У Минсюань был смещен, и Вербист занял его место. Со времен Риччи в Пекине еще не было человека столь эрудированного, гибкого и морального, как Вербист. Именно во времена его длительной дружбы с Канси статус и судьбы иезуитской миссии снова поднялись на огромную высоту.
Фердинанд Вербист был фламандцем по рождению и происходил из маленького городка на западной границе Бельгии[126]. Он учился в Куртрэ и в Брюгге и занимался философией в университете Лувэня. В возрасте 18 лет он стал новицием, позже изучал теологию в Риме. Будучи молодым человеком, он дважды путешествовал из Бельгии на Иберийский полуостров, намереваясь отправиться миссионером в Америку. Однако в конце концов он предпринял опасное путешествие морем в Макао, а оттуда — в Пекин. Оказавшись там в 1660 г., когда ему было 37 лет, он более никогда не покидал китайской столицы.
Нельзя было предположить худшего времени для того, чтобы прибыть в Пекин. Он обосновался там, когда умер Шуньчжи и его заменил совет регентов — противников иезуитов, которые в 1644 г. бросили Шалля, Буглио, Магалхэнса и Вербиста в тюрьму, закованными в цепи. Как было уже сказано, их участь облегчило лишь землетрясение, но Вербист отказался принять свободу до тех пор, пока не отпустили и Шалля. Даже после того, как молодой Канси взял в свои руки бразды правления, жизнь отцов-иезуитов оставалась трудной. Даже относясь к иезуитам с одобрением, Канси сохранял в отношении них определенные подозрения. Не будучи в состоянии представить себе, как целая группа зрелых мужчин может сохранять целибат и столь явно обходиться без какой-либо личной жизни, он заподозрил худшее. Он послал «молодого, хорошо сложенного маньчжура» жить в их доме под предлогом изучения философии, но на самом деле, как деликатно сформулировал иезуитский автор Ле Комт, «разузнать наиболее секретные подробности о них и для того, чтобы он сам, как могло случиться, послужил предметом скандала»[127]. Красивый маньчжур оставался в доме иезуитов в течение года, докладывая каждую мелочь о том, что там происходило, и в особенности о том, что касалось лично его. По истечении этого срока он остался убежденным в абсолютной чистоте намерений святых отцов. Ле Комт цитирует императора, который сказал, что «эти люди не учат нас ничему из того, чего они не делали бы сами, и они также целомудренны, каковыми кажутся с виду»[128]. Неясные подозрения выветрились из мозга императора, а его уважение к европейцам возросло. Постепенно шел процесс превращения Фердинанда Вербиста в друга (даже доверенное лицо) императора. Вероятно, в лице этого человека, который был старше императора на 31 год, Канси обрел кого-то вроде отца.
В своей «Astronomia Perpetua», одной из более чем сорока книг, написанных или переведенных в Китае, Вербист говорит: «Я обычно отправлялся во дворец на рассвете и не выходил оттуда до трех или четырех часов дня, и всё это время я оставался наедине с императором, читая и объясняя. Очень часто он оставлял меня обедать и угощал меня самыми изысканными блюдами, подаваемыми на золотом блюде. Чтобы оценить сполна эти знаки дружбы, оказываемые мне императором, европеец должен помнить, что к монарху относятся как к божеству и его едва ли кто-либо когда-либо видит, особенно из иностранцев. Те, кто приезжают из наиболее отдаленных стран, например послы, считают, что им повезло, если они более чем один раз бывают допущены на частную аудиенцию, и даже в таких случаях они видят императора лишь на значительном удалении. \…\ Министры и даже его ближайшие родственники появляются перед ним в молчании и с выражением наиболее глубокого уважения, и когда они имеют возможность говорить с ним, они всегда преклоняют колени»[129].
Вербист достиг своего исключительного положения при дворе с помощью науки, в которой иезуитам не было равных в Китае.
При Канси иезуиты еще не знали, что именно занятиям прикладной наукой суждено будет стать единственным их предназначением при маньчжурском дворе. Еще вместе с Шаллем Вербист отливал пушки для маньчжур, дабы они могли использовать их против минских властей. По иронии судьбы, Шаллю приходилось отливать их еще для Минов, чтобы обратить пушки против маньчжур. Позже Вербист отлил их еще больше. Именно это оружейное производство более, чем какие-либо другие занятия Вербиста, поразило воображение китайцев. Уже в 1901 г., когда трону был послан доклад об изучении западных технологий, его авторы замечали: «Император Канси использовал человека с Запада, Нань Хуайяня \Вербиста\, для отливки пушек рыжих варваров, и до сих пор на этих пушках \отлитых по технологии Вербиста\ начертано имя Нань Хуайяня»[130]. Сам же Вербист на известных лишь ему основаниях гравировал на своих пушках имена христианских святых. Канси отблагодарил его за эти труды, отдав персональный визит в дом иезуитов, и в другой раз — публично сняв собственную отороченную соболями мантию и одеяние, вышитое золотыми драконами, и подарив эти вещи Вербисту. Однако в Европе Вербиста жесточайшим образом критиковали за то, что он занимается производством оружия. Обвинения были сняты с него лишь решением Папы Иннокентия XI.
На протяжении всей своей жизни Вербист всегда находился в отличных отношениях с императором. В качестве советника и переводчика он на полуофициальных началах помогал Канси каждый раз, когда с Запада прибывало очередное посольство в Пекин. В качестве весьма высокого по рангу сановника (имевшего второй из девяти высоких рангов), вначале как глава Бюро Астрономии, а позже еще и как заместитель главы Палаты Общественных работ, он владел информацией обо всем спектре мнений, пересекающихся течениях и интригах, которые окружали трон и имели место в среде государственных советников и в палатах. Никогда до него или после не было влияние иезуитов в Китае настолько глубоким. Как замечает Найджел Камерон, «это явилось результатом союза между блестящим императором и блестящим иезуитом»[131]. Отношения между Китаем и Западом еще не знали такого рода взаимодействий.
Дни Вербиста были полностью заняты государственными делами. Целый ряд книг на научные темы, о морали, о христианстве, как оригинальных, так и в переводе на китайский и маньчжурский языки, выходит из-под его пера. Именно он переоборудовал обсерваторию на восточной стене Пекина, оставив ее в том состоянии, в каком она существовала до середины XX в., ему принадлежало большинство инструментов, которыми он заменил старые приборы времен династии Юань, назвав их, с присущим ему тактом, продуктом «более грубой музы». Именно он ввел в употребление в Китае термометр и использование силы пара, до которой сами китайцы к тому времени не додумались. Он встроил в небольшую повозку, а позже и в лодку, механизм, который выталкивал пар. Эта струя пара попадала на лопасти колеса, которое, в свою очередь, двигало колеса повозки (или лопасти лодки). Эта примитивная турбина была построена в соответствии с идеей, не принадлежавшей Вербисту, так как была описана в 1629 г. Джиованни Бранка (Giovanni Branca). Однако и этому изобретению, подобно целому ряду других, было суждено стать лишь игрушкой в длинной череде других механических игрушек, похороненных в императорском дворце. При том изобилии человеческих ресурсов, которыми располагал Китай, применение силы пара было не столь актуально.
Но, конечно же, не только придворные хлопоты и механические упражнения занимали дни Фердинанда Вербиста. Вместе со своими братьями-священниками он не оставлял попыток распространить христианство и обратить в него императора и придворных. Не стоит и говорить, что подобная смена мировоззрения могла была быть расценена как прямая заявка на потерю действующим императором Небесного Мандата на правление, что, безусловно, было недопустимо. Иезуиты не могли этого не понимать.
Помимо этой фундаментальной предпосылки, были и другие, более специфические. Среди них не последнее место занимали, во-первых, полигамия и институт наложниц и, во-вторых, непростой вопрос о китайских ритуалах. Освященная веками традиция иметь жену и столько наложниц, сколько мог себе позволить благородный господин, зачастую была последним камнем преткновения для почти готового принять христианство человека. Вопрос же о китайских ритуалах (он будет рассмотрен несколько позже), кодифицированный конфуцианской традицией, имел глубочайшие корни в душе каждого китайца. Как мы уже видели, Риччи рассматривал ритуалы как светское отправление, воздаяние должного и соблюдение почестей по отношению к предкам каждого человека и к великим людям вообще. В своей позиции он основывался на сочинениях самого Конфуция. Он приходил к выводу, что конфуцианство, включая ритуалы, не было препятствием для принятия христианства. В целом наиболее преуспевающие в своей работе иезуиты соглашались, что ритуалы не должны быть помехой для обращения в христианство, и более того, верили, что привычные ритуалы и практики облегчат вход обращенного в новую религию.
Однако противоположный взгляд на вещи также набирал силу как среди других католических миссионеров в Китае, так и в высоких кругах Римской церкви. В соответствии с этим взглядом ритуалы должны были быть осуждены как базовое заблуждение, предрассудок и идолопоклонничество, которые не мог практиковать ни один христианин. Именно этот взгляд, которому вскоре было суждено получить одобрение Папы, со всеми прямыми последствиями и открытые споры на эту тему, которые имели место между самими миссионерами, оказались одним из самых непреодолимых препятствий на пути христианизации Китая (если говорить о тех ошибках, которые сделали миссионеры, а не о принципиальной возможности распространения учения).