ого, что все еще именуется «заниматься делом», и это занятие подменяет труд, формально укладываясь в его график и даже симулируя итоговый продукт. Продукт этот, например «экспертиза», «заключение», «согласование», etc., является уже двойным чучелом, поддельно-условна не только его нужность, но и нужность, самооправданность породившего его труда. Действительное же оправдание труда состоит именно в его роли прикрытия, поскольку интриги, шпионологические вылазки совершаются все-таки по его поводу, они не могли бы совершаться сами по себе, как в некоторых популярных телевизионных шоу типа «Дом-2» – впрочем, сама популярность подобных телепередач указывает на истинное местонахождение сладчайшего для маленького человека, для современной мелкой буржуазии как класса. Без помощи этого класса капиталу сегодня не сохранить своих позиций, клан Башмачкиных господствует и политически, и экономически, и морально. Их внутриклассовые радости и бонусы ближе всего сегодня к общечеловеческим ценностям. Но протест будет созревать как гроздья гнева, психологически новый пролетариат будет формироваться через противостояние этому мелководью, через невыносимость интоксикации стоячими водами планктона. Специфическая трудность новой консолидации состоит еще в том, что сам процесс производства не поддается очистке и переделке. Если в том процессе, который контролировал капитал, можно и нужно было экспроприировать средства производства, приостановить безвозвратное угасание труда в продукте (признав тем самым определенную ценность труда и продукта самих по себе), то с производством волны, блаженно укачивающей офисный планктон, ничего поделать нельзя. Любой способ соучастия в этом процессе влечет за собой интоксикацию праксиса, неминуемое уподобление всем прочим участникам химерного производства. Кооперация, конституирующая совместное бытие пролетариата, в условиях офиса неизбежно сменяется ко-интеграцией, добровольным или вынужденным участием во всеобщем шпионологическом круге интриг. Постепенное свертывание цехов, стройплощадок, полигонов и неуклонная замена их офисами вызваны не только изменениями в организации труда, но и продолжающимся наступлением конспирации на кооперацию, наступлением, которое ограничивает власть крупного капитала, а для пролетариата оказывается смертельным. В конспиративном производстве видимости нет места ни большому человеку, то есть человеку, превышающему своим экзистенциальным масштабом Акакия Акакиевича, ни большому классу, превышающему своими экзистенциальными запросами офисный планктон. Отсюда, кстати, видно, что офисный планктон как высшая и последняя стадия мелкой буржуазии – это тупиковый класс, единственный, у которого ничего нельзя экспроприировать безнаказанно, без риска смертельного заражения. К подобному выводу приводит не только материалистическое понимание истории, но и практически солидарное мнение европейской метафизики ХХ столетия. Восстание масс, о котором возвестил Ортега-и-Гассет, можно сказать, дежурный алармист еще живого гражданского общества, оказалось далеко не столь страшным и разрушительном в экзистенциальном смысле, как ползучая экспансия персонала, сумевшего заменить бытие в признанности вязкой всепроникающей конспирацией, ко-интригацией, которая, подобно раковой опухоли, парализовала всеобщую аферистику крупного капитала и продолжает разъедать праксис пролетариата.
Однако притягательность пролетарской эпимелеи, даже осмеянной, обманутой функционерами социопланктона, действует и сегодня, сказываясь в возобновляемом выборе честных интеллектуалов. Андре Мальро в бригадах республиканской Испании, Сартр, пришедший в ряды компартии и готовый к баррикадным боям, многие тысячи других, вполне успешных и благополучных членов общества – ясно, что привлечены они были новыми ростками общественной жизни, теми, которые, казалось бы, были безнадежно вытоптаны. Представим себе какую-нибудь архетипическую ситуацию Парижа 1968 года.
– Товарищ Клара, вы подготовили митинг текстильщиков?
– Да.
– Вы зачитаете наши призывы, а возглавят шествие Симона и товарищ Пьер.
– Я тоже могу пойти во главе колонны!
– Нет, товарищ Клара, вы нужны партии на своем месте.
И так оно и случилось. Товарищ Симона и товарищ
Пьер возглавили колонну, призывая рабочих не бояться жандармов и не поддаваться на провокации. Они вступили в расширенную чувственность агоры и полиса, совершая ответственные, понятные и им самим, и их товарищам поступки. А затем они отправились пить вино и закончили день в объятиях друг друга. И все это не слиплось в манную кашу единственно достоверной приватности: каждый поступок, каждое деяние смогли удержать собственную топику. Ничего подобного не может предложить ни «реальная политика», пропитанная лицемерием и ничтожностью эгоистичных целей, ни флирт, намертво запертый в круге «экономии либидо». То, что смог предложить пролетарский праксис, оставалось эксклюзивным в спектре бытия в признанности последних двух столетий. И это всегда притягивало – обаяние целостного праксиса с его высокой серьезностью, остро конфликтующей с формами выморочного, погрязшего либо в цинизме, либо в сюсюканьи существования.
Ханна Арендт в ее апологии и одновременно эпитафии высокой публичности пишет: «Коренная ошибка всех попыток материалистического понимания политической сферы… заключается в том, что вне поля зрения остается присущий всякому слову фактор раскрытия личности, а именно то простое обстоятельство, что даже преследуя свои интересы и имея перед глазами определенные цели в мире, люди просто не могут не высказать себя в своей личной уникальности и не внести ее среди прочего в игру. Исключение этого, так называемого субъективного фактора означало бы превращение людей в нечто такое, что они не есть»[93].
В действительности здесь ошибается сама Ханна Арендт. В самом деле, всякое самораскрытие в акте речи и поступка, простое бытие от первого лица, уже конституирует мир, в котором есть кто, и, стало быть, такое самораскрытие является продолжением творения, его второй стадией. Если мир был сотворен из ничего и обрел что, то все же в нем не было еще никого, и вот теперь в публичном деянии в мир входит кто. Никаким иным образом субъект не может ответить на вопрос «кто?», кроме как выдвинувшись в середину мира, то есть говоря во всеуслышание и поступая как истинный суверен бытия. Однако эта простота и естественность присутствующего, отвечающего на вопрос «кто?», вовсе не дает нам спокойствия наличного бытия. Слова становятся лукавыми, а вслед за ними столь же лукавыми становятся и поступки, в итоге и слова и деяния не обеспечивают никакого самораскрытия. Деяния становятся «делишками», в лучшем случае «поведением», а слова – сверхпроводниками лжи или в лучшем случае болтовней[94]. Все это исчерпывающе описано Марксом и другими марксистами как универсальная ситуация идеологии: идеология, оккупируя пространство политического, например полис, приводит к тому, что индивидуальная честность и открытость становятся случайной флуктуацией, не меняющей общий облик картины. Сама же Арендт несколькими страницами ниже справедливо пишет: «С реализованной властью мы имеем дело всякий раз тогда, когда слова и дела выступают неразрывно сплетенным друг с другом, где речи, стало быть, не пусты и деяния не превращаются в немое насилие, где слова не применяются для сокрытия намерений, но произносятся для раскрытия реалий, где словами не злоупотребляют в целях сокрытия намерений, а говорят их, чтобы раскрыть действительность, и деяниями не злоупотребляют в целях насилия и разрушения, но учреждают и упрочивают ими новые связи, создавая тем самым новые реальности»[95].
Ханна Арендт ненароком указала на важнейший дефицит современного бытия – это речи, которые произносят не для того, чтобы сокрыть намерения, а для того, чтобы раскрыть действительность. Вслед за Заратустрой хочется воскликнуть: «Припомните, когда в последний раз вы слышали такие слова? Разве что от дедов вы слышали о таких словах, о таких речах, но, конечно же, не сами речи…»
В том-то и дело, что поступки как орудия производства не участвуют в производстве современной социальности и соответственно их негде экспроприировать. Социопланктон не воспроизводит ценностей, достойных перераспределения или вообще удержания, работа негативности, совершаемая в данном случае историей, порождает лишь одну видимую часть сопротивления, а именно линию отвращения. Соответственно только позиция внеположности способна конденсировать новую социальную силу и нового субъекта истории. Лишь тот, кто, морщась от отвращения, отвергает все отравленные ценности мелкобуржуазной эпохи, а не надеется экспроприировать их, лишь тот сможет подхватить валяющееся в пыли и поругании переходящее знамя пролетариата. Особая трудность новых пролетариев состоит в отсутствии обозримого поля солидарности, поля подобного полису или фабрике – пребывание в офисе или в любой другой совместности социопланктона не дает созреть гроздьям гнева, только выталкивание и добровольный эскапизм создают тень негативной солидарности.
И тем не менее одинокие эскаписты порождаются самим производством. Это новые надомники, сидящие за персональными компьютерами. Это пожизненно безработные, которые не в состоянии ужиться с социопланктоном ни в каких формах, все те, кто смог вырваться из среды захватившей власть мелкой буржуазии, из среды, где Dasein уже не пребывает в заброшенности, а, что гораздо хуже, перевоспитывается с утратой диверсионно-подрывной миссии, но с сохранением всей одомашненной шпионской атрибутики.
Беспросветная мелкобуржуазность опустилась на современное общество, как завеса, тотально загрязнив человеческую среду, как внешнюю, так и внутреннюю, включая отношения по поводу производства и вообще по поводу вещей – экономику, политику, эстетику. Все эти сферы репрезентации скроены сегодня именно по мерке маленького человека, соответственно в производстве доминирует интрига, в политике – политкорректность, в сфере массового вкуса – гламур. Ни то, ни другое, ни третье для восходящего и способного к преобразованиям класса неприемлемо. И новый формирующийся пролетариат будет опознаваться по этим трем «анти». Или в позитивной формулировке: новая сверхзадача в экономике, прямодушие без камуфляжа в политике, равнодушие к воплям в эстетике.