском чреве и слышит ее голос повсюду вокруг.
Она спросила:
— Как там было?
— Столько всего иначе. Цвет другой. Все, что видишь, тебе что-то говорит. В Институте мне рассказывали, что некоторые люди не различают цвета. Когда им показываешь, они поначалу не верят. Не могут поверить, что от этого страдали, потому что никогда не знали ничего иного. Вот как трудно будет объяснить разницу с тем, как выглядит мой мир.
— И звучит.
— И как чувствуется. Когда движешься, то место, где живешь, — оно тоже движется.
— У вас глаза специально развились так, чтобы видеть под водой, да? В смысле, я не уверена, что увижу то, что видишь ты, если б опустилась туда в водолазном костюме.
— Да, мои глаза их очень интересовали.
— Когда ты убежал, от света у тебя глаза болели?
— Да.
— Значит, мысль про темные очки все-таки была здравой. Надо будет достать их тебе на всякий случай.
— Лучше шляпу для начала. Она немного от света прикроет.
Обычная пара темных очков, конечно, ни к чему. У него слишком уж большая голова. Ей придется снять дужки и как-то расширить оправу посередине, а потом все снова собрать. А стекла вообще достаточно далеко отстоят одно от другого? Еще загвоздка в том, во что упирать мостик, поскольку между глазами у него все плоско, а сами они — навыкате; больно же, если стекла будут тереться прямо о глаза.
— Если выплывешь сейчас в море, ты сможешь вернуться домой?
— Нет, — грустно ответил он. — Мне показали на карте, где меня поймали, и это далеко.
— А мне сможешь на карте показать?
— Да. Называется Мексиканский залив.
— Понятно. Тебе придется проплыть вдоль всего побережья и перебраться на другую сторону по Панамскому ка- налу.
— Знаешь, чудесно посмотреть другой мир. Он совсем не похож на то, что когда-нибудь приходило тебе на ум. И все в нем на своем месте. Сам бы не мог такое себе насочинять, но отчего-то все действует, и всякая мелочь не сама по себе. Всё, кроме меня. Знай я, что останусь тут ненадолго, это было бы самое восхитительное время, лучшего не вообразить, чудо всей моей жизни. Но если знать, что это навсегда, что я вечно буду здесь, где мне не место, а домой не смогу вернуться никогда…
Он повесил голову. Дороти обняла его.
— Не знаю, как бы я вынесла, если бы пришлось от тебя сейчас отказаться, — сказала ему она. — Раз ты возник, теперь все хорошо. — Она говорила с ним о ее браке, о детях. — Но я понимаю. Если бы мне удалось довезти тебя до побережья как можно ближе к твоему дому, ты б смог оттуда доплыть?
— Да, — ответил он, поднимая голову.
— Тогда мы тебя вернем. Нам придется так все устроить, чтобы ты плыл вдоль берега, пока я пересекаю границу с Мексикой, а на другой стороне я сразу тебя подберу.
Они обсудили этот замысел. Вообще-то план казался достаточно прост. Трудным может оказаться подстроить время. Приближался отпуск Фреда, и еще стоял вопрос о его сестре Сюзанн, до кого ему самому не было особого дела, но он спихивал ее на Дороти всякий раз, когда у Сюзанн возникала нужда снова с ним повидаться. Сюзанн должна была навестить их где-то в ближайшие два месяца.
Было несколько лет, когда они ездили в отпуск порознь или когда он ездил в свой, а она оставалась дома. Иногда она отправлялась повидать родителей, которые теперь уже состарились, и бывать с ними временами раздражало; сперва один больше другого, затем менялись местами, а нынче зачастую оба капризничали равно. Получится ли просто взять машину и сказать, что ей нужно съездить развеяться?
Ларри снял сандалии и вышел из машины. Она следом, прихватив ключи и корзинку с полотенцами.
Поначалу они плыли вместе. Она изумилась разнице в его настроении. Будто оказалась в воде с пляжным мячом — но еще и с могучим животным или машиной. То, как он выглядел, сперва не очень убедило в его отличии, а тут она удостоверилась — по тому, как он двигался в воде, которая была совершенно его стихией. Он ракетой вылетел из глубины и подхватил ее на руки, понесся с нею поперек волн. Казалось, они мчатся быстрее моторки.
Немного погодя Дороти сказала, что ей хочется выйти на берег и обсохнуть. Ларри попросил его подождать, пока он тут поисследует.
— Будь осторожней, — сказала ему она. — У побережья здесь узкий уступ под водой, а потом резко обрывается на глубину. Нет постепенного спуска.
Она прошла по пляжу, вытерлась и оделась. Потом села и стала ждать — и при этом пыталась разработать план. Столько лет ничего не случалось. Она устраивалась на работы, лишь бы занять себя чем-то, но и только-то. У нее не возникало никаких интересов, никакой достойной упоминания семейной жизни, не было детей. А теперь наконец-то появилось хоть что-то.
Им надо сообщить обо всем на весь мир. Есть только одно слово для того, что с ним творили эти жуткие люди в Институте: пытка. Они могут рассказать обо всем газетам. Особенно ту часть, где два человека заставляют его участвовать в своих половых игрищах. «Я убил, защищая свое мужское естество». Дело можно довести до Верховного суда. Оправдаться дезориентацией. Сенсация получится. Прецедентное дело. Им придется определять природу понятия «человек». Если Ларри не человек, он бы не мог совершить убийство — он убивал бы только как животное, и наказать его за это нельзя. Напротив, если его счесть человеком, то он убивал из самозащиты в гневе, вызванном болью от пыток двух садистов, которые для начала отняли у него человеческие права и неправомочно держали взаперти лишь потому, что он относится к иной расе. Она представляла себе заголовки: «Такие жестокие и варварские обычаи не соответствуют учениям нашей религии, утверждает лягушатник. Это ли дух Американской Демократии, спрашиваем мы».
Но он сказал ей, что ему хочется лишь вернуться домой. Не пожелает он обращаться к газетам. Он, конечно же, прав. Дело не в толпах и ярких огнях, не только в болтунах из прессы и тех, кто подбегает, чтобы в тебя плюнуть. Также возможно — как говорил диктор по радио, — что существо может прикончить и простая болезнь, вроде простуды, если оно не выработало против нее иммунитета. А еще хуже — если зараза уже в нем поселилась, а проявится как смертельная, лишь когда существо вернется домой и столь невинно принесет с собой средство уничтожения всего своего народа. Лучше об этом не думать.
Надо постараться и увезти его как можно скорее, но она не может уехать просто так. Ей понадобится какой-нибудь предлог. Придется ждать отпуска.
Не было его, как ей показалось, долго. Теплым ветром расчистило небеса, стали видны звезды. Интересно, подумала она, что он сейчас делает, насколько далеко заплыл, какая под ним глубина. Подумала о том, как он плывет среди чудесных красок, в том, что вокруг так не похоже на его дом, но знакомо — как будто человека из Коннектикута похитили и увезли на чужую планету, а потом вернули в Норвегию или Японию: еще не дом, но узнать можно.
Но там внизу сейчас темно, а совсем не прелестно освещенный аквариум, какой она себе воображала в дневные часы, где клубятся косяки крохотных нежных животных, которые парят и медленно танцуют в собственных безмятежных потоках так, что видишь перед собой будто ожившую картину. Как бы то ни было, это неправильно. Океан — не аквариум, который есть среда искусственная. Океан — это целый мир. А мир — не искусство. Дороти подумала о живых существах, что движутся в том мире, крупные, безжалостные и голодные. Как и тут, наверху.
Она принялась было убеждать себя, что он лежит на дне моря раненый или умирающий, когда увидела, как из воды движется его силуэт. При том освещении и на таком расстоянии выглядел он в точности как статуи богов, вот только голова у него слегка крупнее и круглее, чем нужно. И шел он округлыми плавательными движениями от бедра до колена, легко неся свои крупные могучие плечи и руки.
Дороти протянула ему полотенце, и он вытерся.
— Мне тебя сейчас начать учить, как водить машину, или лучше подождем до завтра? Уже поздновато. Я не знала, что ты так долго.
— Завтра, — ответил он.
— Тебе холодно?
— Нет.
Он снова забрался на заднее сиденье. Дороти завела машину.
— Тут хорошо будет учиться, — сказала она. — Вокруг, похоже, никого, а вон та дорожка бежит далеко и просто прямая.
Она рассказала ему о своем плане. Способен ли он ждать так долго? Он ответил, что да. Она спросила, как ему было в воде. Он ответил, что не как дома; здесь он чувствовал себя почти таким же чужим, как и на суше.
— Только там я умею защищаться. Там никто не нападает за то, что ты думаешь. Нападают, если их поранил, или залез к ним в дом, или если тебя хотят съесть.
— И если ты другой. Здесь тоже так поступают.
— Но в море это не только потому, что ты другой.
— Я думала, всем повсюду нужно приноравливаться, или другим людям станет тревожно и опасно. А потом, когда их больше, чем тебя, они на тебя наваливаются.
— Здесь так бывает?
— Более-менее. Правда, сперва тебе дадут понять, как они думают, а потом тебе нужно заставить их поверить в то, что ты думаешь так же. Что-то еще произошло. Ты грустный.
— Да. Что-то происходит.
— Институт здесь много подводных исследований проводит. Ты об этом?
— Нет. Не знаю. Неправильно там как-то.
— Ты же не отсюда.
— Думаешь, я изменился? Может, со мной что-то сделали при экспериментах, а я об этом тогда не знал, и я теперь больше не могу вернуться и жить в мире. Мне делали много уколов, знаешь, чтоб я спал.
Дороти остановила машину на обочине, перегнулась через спинку сиденья и обняла его за шею. Поцеловала и погладила по спине.
— Не беспокойся. Как-нибудь получится. — Она повернулась было к рулю, когда он спросил:
— Мы можем пойти?
Они остановились не слишком далеко от дома, но в районе побогаче: то была улица крупных домов, стоявших в садах, и тротуары были обсажены деревьями. Она вышла из машины, велев ему аккуратнее закрывать дверцу.