«Фу! Еще одна воинствующая благодетельница вроде моей сестры».
– Там спросили, умею ли я печатать на машинке. С этого все и началось! Я печатала, вела документацию, писала истории о том, как регистрируют избирателей, делала пресс-релизы, чтобы мир узнал об арестах наших активистов, занималась газетой комитета.
Ронни тоже арестовывали. Она со смехом рассказала Бетти о том, как учила своих товарищей танцевать хору в каталажке.
– Ого! – выдавила из себя Бетти.
Ронни участвовала в Движении в течение многих лет.
– Гражданские права. Права женщин. Протесты против войны во Вьетнаме.
Одновременно с этим она собрала вокруг себя «семью по выбору» – женщин, которых называла сестрами, активисток, поселившихся с ней вместе на ферме под Атлантой.
– Ты можешь остаться с нами. Все, о чем мы просим, – с лукавой улыбкой заметила Ронни, – помогай с урожаем!
Насколько Бетти поняла, Ронни и ее коммуна получали небольшую финансовую поддержку и могли успешно заниматься своей активистской деятельностью. Кроме того, женщины фермы Блю-Хилл организовали продажу овощей и фруктов таким образом, что урожай собирали сами покупатели. Семьи съезжали с хайвея и платили за привилегию собственными руками нарвать клубники, малины, ежевики и даже фасоли, стручковой и лимской. Деньги складывали в банки из-под кофе (Бетти нарочно приметила, где потом хранятся эти самые банки). Женщины помогали покупателям найти нужную делянку, раздавали им картонную тару и рассказывали о широком ассортименте джема и варенья, мыла, скрабов и лосьонов, которые тоже можно было купить.
По вечерам они готовили вегетарианские ужины (салаты из свежих или маринованных овощей, карри с тофу, черной фасолью и чечевицей). В курятнике на заднем дворе держали цыплят, поэтому яиц всегда хватало, и желтки у них были очень яркие, почти оранжевые. Бетти не особо любила работать в поле – слишком жарко, слишком много насекомых. Зато на кухне ей понравилось – после стольких лет скитаний, после столовых, придорожных закусочных и еды из автоматов она с удовольствием вспомнила былые навыки. Бетти приноровилась к капризной плите и стала готовить десерты: взбивала яичные белки, делала крем из масла и сахара, ловко ставила смазанные жиром противни в духовку. Она пекла песочные и бисквитные торты, кексы, банановый хлеб с грецкими орехами, и женщины превозносили ее мастерство, говоря, что вкуснее в жизни ничего не пробовали.
– Как у моей мамы, – сказала застенчивая Даниэль, которая обычно не отваживалась смотреть людям в глаза.
– Лучше, чем у мамы! – похвалила Джоди.
Закончив с десертом, женщины выходили на свежий воздух. Они расстилали на траве одеяла, раскуривали косячок и беседовали. Ронни называла это «ростом самосознания», но Бетти воспринимала их разговоры как сказки вроде тех, что в детстве сочиняла Джо, только для взрослых. Начинали всегда с вопроса: когда ты впервые столкнулась с тем, что с тобой обращаются иначе, чем с мальчиками? Как сложилась бы жизнь твоей матери, будь у нее возможности, как у нас? Если бы ты могла сообщить мужчинам одну вещь о том, каково это – быть женщиной, что бы ты сказала? Отвечали по очереди, рассказывали свои истории, и Бетти довелось услышать откровения, иные из которых не шли ни в какое сравнение с ее бедами. Даниэль избил до крови ее отец, когда застал в постели с одноклассницей. Сводный брат Джоди насиловал ее с восьми до четырнадцати лет, пока не уехал учиться в колледж. Мать Талии поймала ее в четыре года за тем, что она терла носом плюшевого мишки у себя между ног, забрала игрушку, облила жидкостью для розжига и спалила на глазах у перепуганной маленькой девочки.
Бетти слушала и помалкивала. Про свое изнасилование не рассказывала, хотя, кроме нее, в доме жили и другие жертвы. Про аборт тоже молчала, хотя по крайней мере четырем женщинам пришлось сделать то же самое в очень разных условиях – от безупречно чистого врачебного кабинета в Пуэрто-Рико до залитого кровью кухонного стола в Бронксе. Она слушала и старалась не принимать услышанное близко к сердцу, не отождествлять себя с женщинами, которыми решила попользоваться. Это давалось нелегко, особенно когда Ронни сжимала ее руку и называла сестренкой, застенчивая Даниэль клала на ее спальник украшенное ленточками саше́ с лавандой, а Джил заявляла, что сливочный пирог Бетти совершенно бесподобен.
«Ты должна через это пройти», – сказала себе Бетти, лежа на боку посреди гостиной. Женщины разожгли камин, чтобы согреть комнату до температуры тела, и стало душно. Для большего правдоподобия Талия предложила смазать сложенную из подушек вагину вазелином. К счастью, Даниэль, которая отвечала за стирку, удалось ее отговорить. Бетти облизнула соленые губы и почувствовала, как пот стекает по спине и между грудей.
– Ты уходишь в прошлое все дальше и дальше, туда, где время для тебя еще даже не началось, – проговорила Ронни. – Ты – эмбрион, растешь, развиваешься и пока не осознаешь себя как личность. И все же ты существуешь! Ты существуешь здесь, в этой теплой, жидкой, безопасной среде, и прекрасно слышишь звуки вокруг тебя.
Кто-то включил кассетный магнитофон. Комнату наполнил звук биения сердца. Бетти едва сдержала хихиканье.
– Ты всем довольна, тебе легко и приятно. Нет ни желаний, ни голода, ни жажды, ни других нужд. Все твои потребности утолены. О тебе заботятся, ты в безопасности, ты под защитой, – продолжала Ронни.
Внезапно у Бетти слезы навернулись на глаза. Забота, безопасность, защита. Когда же она чувствовала их в последний раз?
– Ничто не может причинить тебе боль. Ничто не может причинить тебе вред. И вот тебе становится тесно. Ты инстинктивно знаешь, что пора двигаться дальше. Я хочу, чтобы ты перенеслась в будущее, – велела Ронни, – к моменту своего рождения. Почувствуй, как ты движешься к свету, ведь тебе пора родиться!
Бетти затрясла головой. Ей вовсе не хотелось двигаться, не хотелось покидать безопасную гавань и выходить в яркий, холодный мир.
– Что ты чувствуешь? – поинтересовалась Ронни.
– Меня бросили! – неожиданно для себя прошептала Бетти и вновь очутилась в Cadillac дядюшки Мэла, едущем мимо дома на Альгамбра-стрит, где на подъездной дорожке не стояло ни одной машины. Она снова в Ньюпорте, незнакомый парень хватает ее за запястье и говорит: «Ляг, заткнись и не реви, ведь ты сама этого хочешь!»
– Дыши! – велела Ронни.
Бетти затряслась. Ее плеч и бедер касались чужие руки. Сердце стучало на всю комнату, волосы взмокли от пота, по лицу струились слезы. Они ехали мимо дома, и в окнах было темно, темно, темно. Никого там нет! Никто ее не спасет!
– Бетти, – ласково и строго позвала Ронни. – Пора! – Сильные руки подтолкнули ее к розовому тоннелю из подушек. Бетти сопротивлялась, трясла головой, крепко зажмуривалась. – Бетти! Вернись к нам. Что бы ни держало тебя в прошлом, что бы ни тянуло тебя назад, оно ушло! У него нет над тобой власти! Иди к своим сестрам! Стань свободной!
Бетти открыла рот, собираясь воскликнуть: «Что за дичь!» Отчасти она понимала, насколько нелепо выглядит происходящее: взрослая голая женщина готовится вылезти из домика из подушек и одеял. Однако вместо язвительного замечания с ее губ сорвался всхлип, и она не смогла выговорить ни слова. Бетти зарыдала, из носа потекли сопли, из глаз хлынули слезы, покатились по подбородку, потом по ковру. Она плакала все сильнее и сильнее, издавая ужасные гортанные звуки, а женщины гладили ее по голым рукам, по плечам, по волосам. Даниэль обняла ее и зашептала: «Ш-шш, ш-шш».
Бетти плакала из-за всего, что сделали с ней и что сделала с другими она, из-за каждой обиды, которую нанесли ей и которую нанесла она. Из-за матери, не имевшей ни мужа, ни возможностей для лучшей жизни и коротавшей свои годы, укутавшись в ветхий саван несчастья. Из-за сестры, чьи крылья она подрезала. Из-за себя, той ясноглазой тринадцатилетней девочки, мечтавшей о свете прожекторов, которая нашла в себе мужество сказать: «Дядя Мэл обнимает меня слишком долго», чья мать не захотела или не смогла ее услышать, а старшей сестры рядом не было, и ее никто не спас. Из-за молодой женщины, которую обманули, изнасиловали, обрюхатили и заставили почувствовать себя последней дрянью… Бетти обхватила руками колени, раскачивалась и плакала, не обращая внимания на липнущие к щекам мокрые волосы.
Наконец Ронни сказала: «Пора!», и она подалась вперед, проползла сквозь плотную преграду подушек и растянулась на полу, на свету, смеясь и плача, и женщины гладили ее, радостно хлопали в ладоши и говорили, как хорошо она справилась, как они ею гордятся.
«Пожалуй, останусь, – решила Бетти. – Может быть, здесь я стану сильнее. Пойму, как перестать страдать и как исправить то, что еще можно исправить».
1978. Джо
Джо потрогала волосы, поправляя новую стрижку перышками, проверила макияж. Теперь, кроме помады, она пользовалась еще и тушью, тональным кремом и румянами, причем каждый день. На лице проступили морщинки и пигментные пятна, кожа век истончилась и слегка обвисла. Более того, порой Джо замечала отражение в зеркале и думала, что видит свою мать. «Старею», – осознала она без особого сожаления, и тут из вокзала размашистым шагом вышла сестра, заслонила глаза и посмотрела сначала налево, потом направо. В светло-бежевой замшевой курточке с бахромой до колена Бетти выглядела великолепно, правда, одета была совсем не по погоде. На Новую Англию надвигался мощный снегопад, а сестра не озаботилась ни шарфом, ни шапкой, ни варежками. Нарядилась в обтягивающие джинсы, расклешенные внизу, пурпурный свитер с глубоким вырезом, висячие серьги из проволоки, украшенной бисером и перьями, и коричневые кожаные туфли на платформе с деревянными каблуками. Разделенные на прямой пробор волосы свисали ниже лопаток, вес остановился где-то посередине между двумя крайностями – метрекаловой диетой из воды с лимоном и парой лет после аборта, когда Бетти намеренно наедала лишние килограммы, чтобы, как подозревала Джо, держать мужчин на расстоянии. Сестра выглядела сильной, раскованной и вполне довольной собой, хотя Сара еще пыталась убедить ее сбросить фунтов двадцать.