– У меня в самом деле такой скептический вид?
Он только улыбнулся.
– Этот портрет нужно показать моей семье. Домашние постоянно ставят мне в вину возмутительную импульсивность, но я не настолько импульсивна, чтобы притащить в дом бродячую собаку, или кормить на задворках бездомных кошек, или потратить все свое содержание на детей-сирот. У меня разумная и практичная импульсивность. На самом деле, я постоянно сомневаюсь, как и любой мыслящий человек. Ведь на любую проблему можно взглянуть с разных сторон.
– Должно быть, в церкви у вас возникают затруднения.
Я увидела, что он улыбается.
– Иногда, мистер Осгуд, бывает так, что лучше не обращать на что-то внимания.
Он открыл было рот, словно собираясь что-то сказать, но потом вроде бы передумал.
– Я считаю, – произнес он после паузы, – что это наилучший вариант.
Мы улыбнулись друг другу.
Он поклонился.
– Вы разрешите мне написать ваш портрет, мисс Локк? Это будет огромная честь для меня. – Должно быть, я выглядела так, словно сомневаюсь в чистоте его намерений, потому что он добавил: – Это можно сделать прямо тут. А здешние служители за нами присмотрят.
– Я вам доверяю.
– Такой скептик, как вы? Я польщен.
Мы оба рассмеялись и договорились встретиться на следующий день тут же. Еще до того, как мой портрет был готов, он сделал мне предложение. Не прошло и месяца, как мы поженились, несмотря на бурные возражения моих родителей. Я думала, что они станут наносить нам визиты и поймут, что в Сэмюэле, несмотря на подкачавшее происхождение, масса достоинств, но этого не произошло: в отличие от меня, любовь не была для них самой важной вещью на свете. Отец исключил меня из завещания. Мать отказалась встречаться со мной. Но я была настолько пьяна любовью, что мне не было до этого никакого дела. Медовый месяц еще не окончился, а я уже ждала ребенка.
Я была на восьмом месяце беременности, мы жили в Англии, Сэмюэл писал тех, кто принадлежит к сливкам британского общества, и я вдруг поняла, почему ему так охотно позируют дамочки: он ублажал их в постели с тем же энтузиазмом, с которым работал над их портретами. Я обнаружила, что всего лишь одна из многих, хотя, насколько я знаю, единственная, на ком он был женат, – во всяком случае, я надеялась на это ради благополучия моей дочери. Сэмюэл утверждал, будто я так хороша, что он просто обязан был заполучить меня в собственность. Сомнительная честь.
Дочери уже проснулись. После быстрого умывания в тазике они были одеты, закутаны в шали и после завтрака препровождены за стол в гостиной цокольного этажа. Сегодня о школе не могло быть и речи – у Винни болело ухо, а Эллен никак не могла оправиться от простуды.
Элиза отправилась нанести визит приболевшей подруге, младшие дети Бартлеттов были наверху на попечении прислуги. Мистер Бартлетт[17] ушел в свой маленький книжный магазинчик «Астор-хауза», плод его извечной страсти к печатному слову. Уютная комната с низким потолком была полностью в нашем с девочками распоряжении. Из-за общей стены с кухней сюда доносилось какое-то домашнее погромыхивание кастрюль, окна полуподвального помещения так заиндевели, что за ними виднелись лишь смутные очертания брюк и юбок проходящих по тротуару людей. Я взяла экземпляр «Американ Ревью» и раскрыла его на «Вороне», чтоб выполнить свое собственное домашнее задание. Отбивая пальцами ритм, я читала про себя строфу за строфой, а потом пробормотала:
– Какое-то трюкачество. Это же просто игра слов.
Я прочла вслух:
И взирая так сурово, лишь одно твердил он слово,
Точно всю он душу вылил в этом слове «Никогда»,
И крылами не взмахнул он, и пером не шевельнул он,
Я шепнул: «Друзья сокрылись вот уж многие года,
Завтра он меня покинет, как надежды, навсегда».
Ворон молвил: «Никогда».
Услыхав ответ удачный, вздрогнул я в тревоге мрачной.
«Верно, был он, – я подумал, – у того, чья жизнь – Беда,
У страдальца, чьи мученья возрастали, как теченье
Рек весной, чье отреченье от Надежды навсегда
В песне вылилось о счастье, что, погибнув навсегда,
Вновь не вспыхнет никогда».[18]
Заметив, что девочки слушают, я остановилась.
– Ты сочиняешь новые стихи? – спросила Винни.
– Нет. Эти стихи написал мистер Эдгар По.
– Прочти нам их целиком!
– Разве тебе не надо работать над своими собственными стихами? – сказала Эллен.
– Надо, – ответила я. – Я скоро начну. Авы возвращайтесь к своей работе. Вы же не хотите, пока не ходите в школу, отстать от других ребят.
Я вернулась к «Ворону» в надежде понять, почему такие несуразные вирши завладели воображением читающей публики, и перешла к следующей строфе:
Но, от скорби отдыхая, улыбаясь и вздыхая,
Кресло я свое придвинул против Ворона тогда,
И, склонясь на бархат нежный, я фантазии безбрежной
Отдался душой мятежной: «Это – Ворон, Ворон, да.
Но о чем твердит зловещий этим черным „Никогда“,
Страшным криком „Никогда“».
– Вот-вот! – Ия отбросила журнал.
– Что, мамочка? – спросила Винни.
– Все эти глупые аллитерации – это просто складные, скверные, скудоумные сказочки.
Лицо Эллен стало столь же серьезным, как лицо судьи на заседании.
– Ты хочешь сказать, что это бездарная, бессмысленная, больная болтовня?
Я кивнула.
– Тривиальный, трескучий треп.
Винни вскочила, и ее многочисленные шали всколыхнулись, как бинты мумии.
– Нет! Это серяки злой собаки!
– Не будь такой грубой, Винни, – сказала я.
Девочки переглянулись.
Я нахмурилась.
– Это феерически феноменальные, фетишизированные фекалии.
– Мамочка! – вздохнула Эллен.
– Что это значит? – воскликнула Винни.
Эллен объяснила ей, что к чему, и на стихотворение мистера По пролился целый поток бранных аллитераций. Девочки все еще упражнялись в нестандартных оскорблениях, а я приготовила перо, бумагу и открыла чернильницу: шуточками кошелек не наполнишь.
Мистер Моррис желал получить «нечто свежее. Нечто увлекательное. И мрачное, такое, что заставило бы дам бояться задуть ночью свечу».
Однако попробовали бы вы написать что-то мрачное, когда тут же за столом хихикают две маленьких девочки. Ничего страшного не шло мне в голову, хотя шаткость нашего материального положения сама по себе была по-настоящему пугающим фактором. После того как ушел Сэмюэл, я познала страх нужды. Теперь мне не понаслышке были известны тоска и отчаяние и то, как легко они превращаются в ярость. Но мне не довелось пока лицом к лицу столкнуться с чистой злобой, с темной и жестокой стороной человеческой натуры, привычной к страданиям других людей. Такой опыт необходим, чтоб написать нечто на самом деле леденящее кровь. Он придет ко мне позже.
3
Газовые лампы освещали мерцающим светом гостиную мисс Энн Шарлотты Линч на Вэйверли-плейс, окрашивая интеллигентные лица гостей бледно-оранжевым. Я узнавала завсегдатаев нью-йоркских литературных сборищ, но были и новые лица: чешская поэтесса в цыганских серьгах и свободном одеянии; пожилой мистер Одюбон[19] в костюме из оленьей замши; некий мистер Уолтер Уитмен,[20] который вызывающе одевался в длиннохвостые сюртуки и гофрированные воротнички по моде былых эпох. Угощение разительно отличалось от тех сложных блюд, что обычно предлагались в различных салонах. Мисс Линч угощала собравшуюся у нее пеструю публику просто и безыскусно: сливочным печеньем, итальянским льдом[21] на маленьких блюдечках и чаем. Горничных не было, никто не прислуживал, и все мы находились в равном положении. Не было и никаких заранее подготовленных развлечений. Гостям предлагалось занять себя беседой, поощрялось также чтение коротких отрывков из своих новых произведений и исполнение собственных новейших музыкальных композиций. Во главе угла стояли идеи, мисс Линч на этом настаивала. Сама она была одета так, будто собиралась вести урок в Бруклинской академии благородных девиц (именно этим она занималась в дневное время). На самом деле, атмосфера скромной, искренней интеллектуальности, не опошленной такой грубой материей, как деньги, была бы весьма убедительна, если бы не протянувшаяся до самой Вашингтон-сквер вереница хороших экипажей, поджидающих снаружи. Но иллюзия была очень мила.
С начала званого вечера прошел уже час, и сейчас я потягивала свой чай, оборачиваясь всякий раз, когда в залитой оранжевым комнате появлялся новый гость. Как и все присутствующие, я предвкушала появление мистера По. Казалось, он пленил всех литераторов Нью-Йорка. О чем бы ни заходила речь нынче вечером, будь то жесточайшее перенаселение трущоб Файв-пойнтса,[22] где в одной грязной комнатушке без окон проживало по три семьи ирландских иммигрантов, или работорговцы, которые все чаще хватали свободных негров на улицах Нью-Йорка и потом продавали их где-нибудь на рынках Балтимора и Ричмонда, или равнинные индейские племена, выдавливаемые министерством внутренних дел с их земель, – в конце концов разговор все равно сводился к мистеру По.
– Вы знаете, что он женился на своей двоюродной сестре, которой всего тринадцать? – сказала собеседникам Маргарет Фуллер,[23] когда я проходила мимо них. – Я так понимаю, что сейчас они женаты уже десять лет.
Мисс Фуллер была не только литературным критиком в «Нью-Йорк Трибьюн» мистера Грили,[24] самой читаемой писательницей Новой Англии и одной из немногих американок, которые живут за счет своего литературного труда, но и экспертом по индейским племенам Великих Озер. Сегодня вечером на шерстяном лифе ее платья красовалось напоминающее манишку нагрудное костяное украш