. Размышления Ницше пытается подытожить Поль де Ман: «Необоснованная подстановка знания вместо простого ощущения становится парадигмой целого ряда ошибок»[147].
Заметим, что подстановка знания не такая уж и необоснованная, она всего лишь отдельный, незавершенный момент взаимополагания оснований. Точно так же, когда Ницше, скорее повинуясь привычке, говорит о попытке «понять действительный мир по созданной нами схеме сущего», он невольно вновь наделяет действительностью только сферу рукоприкладства, как будто «схематичность схемы» есть нечто менее действительное, чем объектность объекта, в конкретном случае – «пинаемость» корзины.
Поэтому лучше всмотреться в вымышленные истины, по отношению к которым справедлива логика. Итак, мы можем утверждать, например, что вымышленность корзины в чем-то аналогична выстраданности истины, включенной в семиозис веры – или вымученности прощения из семиозиса ревности. Во всех этих случаях вы-страданность, вымученность, вы-мышленность предстают как осадки объективации, некой упорной, возобновляемой, повторяемой деятельности. Корзина вымышлена совсем не так, как научно-фантастический сюжет фильма или даже некое спекулятивное положение метафизики, она вымышлена производственным процессом работы над мыслимым – как выстрадано таинство веры посредством возобновляемой сопричастности к жертвоприношению Авраама. Поэтому вымышленные истины логики вовсе не пустяк, они не легковесны в отличие, например, от корзины, которая сплетена, они воистину вымышлены тяжким трудом и суть вымышленные истины в этом смысле. Можно представить, что само плетение вплеталось в труд мысли наряду с чисто логическими операциями, то есть с бесконтактной обработкой мыслимого, но не будем преувеличивать ни тяжести, ни значимости этой промежуточной операции, этого участка конвейера.
Да, в сравнении с ощутимым рукоприкладством плетения и других операций по овеществлению, легкое касание бесконтактной рефлексии не впечатляет. Или, наоборот, впечатляет и вводит в заблуждение до такой степени, что пропасть между мыслимым и не-мыслимым возникает и ширится сама собой. И здесь вполне уместно совершить следующий экскурс, взглянуть на традиционную гносеологическую проблематику с другой позиции, чтобы вновь затем вернуться к континууму вымышленное – объективное.
Восприятие в свете гомеопатии
Аналогия тут, конечно, лежит на поверхности: рассматривать ощущение и восприятие как минимальные гомеопатические взаимодействия пытались еще элеаты (теория истечений), однако странным образом эта концепция до сих пор не получила эксплицитного оформления, а ведь она куда лучше отвечает материалистической трактовке мира, чем преисполненная мистики теория отражения. Речь идет о том, чтобы выстроить континуум взаимодействий, не обращая до поры до времени внимания на решающие отличия между разлетающимися от удара бильярдными шарами, Луной, удерживаемой на земной орбите, и той же Луной, воздействующей на зрительные рецепторы. Луна притягиваемая и Луна видимая должны входить в один и тот же континуум взаимодействий и их последствий, пусть даже они окажутся на противоположных полюсах континуума. Можно выразиться, например, так: всякая вещь, осуществляя траекторию существования, как бы продвигается по коридору, то и дело наталкиваясь на препятствия, результатом чего являются всевозможные отклонения или, скажем, приключения. Вещь может оказаться выведенной на орбиту, брошенной на свалку, расколотой, а также среди прочего увиденной и услышанной.
Но даже в качестве «слышимой» она все еще остается в континууме взаимодействий, так сказать, «соударений», только присутствует в гомеопатической дозе, и лишь в качестве означенной и помысленной она выходит из континуума. Еще более это очевидно не для слышимого, а для слышащего, видящего, для самого воспринимающего. В сущности, восприятие и есть гомеопатический контакт с миром: всякое расширение площадки или увеличение интенсивности контакта актуализирует болевой порог, и лишь гомеопатические шарики данности мира оказывают целебное познавательное воздействие. То есть можно сказать, что этот вид гомеопатии способствует исцелению познания, тогда как другие гомеопатические воздействия нормализуют прочие функции организма. Итак, навскидку для субъекта выделяются три типа взаимодействий: бесконтактная скользящая рефлексия, гомеопатическое восприятие и контактное проживание, каждое из которых равно необходимо для осуществления бытия от первого лица.
Кстати говоря, не только гомеопатия в качестве медицинского принципа может служить хорошей метафорой, иллюстрацией для понимания восприятия, но и наоборот, гомеопатическая суть познавательного контакта может пролить свет на весьма туманную общую идею гомеопатии, лучше всего представленную в даосских нанотехнологиях времени.
Что если любые гомеопатические воздействия вообще суть элементарные познавательные акты, которые просто паразитарны и пропадают втуне в отсутствии познающего? Тогда восприятие есть, в сущности, способ утилизации гомеопатических воздействий, причем главной проблемой такой утилизации оказывается отсев ненужного. В норме, при «стандартной раскладке мира», гомеопатические взаимодействия вещей не вызывают причинения и составляют некий фоновый шум происходящего. Вопрос: как, когда и почему возникают утилизаторы серого фонового шума, утилизаторы, освоившие гомеопатию? Ведь среди них оказываемся и мы, познающие, по крайней мере, наши познавательные устройства…
Что мы имеем? Прививки, микропробы, образы как результат гомеопатического воздействия мира на особые рецепторы, симпатическая магия. Что общего между всеми этими феноменами? Не является ли та же симпатическая магия донаучной моделью восприятия? А понятия, как «выдирки» (begriffen), не восходят ли и они все к тем же гомеопатическим пробам?
Впрочем, скользящая рефлексия, то есть мышление в понятиях, в отличие от образного восприятия, представляется и вовсе бесконтактной. Зато здесь можно усмотреть гомеопатию второго порядка, то есть уже упоминавшееся, скрытое, едва различимое телесное представительство. Без этой гомеопатии второго порядка символические формы оказались бы пустыми и бессильными.
Наконец, избранные моменты симпатической хроно – сенсорики, распознавание которых составляет саму суть китайской мудрости. Можно предположить, что преднамеренная депривация такой гомеопатии времени связана с интенсивной фиксацией экзистенциального измерения, с расширением зоны плотного взаимодействия с веществом жизни.
Эффективность гомеопатического метода кажется порой непостижимой и, во всяком случае, смутной. Гносеологии самого разного толка дружно говорят о полном и всестороннем познании, так что «гомеопатическая доза знания» способна вызвать, скорее, иронию. Возникающее здесь недоразумение является одним из главных препятствий к пониманию. Ибо знание как некая реальность уже представляет собой форму гомеопатического присутствия сущего в другом сущем. Даже знание жизни, суровый жизненный опыт есть гомеопатия, ведь если жизнь стерла тебя в порошок в результате взаимодействия, такое взаимодействие мы вряд ли назовем познавательным.
Стало быть, гомеопатический принцип контакта можно рассматривать как отличительную черту или атрибут формации знания вообще. В духе Спинозы мышление как res cogitans негативным образом как раз и определяется с точки зрения непротяженности, то есть минимизации зоны контакта. В высшем модусе – как «двойная гомеопатия».
Итак, говоря словами Гегеля, мы теперь вправе выдвинуть среднюю посылку между находящимся по разным краям пропасти взаимодействиям, между «без контактно мыслимым» с одной стороны и «изо всех сил пинаемым» с другой. Этот средний термин – гомеопатическое взаимодействие. Особенно важно заметить, что участок этого важнейшего взаимодействия в готовом итоговом восприятии и вообще в самоотчете практически не представлен, мостки разрушены.
Зачастую легкая обработка тезиса, простая игра с ним, способны открыть новые смысловые пласты. Вот Бергсон пишет: «Привычка для действия – это то же, что общее для мысли»[148]. Более перспективной представляется перевернутая форма: общее для мысли – это то же, что привычка для действия.
Действительно, двигательные автоматизмы и практические навыки могут кое-что прояснить в феномене абстрагирования. Во всяком случае, очень важно удерживать оба направления сравнения, продолжая следить за ходом рассуждений Бергсона: «Интеллект, подражая работе природы, также создал моторные устройства, на этот раз искусственные, чтобы с помощью ограниченного числа этих устройств ответить на неограниченную множественность индивидуальных предметов: совокупность этих механизмов образует членораздельную речь»[149].
А создание машин и собственно механизмов? Разве эти артефакты не являются одновременно репрезентациями и «привычек для действия», и интеллектуальных абстракций? Например, рычаг: это же типичное обобщение, просто выполненное на материале сенсомоторного интеллекта. В сущности любое логико-грамматическое обобщение на уровне рода как по своим функциям, так и, что самое важное, по истории своего появления аналогично рычагу (в отношении более сложных машин аналогия уже не столь очевидна).
Каждый организм располагает механизмами, и все они выполняют функцию обобщения ответа, будь то когти, хвост или рога. Когти, например, достаточно универсальны, они пригодны для многого, и как не усмотреть их равнопорядковость с «фруктом», ведь фрукт – это тоже и абрикос, и яблоко, и груша. Этим «машинам» соответствуют сенсомоторные обобщения, но и те и другие привязаны к среднему уровню, их держит привязь к собственному телу. Дальнейшее абстрагирование уже связано с радикальным жестом децентрации, с выходом из телоцентрической вселенной. Ведь полезные двигательные привычки можно разместить и за пределами универсального коррелята-резонатора, как уже размещаются за пределами актуального присутствия прошлые состояния (у Бергсона – образы). Это единый процесс обобщения, в котором сохраняется конспективное, а окончательная экземплярность всякий раз заново фиксируется настоящим моментом или вещью: