Поэтому преодоление лишенности с неизбежностью становится траекторией социального творчества. У пролетарской миссии, как и у самой идеи коммунизма, нет телеологии (в этом принципиальное отличие от утопического социализма). У Маркса все время речь идет о критике существующего, знаменитая формула гласит: коммунизм это не идеал, а действительное движение, которое должно уничтожить теперешнее состояние. Эта формула верна и по сей день, она будет верна всегда, когда момент «теперь» примет форму устойчивого состояния.
Итак, через отчуждение надо пройти, как в завершающей фазе творения Господь проходит через кенозис. У Гегеля, у которого марксизм и заимствовал сам термин «Entfremdung», палитра отчуждения чрезвычайно широка. Всякое инобытие идеи, и даже собственно «природа», представляет собой или включает в себя ту или иную форму отчуждения, между в себе бытием и бытием для себя момент отчуждения присутствует с неизбежностью, и сфера опредмеченности духа означает вовсе не его падение или пленение материей, как склонны были считать гностики, но, напротив, его волю к власти, а также и некоторый риск, опирающийся в случае наличия субъекта на субъективную решимость. Отчуждение имманентного бытия в простой положенности, в наличной вещи, не есть потеря себя – это экспансия, война, где победа не гарантирована, но и поражение отнюдь не предрешено. В своем высшем смысле отчуждение предстает как распахнутость в мир, как воплощение, объективация желания и воли. Выше его в иерархии экзистенциальных ценностей стоит встреча с другим, но и эта встреча в своей полноте, в своей устойчивости опосредована объективациями.
Любовь, если вычесть из нее дружество, окажется всего лишь затянувшимся истерическим припадком, но и само дружество без вещественного элемента, без отчуждаемых благ тоже всего лишь декларация. В конце концов присущая человеку свобода воли есть Божий дар в самом точном смысле слова, прямой результат отчуждения Бога от самой имманентной процессуальности. Так что само по себе отчуждение есть не только суровая необходимость считаться с вещами, с овеществленностью и материальностью мира, но это еще и мера величия духа. Буржуазная персонология, панически боящаяся отчуждения, уходит от него с помощью спиритуалистической экзальтации, характерный образец которой представлен, например, у Мартина Бубера. Пролетариат не боится отчуждения, он его преодолевает. Скажем так: цель пролетариата – упразднить прибавочное отчуждение подобно тому, как экспроприируется прибавочная стоимость у буржуазии. Советская марксистская школа (Ю. Н. Давыдов, Э. В. Ильенков, Г. С. Батищев, да и Мераб Мамардашвили) немало сил потратила на уясненение принципиальных различий между отчуждением и опредмечиванием, опредмечиванием и овеществлением, прибавляя сюда еще и «овнешнение». Затея была не совсем бессмысленной, но игра не стоила свеч: доля отчуждения есть и в самом благородном опредмечивании, ведь формой отчуждения является и то, что Генрих Батищев назвал «произведенствованием».
Не только труд угасает в товаре, но и замысел, и художественная воля угасают в произведении художника. Впрочем, тут надо разобраться. Отчуждаемо ли творение от творца, если речь идет о художественном творении? Безусловно. Но персональность в отчуждаемом творении не угасает, а пресуществляется: именно это имеют в виду, когда говорят, что произведение продолжает жить собственной жизнью. Бытие произведения в его основных моментах – создании, трансляции, востребовании – это, конечно же, инобытие, требующее от субъекта, художника, не просто жертвенного усилия, но при этом еще и усилия систематического. И все же предполагается, что художник сохраняет себя в продукте, перевоплощаясь в него, а рабочий в произведенном товаре не сохраняет и тени своей персональности. На этом основании творчество или творческий труд противопоставляются отчужденному труду, но воистину, если семя не умрет, то останется сухим и одиноким, а если умрет, принесет прирост сам-десять. Усилие отчуждения, осуществляемое художником, предельно радикально, и поэтому он оставляет себя в произведении, транспортируется в него, осуществляя при этом инобытие. Художник отчуждает себя из своего «здесь», из замкнутости в этом теле, в этой комнате, в этом мире, и посему его продукты одухотворены, наделены аурой личностного присутствия.
Отчуждение рабочего поверхностно и формально, товар непроницаем для его персональности, которая именно поэтому и остается всего лишь в себе, не переходя в форму для себя. Все дело в том, что бытие для себя пролетарий не может обрести в одиночку, он обретает его как класс, становящийся классом для себя, как пролетариат, который как раз решается на самое радикальное отчуждение, на всемирную жертвенность. Свое инобытие пролетариат усматривает в мировой революции, тогда как художник только в своем творении. Без революции как высшей формы социального творчества пролетариат распадается на пролетариев, сущих лишь в себе и объединяемых капиталом в форме бытия-для-иного, то есть для капитала.
Таков один из важнейших моментов диалектики отчуждения. Труд, лишенный смысла, результат труда, лишенный персональности, сам процесс (работа), напрочь лишенный достоинства, – вот те обстоятельства, которые сплотили пролетариев в пролетариат. Отрицая и преодолевая обстоятельства своего рождения, пролетариат вступает в историю, открывая в ней новую страницу. Но эта страница никоим образом не может вернуть утраченного рая, тот компактный мир натурального хозяйства, где земледелец или мастеровой в неспешном осмысленном труде воспроизводят собственную человекоразмерность ближайшего овеществления, где произведенные объективации (вещи) остаются коллекторами биографического времени. Отчужденные в продукте кванты присутствия рабочего класса не адресуются ближним, они адресуются «дальним», то есть всему обществу, а может быть, и всему человечеству, независимо от того, организует ли это отчуждение капитал или осознавший себя как класс пролетариат, – именно в этом и заключаются форма всеобщности и та истина, что миссия пролетариата в своем пределе совпадает с интересом всего человечества. В том числе и с мировой революцией, которую пролетариат способен желать (а все отдельные индивиды, не образующие класса, только мыслить). Именно из этого исходит утверждение Маркса, что пролетариат есть класс, который через собственное освобождение несет свободу всему обществу, и как раз предельность отчуждения делает его самым «не эгоистичным» классом в истории. Ибо если послание, запечатленное в товаре, не дойдет до самых дальних, эстафета самовоспроизведения прервется. То есть пролетарский интернационализм – это не просто слова и отнюдь не заклинание. Это нечто гораздо большее, чем буржуазный интернационализм, который при всей своей очевидности носит ограниченный характер, – протекционизм есть верное свидетельство трусоватости капитала. Конечно, нет таких преступлений, на которые капитал не пошел бы ради сверхприбыли, и протекционизм (приоритет национальных интересов в экономике) преступается в этом случае легко – и все же транснациональный режим самовозрастания капитала далек от той универсальности, которую разворачивает пролетарский интернационализм. В утверждаемом и учреждаемом им сообществе воистину «нет ни иудея, ни эллина», ибо неукорененность, лишенность, обделенность касаются на только средств производства, она затрагивает и принадлежность к национальным эгрегорам. Пролетариат не опознает себя в зеркале прошлого, оно для него затуманено величественным туманом.
Рабы Рима тоже, к примеру, люди без роду без племени, но им, во-первых, противостоит национальная сплоченность угнетателей, во-вторых, они принадлежат своим владельцам по способу вещественной принадлежности, им не предоставлено никакой возможности заботиться о самих себе, никакой эпимелеи. Их компактное бытие востребовано целиком за вычетом субъективности, то есть своенравности, являющейся знаком их вещественного, орудийного несовершенства и потому всячески обуздываемой. И только во время восстания рабы обретают экзистенциальное расширение пролетариата.
Рабочий класс востребован не в форме вещественности, а в форме субстанции, как носитель свойства. «Свойством товара “рабочая сила” является его способность создавать прибавочную стоимость», – говорит Маркс, и чем легче отчуждается это свойство от его носителей, тем мощнее «дюнамис» капитализма, тем выше степень эксплуатации. При условии своевременной доставки привилегированного товара пролетарий совершенно свободен и предоставлен самому себе – другой вопрос, что же в этом случае самому себе остается, что составляет форму бытия для себя?
Остаются экзистенциальная депривация, брошенность и одиночество, наделенное, впрочем, тягой к другим одиночествам. Пролетариат возможен потому, что одиночество каждого пролетария не одиноко, оно вступает в реакцию синтеза и связывается узами классовой солидарности. Эти узы, как и сам вектор единения, всецело проективны, они ничего не реставрируют, но, будучи узами сверхдальней связи, они очерчивают внешние контуры праксиса, а в режиме ближайшего являются узами товарищества. Пролетарское товарищество рождается из отчуждения, подобно тому как крестьянское добрососедство рождается из соизмеримости и взаимопонятности натурального хозяйства и естественного труда, подражающего генезису. Добрососедство порождено близкодействующими силами, создающими продукты в максимально антропоморфной форме, взаимоаттракция пролетариев, стягивающая их в пролетариат, напротив, обусловлена самыми дальнодействующими силами, не ориентированными ни на какие наличные эйдосы-образцы, и одновременно ядерными силами чистой, обнаженной экзистенции.
Подобное сочетание материалистично даже в том смысле, что соответствует аристотелевской характеристике материи, hyle – это одновременно и лишенность, и восприимчивость, рецептивность, стремящаяся к абсолюту. Рабочий класс впитывает достижения естественных и социальных наук, технические изобретения и вносимые извне идеи, которые в свою очередь отбираютс