Так что культурная бедность пролетариата в период его угнетения, когда властвует капитал, это не повод для насмешек, поскольку и закрома музеев и архивов, засыпанные сухими семенами, тоже еще не богатство. Только соединение с материей может служить проверкой всхожести семян – и основанием для отделения их от плевел. Текущая классовая борьба на культурном фронте тоже весьма поучительна, причем действительная линия фронта проходит не между буржуазными изысками с одной стороны и «соцреализмом» с другой, а между пролетариатом, жаждущим больших, пригодных для обживания форм с одной стороны, и раздвоенным жалом Капитала, внедряющем эрзацы массовой культуры, лишенные художественности, творческой составляющей вообще, и в то же время внедряющего герметичную художественность, не предусматривающую контактного проживания и непригодную для него. Борис Гройс точно подметил это раздвоение, своебразную вилку, из которой выпадает середина[108].
В периоды затишья пролетариат здесь, как правило, держит оборону, но всегда дает отпор, олицетворяя материю, ускользающую от первой попавшейся фиксации. Возьмем собственную идеологию рабочего класса как последней исторической ипостаси пролетариата. Марксизм исходит из неизбежности привнесения элементов классового сознания извне, такое привнесение, «спровоцированное» встречной жаждой, не есть, однако, «просьба о помощи», это еще и предложение, от которого трудно отказаться, поскольку и художник, и мыслитель не могут не желать воплощения своих проектов, их материализации; они, если угодно, ведут борьбу за плоть, как голодные духи в индуистской традиции, – и здесь-то и обнаруживается противостояние материализма и проективизма/ прожектерства как самой живучей ипостаси идеализма. Так, предложенное Марксом материалистическое понимание истории одержало победу над идеями Прудона и Бакунина, над индивидуализмом и анархизмом, над неплохо аргументированными взглядами Сореля и Кропоткина, то есть над идеями, обладавшими немалым потенциалом освобождения и в некотором активистском смысле более радикальными, чем взвешенное учение Маркса. И победило это учение в силу его материалистичности, поскольку ориентировалось не на вспышки индивидуальной воли и решимости, а на резонатор материализации целого класса, а следовательно, учитывало и его интересы, и интересы материи вообще.
Марксизм произвел двустороннюю зачистку материи как базисной онтологической категории, и притом зачистку не только теоретическую, но и практическую, соответствующую тотальности пролетарского праксиса. Он отбрасывает «идейные завихрения», не способные породить широкий фронт волны в теле пролетариата, а значит, стерильные в смысле социального творчества, но не менее важна значимость и правого края, где вроде бы тоже расположен материализм, некая пестрая сумма представлений о первичности экономики. Почему же Маркс и другие марксисты больше всего времени потратили на борьбу с этим правым крылом как с оппортунизмом и соглашательством?
Если все же суммировать позицию английских trade unions, Карла Каутского, того же Э. Бернштейна, то получим следующее.
Нужно ставить реальные, достижимые и ближайшие задачи. Исходить из материальных условий, добиваться от буржуазии уступок по каждому пункту. Любая достигнутая уступка, которой может воспользоваться рабочий класс, лучше величественных деклараций, повисающих в воздухе. Если требования рабочего класса можно осуществить без революции, то кому нужна революция ради революции?
И так далее – казалось бы, вполне материалистические положения, почему же их так решительно отвергает Маркс?
А потому что они не материалистические, потому что эти тезисы оппортунизма апеллируют не к материи, а к овеществленности, к такой фиксации, которая стала ловушкой или отстойником для материи-восприимчивости. Вернувшись к онтологии материи, мы увидим, что это прежде всего среда воплощенности, а не сумма осажденных в ней объективаций. Творческая форма, фиксированная в объективациях как в ловушке, подвержена двойной блокировке: с одной стороны, перекрывается потенциал ее дальнейшего открытого причинения, с другой – блокируется спонтанность лишенности, великой шуньяты. Отпавшими от продуктивности, то есть мертвыми могут быть не только изъятые из живого труда товары, но и организационные формы, способные вдобавок ко всему имитировать жизнь. Если в духе теории Большого взрыва рассматривать материю как захват и стремительное поглощение нескольких констант, как «расширение вовнутрь узора на бране»[109], то в этом случае материя должна оставаться свободной, как ресурс. Онтологически пролетариат и есть материя в ее социальной ипостаси, поэтому рутинизация, заполнение подготовленных для него ячеек, даже если на стенки ячеек оказывается давление, не является собственным выбором пролетариата. И уж тем более теоретическая установка на такого рода послушное заполнение не является материализмом. Вообще в более строгом смысле материалистическим может быть назван именно тотальный праксис, а не обособленная теория, это вытекает из материалистического понимания истории: одной только чистой дискурсивности недостаточно для репрезентации материализма в его убедительности и подлинности. Но и в сугубо теоретическом отношении разграничение между материей и отпавшими от нее отчужденными продуктами чрезвычайно важно, равно как и водораздел между производством химер, голым проективизмом и контактным проживанием.
Материализм и есть тот самый Срединный путь, о котором говорил Будда. Все обвинения в прагматизме, бескрылости, предпочтении корыстных интересов, адресованные материализму, в действительности относятся как раз к ревизионизму, они относятся к случаю, когда Рабочий соглашается стать столь же послушным сыном Капитала, как и Буржуин, чтобы получить и свою долю сладких пряников, свою баночку варенья и кулечек печенья. И Бернштейн, и другие оппортунисты правы в том, что это действительно возможно, в случае полной покорности кое-что перепадет от алчного отца. Но это не материализм и уж тем более не путь пролетариата, миссия которого состоит в том, чтобы обнажить наготу своего деспота-отца и последовать заветам Матери-материи. Завет же состоит в том, чтобы всегда противостоять отчуждению собственной отчужденности, избегать зависимости от бочки варенья и корзины печенья, держать свое воображение свободным от всех посулов мамоны.
Следствием оппортунизма становится роковой сбой в иерархии целей и задач, забвение того обстоятельства, что экспроприация буржуазии осуществляется вовсе не для того, чтобы занять ее место, буржуазия экспроприируется как класс, как организатор производства и организатор потребления, и без переоценки ее ценностей историческую экспроприацию осуществить не удастся. Это не значит, что экономическая борьба не нужна, она нужна и значима во всех смыслах – и в плане установления человеческой справедливости (есть такая константа в истории), и с точки зрения обретения достойных материальных условий существования, и, конечно, как инициация, как школа социального протеста: пролетариат пополняет свои авангарды и обретает себе союзников, проходя через такие школы. Бои приходится вести на всех фронтах, главное, не терять из вилу стратегическую задачу или собственно миссию, а это возможно, если только придерживаться исторического материализма (материалистического понимания истории). Тогда наступает время «активного Солнца», обеспечивается единство светила с его собственными протуберанцами. Вступившие в борьбу и примкнувшие к сознательному пролетариату трудящиеся делают это в стремлении улучшить условия собственного существования. Однако в борьбе приоткрываются новые горизонты, касающиеся человеческого в человеке вообще, и это можно назвать самым действенным просвещением. Соучастие в исторической миссии класса окрыляет, заменяя цеховую узость и близорукость орлиной зоркостью. Так обстоит дело для кустарей, ремесленников, мелкобуржуазных элементов, и это понятно.
Но совершим опять челночное движение: а художники? В какой мере им передается эта окрыленность? Художнику хочется иметь дело с материей, но с «горячей» материей, в которой оплавлены все перегородки. Возьмем опять революционный Октябрь как самый яркий образец исторического торжества пролетариата. Что видят, например, Татлин, Филонов, Маяковский, Мейерхольд? Они видят, что не все поэтические нюансы переживаемы, не все детали художественной формы сразу обретают признанность. Тут можно было бы и не заметить позицию снисходительного просветительства, если бы не поражающая способность пролетариата преодолевать все перегородки. Инновации в сфере искусства ценимы художником, тут-то каждый сам себе демиург, и некоторая сдержанность пролетариата в отношении «самого нового» и «самого небывалого» вызывает у демиурга досаду. Но сам этот демиург зачастую является стопроцентным обывателем по отношению к близлежащим творчески слоям, о творческом потенциале которых он даже и не подозревает, оставаясь ручным буржуазным созданием, привыкшим относиться к наличной разграфленности социального поля как к закону природы, пусть даже и испытывая при этом ощущение абсурда, прекрасно описанное Кафкой. И что же он видит, примкнув к революционному пролетариату, бросившись в самое жерло материи?
Он видит, что «к мандатам почтения нету» (Маяковский), что давно пережившие свой смысл правовые нормы, инерционные политические и социальные установления, точно так же подлежат пересмотру и проверке на прочность, как и устоявшиеся художественные ценности. Священную корову частной собственности – на бойню! Золотого тельца – на переплавку! Право семейного наследования – кто сказал, что лучше не придумаешь? Выбор профессии раз и навсегда – то же самое, что жалкий сентиментализм и безжизненный классицизм. Представительская демократия, давным давно экспроприированная эксплуататорскими классами, – а почему не власть Советов как форма прямой демократии? Перегородки сломаны, все в едином котле и в едином расплаве – вот что прежде всего почувствует художник, бросившись в жерло материи. И, почувствовав это, быть может, позабудет о своем высокомерии. И, быть может, задумается, так ли уж радикальны его инновации в сфере символического по сравнению с неслыханными новинками в сфере политиче