Отлученность психического носителя от собственного тела, возможность всякий раз четко отличать боли в области сердца от сердечных мук, представляет собой частный случай всеобщей несвоевременности и неуместности того начала, которое знаменует подлинное во мне. Это и есть носитель психики, субъект, располагающий внутренним миром и внутренним опытом.
Датчики внутреннего мира совмещены с внутренними органами, с органикой, поэтому для самоопределения субъекта так важен опыт тела, хотя и тела als ob. Прежде хранение эталонов подлинности осуществлялось во внешнем, отчужденном теле, строго говоря, в коллективном чувствилище социума, куда модусы аффектов были вставлены как патроны в обойму; активируемую телесность можно было зарядить любыми патронами трансперсонального опыта, получив на выходе «шамана», «охотника», «старейшину», «воина», поэтому пожизненная органическая телесность не играла той роли, которую она играет в европейской цивилизации, где как раз и оформился внутренний опыт, активно использующий психосоматику для удостоверивания «я»-присутствия. Этот опыт уже не изымаем коллективным телом, а обойма пуста, поэтому объявление себя Наполеоном проходит по ведомству психиатрии. Хранимые имена выдающихся личностей суть пустые капсулы в этом смысле, их нельзя вновь запустить в проживание, зарядить в аморфные органические заготовки, как это постоянно делалось в архаике, где всегда поддерживается ситуация полной готовности к возможному метемпсихозу.
После приватизации тайн и других возможных процедур персонализации вызывает сомнение не только «перепроживание» персонально помеченных капсул, но и принадлежность некоего переживания сокрытому психическому носителю. Уже упоминалась снижающая отсылка к соматике «Это вы [просто] съели что-нибудь», так сказать, физиологический материализм. Еще более распространен подобный материализм в отношении к социальному телу, здесь переадресовка духовных устремлений к материальным процессам метаболизма (например, производства и обмена вещей) происходит сплошь и рядом. «Это вы просто съели что-нибудь» – так объясняет марксизм грезы социального тела и в первую очередь идеологию. Трудности метаболизма (например, конфликты производительных сил и производственных отношений) ответственны за коллективные галлюцинации. Можно взять и другой участок метаболизма («социосоматики»), например экономию либидо, и вывести из него производство культуры.
Но почему бы не предположить и в социальном теле наличие органов двойного назначения, например символическое, записанное поверх материального, но на той же территории?
Мы вправе по аналогии с психическими носителями выделить некое духовное и чувственное единство государственности, обитающее в теле социума подобно тому, как внутренний опыт субъекта возникает в теле индивида. Очевидно, что возникновение особого, дистанцированного от материального метаболизма единства государственности не дано само собой и уж тем более не предзадано, оно возможно в случае особого, органического тела государственности, которое опирается на ту же материальную инфраструктуру и все же формирует внутри и поверх нее внутренний опыт – чувственную достоверность сверхчувственного начала.
Можно выделить два таких социальных образования – полис и империю, их отличие от служебных государств самого разного типа состоит именно в актуализации полисного или соответственно имперского самочувствия. Служебному государству не дано обрести чувственного измерения, и уж тем более не дано сгруппироваться в единстве воли, оно принципиально механистично, так что сравнение Марксом такого государства с машиной абсолютно оправданно. Эмбриология империи начинается с тела коммуны. Коммуна – это эмбрион, обладающий уже внутренним опытом за счет одухотворения как метаболизма, так и органов-агрегатов. Прежде всего коммуна отменяет гиперспециализацию, а заодно и приватизацию государства, его растащенность по частям. Эмбрион коммуны восстанавливает центральную чувствительность, принцип «Жить, под собою не чуя страны» перестает быть общим правилом. Чувство страны принципиально незнакомо служебному государству, оно подменяется профессиональным соответствием той или иной частичной приватизированной функции. Дипломы и прочие лицензии означают право на откуп своей доли. Настоящая революция прежде всего стирает необратимую профессиональную разметку и отменяет действие большинства лицензий, кстати, полис тоже постоянно заботился о ротации граждан, чтобы избежать прогрессирующей анестезии к целому, утраты центральной чувствительности.
Из эмбриона коммуны (если его не успеют задушить в зародыше) формируется тело империи, обладающее более совершенной дифференцированной чувственностью – и именно таков естественный путь социального метаморфоза. Между греческим полисом и империей Филиппа и Александра существует прямая преемственность, так же как между Советской республикой-коммуной и сталинской империей. В империи непременно сохраняется ротация элит, а в ее внутреннем опыте возникают фантазмы, не детерминированные прямым метаболизмом, так же как сердечные муки не детерминированы стенокардией, «болью в области сердца». Осуществление этих фантазмов, трансцендентных устремлений, задает достоверность единства деятеля, принципиально дистанцированного от «материального производства» и прочих процессов, относящихся исключительно к поддержанию социального гомеостаза.
Идея органов двойного назначения является важнейшей и для Делеза. Делез не эксплицирует решающий момент объяснения, в соответствии с которым внутренний опыт «не-тела» представлен как нечто, фактически отвоеванное у примитивного чувствилища. Тем не менее двойное, а то и тройное использование физиологического контура лежит в основе объяснительных стратегий для Делеза: «Внешне объект может быть тем же самым – грудь, например. Он также может казаться одним и тем же для различных зон, например в случае пальца. В любом случае грудь как внутренний частичный объект (всасывание) нельзя смешивать с грудью как поверхностным образом (всасывание), нельзя также смешивать пальцы как образы, проецируемые на оральную зону или анальную зону и т. д.»[139].
То есть, когда психоаналитик заводит речь о пальце и уж тем более о фаллосе, он вовсе не имеет в виду банальный палец, который может нарывать или плохо сгибаться. Да и фаллос – это не просто «мужской половой член», это еще и его многократно проецированное представительство. Делез щедро пользуется психоаналитическим жаргоном: «Дело в том, что в своей эволюции и на линии, которую он прочерчивает, фаллос всегда намечает излишек и недостаток, качаясь от одного к другому и даже являясь обоими сразу. Он является существенно излишним, проецируясь на генитальную зону ребенка, дублируя его пенис и вдохновляя его эдипово предприятие. Но он выступает существенно как недостаток и изъян, когда обозначает в контексте эдиповых дел отсутствие пениса у матери»[140].
То есть пенис напрягается и раскачивается не только при введении во влагалище, он еще и помечает излишек и недостаток, качаясь от одного к другому. А заодно и «вдохновляет на эдипово предприятие». Дело тут в особого рода навязчивости заимствованного перечня для выражения внутреннего опыта. Иные психоаналитики, те же Понталис и Лапланш, настолько привыкли рассматривать фаллос в качестве, например, семантического дифференциала, что даже и не вспоминают, что этот фаллос есть еще некоторым образом и инструмент для продолжения рода. Гегель об этом не забывал, специально отмечая в «Феноменологии духа» «непостижимую экономию природы», избравшей один и тот же орган (и отверстие) и для мочеиспускания, и для воспроизводства себя в потомстве. Продолжение экономности все равно будет подражательно к непостижимости природы, то есть после этого можно использовать фаллос и как «семантический дифференциал». Но великий смысл органики двойного назначения, конечно, не сводится к принципу экономии.
Если исключить моменты перебора и небрежности, мы после Фрейда и особенно после Лакана и Мелани Кляйн возвращаемся на новом витке дискурса к способу выражения XVII века, где сердце, тело, кровь, то и дело стынущая в жилах, ведут себя как палец и грудь у психоаналитиков (хотя до многозначности фаллоса все же не дотягивают, в этом психоанализ непреклонен).
Промежуточным звеном или средним термином является параллелизм самочувствия, то есть оппозиция опыт тела/ опыт не-тела, ее удержать труднее всего. Параллелизм на символическом уровне, сохраняя необязательный характер метафоры, позволяет создавать «серии» (любимый прием Делеза). Параллельные или сходящиеся серии поддерживают друг друга без взаимопричинения, они разрушают классический способ объяснения – через род и видовое отличие. То есть взамен систематического, иерархического упорядочивания, используется «ризоматическая дистрибуция», позволяющая изящно скользить, совершая иной раз головокружительные фигуры. Серия вбирает в себя цепочку событий, объединенных чем-то вроде сюжета, и содержит в себе легкое, непритязательное объяснение, как только возникает затруднение, требующее проникновения в глубину, то есть сопоставление на уровне сущности и явления, серия прерывается и начинается следующая, так сказать, выбирается скольжение по другой плоскости. Если же серийность затягивается, она имеет обыкновение превращаться в занудный телесериал, даже Делез не всегда избегает этого.
Фрейд, первым сознательно использовавший серии взамен гипотез, обладал безупречным вкусом и не злоупотреблял «ризоматичностью». Чутье подсказывало ему, что самое существенное – это схождения и катастрофическое причинение вроде истерической слепоты. Когда параллели двойного назначения сталкиваются и буквальная наступающая слепота подтверждает слепоту судьбы или аффектов.
Боль и неисправность
Внутренний опыт, опирающийся на органы двойного назначения, позволяет затронуть еще ряд вопросов. Общим у двух пользователей (тела и не-тела) является опыт раздражения, беспокойства и вообще боли, тогда как принципиально различной оказывается адресация этой боли: она либо локализована в самом органе как физическая (как болезнь, рана, воспаление), либо лишь резонирует в нем, включая в свое содержание целый мир, в сущности тот же, что включает и познание в целом, только под другим углом, как другой семиозис.