[105], говоря, опять же, языком Шеллинга, не обретают тем самым абсолютную самостоятельность – существует способ вернуться в русло продуктивности и получить другие продукты или, как говорил Николай Федоров, «заменить даровое на трудовое»[106].
Пожалуй, на сегодняшний день наиболее актуальной ситуативной оппозицией выступает противоположность материализма и проективизма – так можно определить современный преобладающий штамм идеализма. Буржуазия как класс, все еще господствующий, материалистична в своем бытии, но эклектична в самосознании и духовном производстве. С одной стороны, будучи гарантом готовой, успокоенной социальности, она склонна обстоятельствам успокоения придавать статус законов природы: тут стоит присмотреться и к экономической статистике, к законам рынка, но особенно к сфере права: по степени обожествления наличных застывших нормативов (механизмы электоральных игр, «права человека») буржуазия давно превзошла языческий анимизм. Правовой фетишизм столь же прочно укоренился в душе (в сознании и самосознании), как и товарный фетишизм: господство буржуазии сегодня в значительной мере опирается на диктатуру «взбесившегося знака»[107]. Можно было бы сказать, что в этом пункте буржуазия «материалистичнее» пролетариата, если под материей понимать только вещественность, но, как мы видели, содержание материи богаче овеществленности; материя всегда предоставляет возможность овеществления, однако тотальное господство овеществленности указывает на убыль сущностных сил.
Духовное производство, контролируемое буржуазией, напротив идеалистично в том смысле, который полностью обнаружился в современную эпоху: оно представляет собой гирлянду брызг, то есть распадается на многочисленные индивидуальные мини-проекты, по отношению к которым очень подходит словосочетание «чисто символически». Расщепленность и раздробленность проявляются по всем параметрам, приоритет имеет минимальное соприкосновение с материалом, скажем, «нанесенность на поверхность», и сугубая авторизация каждого проекта как отдельного, словно бы компенсируя приземленность классового бытия, которое сегодня заполнено осадочным слоем офисного планктона, современное общество в символическом производстве культивирует самодостаточные проекты, лишенные осуществленности в материи в строгом смысле слова. Результатом этого является их краткосрочность (если не сказать фантомность) и бессилие. Какую бы важную роль в других отношениях ни играл принцип авторизации в культуре и искусстве, в интересующем нас аспекте он направлен на обособление творений от действительной жизни. Такое искусство осуществляемо в среде герметичной, непригодной для полноценного человеческого обживания. Если среда повседневности обустроена осадочными породами, отчужденными, отпавшими от продуктивности продуктами (включая сюда и правовые нормы), то продукция художника в самом широком смысле слова – это протуберанцы без Солнца, всполохи, пропадающие бесследно, не проникающие в плотные слои человеческого существования. Вспомним, что повторяемость, она же настоятельность, есть отличительная черта материи, ее опознавательный признак, поэтому неповторимость или оригинальность как важнейшие параметры духовного производства всего буржуазного времени негативным образом обеспечивают дематериализацию продукции искусства, обеспечивают «невозвращенство» произведений-протуберанцев в производство действительной жизни. Поэтому, говоря в целом, культурная политика капитализма есть производство недействительной жизни, в результате чего на долю повседневной действительности выпадают отчуждение и фетишизм наличного состояния; так обстоит дело в целом, хотя элементы праксиса пролетариата никогда не исчезают полностью. Проясняется и суть материалистического подхода, отвергающего оба уклона – правый уклон в фетишизм наличной социальности и левый уклон проекционизма (пустого прожектерства) с другой стороны. Бытие пролетариата упраздняет почтение к взбесившимся знакам, отвергает их обожествление и, конечно, затрудняет жизнь жрецам такого обожествления, юристам всех мастей. Пролетарский праксис в то же время снимает и проективизм символического производства, понимая искусство прежде всего как социальное творчество (или, если воспользоваться прекрасным марксистским термином, – как творчество масс). Тем самым творчество оказывается в мейнстриме практики пролетариата, вот что, помимо всего прочего, означают слова исповедовать материализм. «По плодам их познаете их» – это вполне материалистический тезис, если только не терять связь яблок с плодоносной яблоней. Творчество масс есть всеобщее состояние социальной материи, активируемое революцией и классовой борьбой, его составные части свободно переходят друг в друга. Архитектура смыкается с карнавально-праздничным началом, социальная практика проникает в поэзию и врывается в правовое творчество: пролетариат смело накручивает хвосты священным коровам буржуазного права. Скажем, список прав человека для пролетариата всегда открыт, каждый раз подлежит пересмотру, поскольку абстрактной истины нет, и историзм, помимо всего прочего, означает готовность к поправкам праксиса. Так, право быть выслушанным – это конкретная редакция абстрактной буржуазной свободы слова, новые оттенки это человеческое право приобретает для современных художников в условиях, когда «заниматься искусством» и «жить человеческой жизнью» суть сближающиеся модусы присутствия. Правовое творчество революционного класса (не совпадающее с правовым оформлением революционной воли), будучи материалистичным, а не божественным, всегда готово к обновлению демократических норм. Так, сегодня еще не сформировавшийся пролетариат интуитивно поддерживает все ростки прямой демократии в противовес демократии представительской. Сейчас это, конечно, не власть Советов, но в каком-то смысле и ее обновленная версия тоже; будущее в значительной степени принадлежит прямой демократии электронного майдана, а также флеш-мобилизациям в противовес давно пережившим себя парламентским говорильням. Уходит время больших паразитических партий, именно паразитирующих на теле общества. Предпринятое пролетариатом, равно и то, что ему еще предстоит предпринять, по своим масштабам далеко превосходит «заговорщическую деятельность» буржуазных парламентов, деятельность, не имеющую отношения к творчеству, а являющуюся рутинно-регулятивной.
Переходя к символическому производству, мы, напротив, тут же видим свойственное пролетариату презрение к прожектерству. Проекты чего-нибудь стоят тогда, когда они подкреплены материей соучастия. Поэтому пролетарское искусство не образует такого причудливого паноптикума или бестиария, возникающего в условиях безудержного проективизма, где непрерывно мелькают протуберанцы без Солнца, химеры всех родов, вызывая целую гамму чувств: удивление, недоумение, порой восхищение, но чаще всего пожатие плечами. Сфера художественной деятельности пролетариата тяготеет к материализму, что в данном случае значит готовность к полноценному обживанию символических форм, не только безостановочное генерирование проектов, но и их отбор и пробную реализацию – то, что выражается незатейливым лозунгом «Искусство в массы».
Может показаться, что шаг навстречу материи, предлагаемый праксисом пролетариата, глубоко чужд художнику как затейливому существу буржуазной эпохи, изо всех сил цепляющемуся за свой индивидуализм и руководствующемуся знаменитым принципом Ницше «Только не спутайте меня ни с кем другим». Тут и в самом деле есть глубокое противоречие, но не антагонистическое, а воистину творческое, совершающее работу негативности, где противоположным полюсом крайнего индивидуализма выступает действенность, воля к реализации проекта и к перепричинению мира вообще. Устремленность в плотные слои сущего есть не менее значимый параметр художественной воли, чем стремление к яркости и неповторимости отпечатка, который ведь может быть легко смыт водами Леты, реки забвения. Проект должен быть воплощен в материи, а пролетариат и есть чистая материя социальности, способная вбирать в себя летучие формы и давать им настоящую жизнь. Художник не может этого не чувствовать, вот почему он стихийно занимает сторону пролетариата. Великая Октябрьская революция – яркий пример содружества авангардов, это искусство, выплеснувшееся на улицы, рабочий класс, радостно принявший художников со всеми их одержимостями, но это и художники, зачарованные открывшимися возможностями возвращения протуберанцев в лоно образующего светила. ВХУТЕМАС, Пролеткульт, «Синяя блуза», энтузиазм Малевича и Мейерхольда, новаторские формы Татлина, художественная мощь Филонова, революция русской словесности, совершенная Андреем Платоновым, – все это было бы немыслимо без резонансной причастности к тотальному праксису, без торжества материи над пустым проективизмом, и художественным, и политическим. Революционный класс опознал этих художников и приветствовал звоном щита, художники ответили взаимностью, что, собственно, и означало: революция состоялась. Но за пределами революций и революционных ситуаций, особенно во времена реакции, противоречия между материализмом и проективизмом не находят никакого разрешения, и художник оказывается погруженным в несчастное сознание, освещаемое редкими иллюзорными вспышками. Эксплуататорский класс утверждает тогда свое господство и в области культуры, именно осуществляя строгое разделение между массовой застройкой культурного интерьера с одной стороны (что на последнем этапе образует гламурную цивилизацию) и бессильной иллюминацией художников-одиночек с другой. Поэтому угнетенный пролетариат беден не только в смысле материальных условий жизни, но и в культурном отношении, однако эта бедность, лишенность есть шуньята, великая пустота жаждущей материи. О ней хорошо сказано в философии Хабада: Тора первична и никем не создана, но она изливается в мир, только откликаясь на встречную жажду.