— Да благословит вас Господь, — говаривал он. — Я люблю трудиться. Для меня не бывает много работы. Если нужно что-то сделать, приходите ко мне, я сделаю это и поблагодарю вас за то, что дали мне такую возможность.
Эдвард всегда отличался хорошим нравом, а теперь его натуру поистине можно было назвать ангельской. Добродетельность Крэддока вошла в поговорку. Его успех в полной мере соответствовал заслугам, и заручиться поддержкой Эдварда в каком-либо вопросе означало гарантировать его удачный исход. Он всегда был бодр, жизнерадостен и общителен, доволен собой и окружающим миром — образцовый сквайр, землевладелец, фермер, консерватор, человек, патриот. Крэддок занимался любым делом с величайшей тщательностью и, обладая неистощимым запасом энергии, всегда прикладывал вдвое больше усилий, нежели требовалось. Он был занят с раннего утра до поздней ночи (как правило, без особой на то необходимости) и упивался этим.
— Мое спокойное отношение к достоинствам Эдварда доказывает, что я прекрасная женщина, — сказала Берта мисс Гловер.
— Дорогая, вам следует гордиться мужем, он замечательный пример всему графству. На вашем месте я была бы счастлива и неустанно благодарила бы Господа.
— Мне хватает, за что его благодарить, — пробормотала Берта.
Поскольку Эдвард позволил жене идти своей дорогой, а та с удовольствием предоставила ему идти своей, поводов для разногласий не возникало, и Крэддок здраво рассудил, что полностью укротил супругу. А ведь он не ошибался, снисходительно думал Эдвард, когда сравнивал женщин с наседками — живностью, которой для счастья нужен лишь хороший уход да прочная загородка, за которой они могут рыться в земле сколько угодно. Все, что требуется, — вовремя кормить, и пусть себе кудахчут! Всегда приятно, когда опыт подтверждает предположение, сделанное еще в юности.
Как-то раз, случайно вспомнив о годовщине свадьбы, Эдвард подарил жене браслет. Довольный, в благодушном настроении после сытного обеда, он похлопал Берту по руке и сказал:
— А время-то летит!
— Говорят, это так, — улыбнулась она.
— Просто не верится, что мы женаты уже столько лет. По мне, так прошло всего полтора года. Мы с тобой отлично ладим, верно?
— Мой милый Эдвард, ты образцовый муж. Меня это даже иногда смущает.
— Ха, здорово сказано! Надо признать, я действительно делаю все, что полагается хорошему супругу. Конечно, поначалу у нас бывали небольшие размолвки, люди не сразу привыкают друг к другу, и глупо ожидать, что все пойдет гладко с первого дня, но уже не один год — точнее, с самого твоего возвращения из Италии, — мы счастливы, как голубки, правда?
— Да, дорогой.
— Честное слово, вспоминаю наши ссоры и не могу понять, из-за чего они случались?
— Я тоже, — подтвердила Берта, ничуть не солгав.
— Наверное, все дело было в погоде.
— Согласна.
— Что ж, все хорошо, что хорошо кончается.
— Эдвард, дорогой, ты прямо философ.
— Насчет философа не знаю, но вот политик — это точно. Кстати, я еще не читал сегодняшнюю газету, там пишут про новые военные корабли. Я уже давно говорил, что нужно больше кораблей и больше пушек. Рад, что правительство наконец прислушалось к моему совету.
— Я горжусь тобой, милый. Это побудит тебя не прекращать усилий. Кроме того, приятно сознавать, что кабинет министров читает твои речи, опубликованные в «Блэкстебл таймс».
— Уверен, для страны было бы куда больше пользы, если бы власти внимательнее прислушивались к мнению из глубинки. Именно такие люди, как я, по-настоящему знают чаяния народа. Не принесешь мне газету? Она лежит в столовой.
Эдварду казалось вполне естественным, что жена должна ему прислуживать: это ведь ее долг! Берта передала ему «Стандард», он погрузился в чтение и вскоре начал зевать.
— Ох, вздремнуть бы, — пробормотал Крэддок.
Немного спустя глаза его сами собой закрылись, газета выскользнула из пальцев, он растянулся в кресле, вытянув ноги и покойно сложив руки на животе. Голова свесилась набок, рот открылся, Эдвард захрапел. Берта невозмутимо читала. Через некоторое время он вздрогнул и проснулся.
— Ах ты, господи, я, кажись, заснул! — воскликнул он. — Черт, совсем замотался. Пойду-ка лучше спать. Ты еще не ложишься?
— Пока нет.
— Будь умницей, не засиживайся слишком долго, это вредно для здоровья. А когда будешь уходить, погаси все лампы.
Крэддок чмокнул жену в подставленную щеку, подавив зевок, и заковылял наверх.
— У Эдварда есть одно несомненное достоинство, — пробормотала Берта, — его не упрекнешь в чрезмерной любви к супруге.
Mariage а la Mode[43].
Свои одинокие прогулки Берта всегда совершала к морю. Побережье между Блэкстеблом и устьем Темзы представляло собой необитаемую, дикую местность. На значительном расстоянии друг от друга стояли длинные низкие здания береговой охраны, и аккуратные дорожки, посыпанные гравием, а также строгие ограды смотрелись здесь неожиданно, отчего окрестности выглядели еще более заброшенными и неприютными. На многие мили все словно вымерло, а низкая суша, выступавшая из моря, была сырой и болотистой. Прибрежную полосу покрывали бесчисленные ракушки, хрустевшие под ногами; там и сям виднелись груды водорослей, куски плавника, обрывки канатов и тросов, и всякая всячина, ежедневно приносимая к берегу приливами. В одном месте из воды торчали останки разбитого судна. Его деревянные ребра, особенно заметно обнажавшиеся во время отлива, напоминали скелет огромного морского чудища. Вокруг расстилалась серая гладь моря, и на ней — ни корабля, ни рыбацкой лодки. Зимой создавалось впечатление, будто на берег и пустынную водную поверхность зыбкой таинственной пеленой опустился дух одиночества.
В этой унылой меланхолии Берта находила странную прелесть. Небо закрывали низкие тучи, ветер свистел, завывал и стонал, в неспокойном, мутно-желтом море поднимались волны — они сердито нахлестывали друг на друга и с ворчанием разбивались о берег. Это была бесплодная и безжалостная водная пустыня, зрелище, наводившее ужас. Гневная мощь раз за разом рвалась вперед, обрушиваясь на берег и ревя от боли, когда цепи, что сковывали ее, тянули назад, и после каждого отчаянного рывка эта сила со стоном отползала, чтобы затем все повторилось вновь. Чайки безутешно кружили над водой, падая вниз и опять взмывая вместе с ветром.
Берта любила зимний покой, когда водяной туман и дымка облаков сливаются в одно целое, когда серое море безмолвно и сурово, и над ним реет одинокая чайка, оглашая воздух траурными криками. Она любила и летнюю тишь, когда в безбрежном небе нет ни облачка. В такие дни Берта лежала у самой кромки воды, наслаждаясь одиночеством и внутренней умиротворенностью. Море было гладким, будто озеро, без малейшей ряби, и в нем, как в зеркале, отражалось все великолепие неба, а когда на западе садилось солнце, оно превращалось в океан расплавленной меди, сияющей так, что слепило глаза. На воде дремала стая чаек — сотни безмолвных, неподвижных птиц; время от времени одна из них тяжело взлетала, делала короткий круг, затем снова опускалась на воду, и все стихало.
Морская прохлада была невероятно манящей, и однажды Берта не устояла. Робко, но проворно скинув с себя одежду и оглядевшись по сторонам, она вошла в воду, где слабые волны принялись лизать ей ноги. Она поежилась, а потом раскинула руки и, подняв тучу брызг, не то побежала, не то нырнула, сливаясь со стихией. Ощутив легкость собственного тела, не стянутого купальным костюмом, Берта пережила головокружительный восторг. Для нее это оказалось новым, неизведанным удовольствием. Берта наслаждалась восхитительным чувством свободы: соленая вода бодрила, придавала свежие силы. Погрузившись под воду, она с коротким радостным возгласом вынырнула на поверхность, мотая головой. От этого движения ее волосы волнистыми змейками рассыпались по воде.
Она бесстрашно поплыла вперед. Глубина спокойного летнего моря дарила радостное ощущение силы. Берта перевернулась на спину и просто держалась на поверхности, стараясь смотреть прямо на солнце. Море блестело и переливалось, небо слепило синевой. Она поплыла назад, а потом опять легла на спину, и волны вынесли ее почти к самому берегу. Ей нравилось покачиваться на поверхности, погрузив затылок и уши в воду, и слушать шорох гальки, перешептывающейся с ласковой волной. Она снова встряхнула головой, и распущенные волосы обволокли, окружили ее, точно ореол.
Берта наслаждалась своей молодостью — молодостью? Она чувствовала себя ничуть не старше, чем в восемнадцать лет, хотя ей было тридцать. Неприятная мысль заставила ее поморщиться: Берта никогда не замечала пролетающие годы, не задумывалась, что юность не вечна. Неужели люди уже считают ее старой? Берту пронзил тошнотворный страх: а вдруг она похожа на мисс Хэнкок, которая при помощи напускного легкомыслия и игривости старается выдать себя за юную барышню? Возможно, Берта тоже выглядит нелепо, плескаясь в воде, точно девчонка? Глупо изображать русалочку, когда возле глаз и губ собрались морщины. Охваченная паникой, Берта бросилась домой и первым делом подбежала к зеркалу. Она с невероятной тщательностью изучила лицо и шею, в каждой черточке выискивая тревожные признаки, но ничего не нашла: кожа была по-прежнему гладкой, зубы — безупречными. Берта облегченно вздохнула:
— Я ничуть не изменилась.
В голову ей пришла сумасшедшая идея: дабы окончательно убедиться в собственной привлекательности и увидеть себя во всей красе, Берта решила одеться как на бал. Она облачилась в самое красивое платье и достала из шкатулки драгоценности. Разорившиеся предки Берты Лей распродали все до последней булавки, так что от былой роскоши не осталось и следа, однако из поколения в поколение упрямо не желали расстаться с фамильными бриллиантами, и дорогие украшения в старинной оправе долгие годы пылились в шкафу.
Влага, блестевшая в волосах Берты, послужила оправданием капризу: голову увенчала брильянтовая тиара, которую ее бабка носила в период Регентства. Плечи Берты украсили две изящные броши, обрамленные золотом, — их стащил из испанской церкви двоюродный дед, участник войны на Пиренейском полуострове. На шею она надела нитку жемчуга, на руки — браслеты, к лифу прикрепила в ряд сверкающие брильянтовые звездочки. Зная, что у нее красивые руки, Берта с презрением относилась к кольцам, однако на этот раз унизала пальцы перстнями.