Когда наутро я проснулась, Эдгар стоял у окна с пером и бумагой. Он отодвинул занавеску; слабый утренний свет очерчивал его благородный профиль. Я припомнила безумные события прошедшей ночи, и все мое существо наполнилось счастьем.
Он обернулся.
– Хорошо спалось, миссис Улялюм?
Я глубоко вздохнула и ощутила пикантную боль в самых нежных местах.
– Да, очень. Когда ты позволил мне уснуть.
– Откуда ты выкопала такое имя? – рассмеялся он. – Улялюм. Звучит по-полинезийски нелепо.
– Не знаю, – усмехнулась я.
Он подошел и сел на постель.
– У меня кое-что для тебя есть. – И он протянул мне стихотворение, написанное на бумаге отеля.
– Это для завтрашнего выступления?
– Нет, это тебе.
– Эдгар, тебе надо было поработать.
Он игриво усмехнулся:
– Прочти вслух.
Я подавила вздох и, улыбаясь, начала:
К той, чье имя заключено внутри
Фантазия – для той, чей взор огнистый – тайна!
(При нем нам кажется, что звезды Леды – дым.)
Здесь встретиться дано, как будто бы случайно,
В огне моих стихов, ей с именем своим.
Кто всмотрится в слова, тот обретет в них чудо:
Да, талисман живой! Да, дивный амулет!
Хочу на сердце я его носить! Повсюду
Ищите же! Стихи таят в себе ответ.
О, горе, позабыть хоть слог один. Награда
Тогда потеряна. А между тем дана
Не тайна Гордия: рубить мечом не надо!
Нет! С крайней жаждою вникайте в письмена!
Страница, что теперь твой взор, горящий светом,
Обходит медленно, уже таит в стихах
Три слова сладостных, знакомых всем поэтам,
Поэта имя то, великое в веках!
И пусть обманчивы всегда все буквы (больно
Сознаться), ах, пусть лгут, как Мендес Фердинанд, —
Синоним истины тут звуки!.. Но довольно.
Вам не понять ее – гирлянда из гирлянд.[79]
Я остановилась, с трудом сдерживая выступившие у меня на глазах слезы счастья.
– Ты только что назвал меня гирляндой?
Он крепко поцеловал меня.
– Да. – Прижав свою щеку к моей, он тоже устремил взгляд на листок со стихами. – Ты поняла, в чем тут секрет?
– Эдгар, ты не должен тратить время на стихи с секретом. Тебе же завтра выступать!
Он ткнул пальцем в начало первой строки:
– Что это?
– Буква «Ф», – нахмурившись, сказала я.
– А во второй строке какая вторая буква?
– «Р».
– А в третьей – третья буква?
– «Е».
– Продолжай по тому же принципу. Что получается?
Я пробежала глазами по строкам и засмеялась:
– Мое имя. О, Эдгар! Но как же твое выступление?
Он взял меня за руки.
– Я бы лучше порезвился.
– Я бы тоже, но…
– Тсс, – шепнул он, целуя мои ладони, и продолжил с преувеличенным, насмешливым пафосом: – Мы живем во сне, а то, что происходит сейчас, – это сон во сне.[80] – Он потянулся ко мне и нежно прикусил мочку моего уха. – Теперь никто меня не разбудит. Я собираюсь заняться любовью с ангелом.
Я подавила смешок.
– Я чувствую себя виноватой, отрывая тебя от подготовки к выступлению.
– Я всю жизнь ждал такого неземного счастья. Неужели ты думаешь, что теперь мне есть дело до лягушатников?
– У нас еще будет время. А вот другой возможности выступить в лектории может и не представиться.
Он стянул белую шелковую простыню, открывая мою наготу.
– Я хочу этого? Или угодить лягушатникам? Как ты думаешь, что я выберу?
Мы потянулись друг к другу, и наша игривая нежность скоро переросла в сладостное безумство. В тот день мы не покидали номер еще много часов.
Я не знала, какую цену предстояло нам заплатить за эти райские часы.
Официант в Тремонт-хаус, пухлогубый, мрачный швейцарец, с приглушенным стуком поставил тарелку на плюшевую скатерть. В людном зале, где клубился дым от сигар и вдоль стен стояли кадки с пальмами, рыдала скрипка.
Эдгар хмуро посмотрел на мое первое блюдо:
– Это голубь?
– Перепел.
– А похоже на странствующего голубя. На юге их едят лишь рабы и бедняки. Мне тоже доводилось.
– Это перепел. – Он не заметил, что именно я заказала, а сам выбрал самые дорогие блюда в меню, не обращая внимания ни на что, кроме цены. Стой самой минуты, как мы встретились с Эдгаром после его выступления в Бостонском лектории, он был погружен в собственные мысли. Предполагалось, что за ужином мы будем праздновать его победу.
Сейчас Эдгар совершенно игнорировал огромный шмат жирного мраморного мяса, поставленный перед ним официантом с таким почтением, будто тот приносил жертву неведомому богу.
– Если бы ты только видела, сколько презрения было на их лицах, – тихо сказал он. – На каждом обращенном ко мне лице. Они уже заранее ненавидели меня, бедного парня с Юга.
Я почувствовала, что мне не следует ничего говорить, и вонзила вилку в беззащитную птичку на стоящей передо мной тарелке. На узорчатый фарфор потек золотистый сок.
Эдгар покачал головой.
– Я должен был прочитать это стихотворение. Оно прекрасно, одно из лучших написанных мною. Но, когда я увидел, как они жаждут моего провала, я просто не смог его прочесть. – Он посмотрел на свой стейк и вдруг бросился на него с ножом и вилкой, словно это был его злейший враг.
Я спокойно спросила:
– И что же ты прочел?
– Я дал им то, чего они хотели. – Он отправил в рот кусок мяса. – Я прочел им «Аль Аарааф».
Я опустила приборы.
– Да-да, мою детскую поэму. Только я назвал ее «Звездный посланник», чтобы они думали, будто это нечто мистическое. Им же так нравится всякий мистический вздор.
– Но почему? – с испуганным потрясением в голосе спросила я.
– Чтобы посмотреть, могут ли они отличить детские вирши от творения мастера. Они это заслужили. Пригласили меня почитать им стихи, а потом заставили почти час ждать, пока закончит выступать Кушинг.[81] Как будто кому-то не наплевать на его чертово путешествие в Китай. Я-то думал, что буду гвоздем программы. Если бы знал, что они все так устроят, ни за что бы не согласился.
– И как они реагировали?
– Отсутствующе. Я как со стенкой разговаривал. Полагаю, отчасти в этом виноват Кушинг. Я чуть не уснул под его выступление, дожидаясь своей очереди.
В свое время, будучи студенткой Лектория, я прослушала там не одно и не два утомительно длинных выступления. В конце таких лекций мы непременно хлопали – не из благодарности, а от облегчения, что все, наконец, закончилось. Аплодисментов удостаивались даже самые скучные ораторы, пусть это и было всего лишь равнодушное постукивание пальцев одной ладони о пальцы другой. Я даже представить себе не могла, как ошеломлены или обижены должны быть слушатели, чтобы не похлопать.
– Может быть, они благоговели.
Он никак не дал понять, что меня слышит.
– Они заставили меня читать «Ворона». Когда я уже избавлюсь от этой проклятой птицы?
– Они, должно быть, пришли в восторг.
– Не знаю, я не остался посмотреть, ушел.
Я опустила глаза на истекающего соком перепела. Они предадут его остракизму за такую грубость.
– Все это неважно, – сказал Эдгар. – Они мне не нужны. Мне нужна только ты, и все.
Я попыталась улыбнуться.
– И за что мне себя казнить? Понравиться лягушатникам мечтала моя мать, а вовсе не я. Все эти годы я публиковал «Аль Аарааф» под псевдонимом «Бостонец», как будто мог угодить ей этим. Но мне никого не удалось одурачить: я никогда не был одним из них.
– Ты не должен никому угождать.
Он надрывно рассмеялся:
– А я и не угодил, разве нет?
Зачем он сам подрывает свою репутацию? Мое сердце разрывалось от боли за любимого; я протянула к нему руки над скатертью и переплела свои пальцы с его:
– Ты угодил мне.
К нашему столику подошел какой-то господин, в котором я заподозрила нувориша из-за толстой золотой цепочки для часов, демонстративно свисающей из жилетного кармана. Мы снова приняли благопристойные позы.
– Добрый вечер, мистер По. – Он протянул руку. – Я Чарльз Уайлдвуд. – На его мизинце красовалось массивное золотое кольцо-печатка. Эдгар вытер руки салфеткой, и мужчины обменялись рукопожатием. – Мне нравятся ваши рассказы, старина. Работаете над чем-то новеньким?
– Всегда.
Наш гость кивнул мне:
– Здравствуйте, миссис По. – Я почувствовала, что краснею. – Вы все еще боитесь? – Я неловко засмеялась. – Потому что, если я был бы его хорошенькой молодой женой, я был бы в ужасе. Вы обратили внимание на то, как в своих рассказах он убивает всех юных красавиц? Стоит только им появиться, как они сразу попадают в беду.
– Это вымысел, – сказал Эдгар.
Мистер Уайлдвуд расхохотался.
– Я не должен был мешать вашему ужину. Вас, должно быть, тошнит от людей, которые денно и нощно пристают к вам со всяким вздором.
– Спасибо, что подошли.
– В любое время, в любое время. – Мистер Уайлдвуд двинулся было прочь, но потом указал на меня пальцем: – Вы – вот вы, – берегите голову, слышите?
Эдгар даже не улыбнулся. После того как нувориш ушел, он сказал:
– Бартлетту бы он понравился. Прямо-таки кладезь американизмов.
И он вернулся к еде, но у меня пропали последние остатки аппетита. Меня беспокоило, что думают обо мне люди. Беспокоило то, что я вовсе не миссис По, а всего лишь любовница мистера По. Беспокоило то, что мои стихи ценны лишь постольку, поскольку имеют отношение к мистеру По. На самом деле, если бы сам мистер По был честен с собой, он вынужден был бы признать, что его тоже беспокоит, что о нем думают люди. Нарушение рамок приличий не волнует лишь тех, кто не имеет ни малейшего представления о том, как устроен этот мир, или тех, кто выброшен из жизни общества.