Прибегая к высокопарному слогу (важность вопроса это позволяет), можно сказать, что первым обладателем кольца стал Фома – знаменитый Фома Неверующий. А обрел он его тогда, когда получил позволение вложить свои персты в раны Христовы, чтобы убедиться и обрести истину. Удостоверивание состоялось, вердикт гласил: «Иисус есть истина», а на указательном пальце первого исследователя нового типа, покровителя всех позднейших дисциплинарных наук, остался драгоценный перстень, по которому до сих пор течет ток – закольцованный ток истины. Можно добавить, что обретенное кольцо Фома тут же обронил, и лишь через полторы тысячи лет его нашел Декарт – правда, с тех пор этот талисман научного сообщества пребывает в вечном пользовании всех участников «братства кольца», ученых-естествоиспыта-телей. Кольцо обладает мощным источником автономной гравитации, действующей по принципу избирательного сродства: оно притягивает к себе все факты, как бы намагничивая фактическую составляющую мира, придавая каждому факту (если это факт) сопричастность к истине Иисуса и одновременно неумолимо притягивая к фактам своего обладателя/обладаемого, заставляя его вновь и вновь повторять жест Фомы Неверующего, и нет такого места на Земле, которое орден Фомы обошел бы своим вниманием. Вспомним девизы различных подразделений этого ордена: «Все факты, достойные опубликования», «Против фактов не попрешь», «Установлен следующий факт» и так далее. Процитируем красноречивый пассаж из атеистической книги Ричарда Докинза «Бог как иллюзия»: «Каждый раз, когда вы выпиваете стакан воды, существует весьма высокая вероятность того, что, по крайней мере, одна из проглоченных вами молекул прошла в свое время через мочевой пузырь Оливера Кромвеля, это лишь простая теория вероятности. Количество молекул в стакане воды неизмеримо больше, чем количество стаканов с водой, которое можно было бы получить, разлив в них всю имеющуюся в мире пресную воду. То есть каждый раз, наполняя стакан, мы имеем в нем довольно представительную выборку существующих в мире молекул воды. Дело тут, конечно, не в Кромвеле и не в мочевых пузырях. Вот сейчас вы и не заметили, что выдохнули тот же атом азота, что выдохнул третий игуанодон слева от высокого куста. Разве не прекрасно жить в мире, где такие вещи не просто возможны, но вам еще выпала счастливая возможности понять, почему это так? И затем вы сможете объяснить это кому-то другому, и с вами согласятся не потому, что это ваше личное мнение или верование, а потому, что, поняв ваши аргументы, их невозможно не принять. Вероятно, объясняя причину, побудившую его написать книгу “Наполненный демонами мир: наука как свет во тьме”, Карл Саган имел в виду именно это: “Не объяснять достижений науки кажется мне противоестественным. Разобравшись, человек может прокричать об этом на весь свет. Эта книга мое личное признание в вечной, страстной любви к науке”»[158].
Что же это если не «Credo!», не вопль уверовавшей души? И чем так уж отличается крик души Тертуллиана «Верую, ибо абсурдно!» от кредо Сагана – Докинза: «Разве не прекрасно жить в мире, в котором мы способны понять, что вдыхаемый нами атом азота был однажды выдохнут третьим игуанодоном слева»? Разве это не подлинное счастье, что мы можем установить этот факт – и объяснить его другим, и нас выслушают, и дадут профессорскую мантию, а может быть, и Нобелевскую премию?
Лишь вера может выражать себя такими словами (и делами, разумеется), притом не всякая, а вполне определенная вера – вера в Иисуса. Внешний атеистический антураж не должен вводить в заблуждение, ибо изблеваны из уст лишь те, кто не холоден и не горяч. Фома Неверующий, проявивший горячее желание удостовериться, не был изблеван из уст, он получил дозволение свыше вложить персты в раны Христовы. Так был установлен факт и одновременно сакрализована фактичность, словно бы была дана свыше процедура удостоверивания как доказательства. Бог не предоставляет доказательств, он предоставляет очевидность. Но суть христианства состоит в том, что, во-первых, очевидное есть факт, а во-вторых, поиск доказательств не возбраняется. Следовательно, атеист не тот, кто требует: «Докажите!» – пред лицом очевидности, а скорее тот, кто требует: «Докажите, что надо доказывать!» Вот еще один любопытный пример из книги Докинза, свидетельствующий совсем не о том, для чего его приводит автор: «Такие вещи случаются. Я уже рассказывал о преподававшем в бытность мою студентом на факультете зоологии Оксфордского университета ученом муже. Многие годы он страстно верил и учил студентов, что аппарат Гольджи (микроскопическая внутриклеточная структура) на самом деле не существует, что это погрешность наблюдения, иллюзия. Каждый понедельник после обеда на факультете было заведено слушать научный доклад какого-нибудь заезжего лектора. В один из понедельников лектором оказался американский специалист по биологии клетки, представивший неотразимо убедительные свидетельства существования аппарата Гольджи. В конце его выступления старик пробрался к подиуму и, пожимая американцу руку, с чувством провозгласил: “Дорогой коллега! Позвольте выразить вам мою благодарность. Все эти пятнадцать лет я заблуждался”. Мы тогда аплодировали до боли в ладонях. Фундаменталист никогда бы не смог произнести такое. Да и не каждый ученый в реальной жизни. Но для всех ученых подобные поступки являются эталоном – в отличие, скажем, от политиков. У меня до сих пор комок к горлу подступает при воспоминании о том вечере»[159].
Итак, что же случилось со старым ученым? По мнению Докинза, ученый своим поступком продемонстрировал эталон науки и научности – с чем не поспоришь. Однако с «неверием», с противоположностью вере, дело обстоит не так просто. Мы читаем: «Ученый страстно верил, что аппарат Гольджи не существует». А потом? Потом он убедился, что пребывал в заблуждении. Значит ли это, что он лишь потом стал ученым, только избавившись от страстной веры в собственную картину устройства клетки? А может быть, страстность веры органично связана с самим его статусом ученого? А неверующие – скорее политики, упомянутые Докинзом, – те, которые прагматичны и поэтому никогда не скажут, что больше не верят в собственную политическую платформу?
Перед нами достойный поступок субъекта суверенного знания в форме дисциплинарной науки, и поступок этот нисколько не подорвал святой веры в непогрешимость факта, в то, что ради факта можно пожертвовать честолюбием, приоритетом, своей прежней правотой и уверенностью в своей правоте… То, что всем этим можно пожертвовать ради символа веры, подтверждено историей человечества: последовательность таких жертв в значительной мере и составляет историю религии. Но совершить подобное жертвоприношение ради факта? Этому может быть лишь одно объяснение: факт в данном случае и есть символ веры – веры Христовой. Для любой другой веры фактичность остается внешней оболочкой. Это тем более верно для всех форм язычества. Вдумаемся в глубокое соображение Вольфганга Гигерича: «Для юношей инициация была посвящением в ритуальную тайну, скрытую от женщин и детей. Непосвященные верили, что маски, используемые во время танцев и ритуалов, являют облик самих богов, а звуки, извлекаемые из бычьего рога (buzzing of the bull rearer), и есть голос Великого Духа. Инициация разрушает эту детскую веру. Проходящий инициацию посвящвется в то обстоятельство, что маски сделаны обычными людьми вроде Дика и Гарри с соседнего двора. Помимо всего прочего инициация есть грандиозное разоблачение, утрата иллюзий, демаскировка. В посвящение вводят посредством разочарования. В прошедшего инициацию вживляются новые знаки, и он обретает новую архетипическую перспективу. Веровавший ребенок отныне убит, его место занято знающим, получающим теперь новое имя (а также новое происхождение и бытие), способным вынести отрезвляющую тайну мистерии и хранить ее, не разрушаясь, не впадая в цинизм из-за того, что все предстало лишь шоу и игрой. В ритуальной культуре человек в некотором смысле фундаментально «обезврежен» (disillusioned), но это расставание с иллюзиями не несет в себе отпечатка горечи и утраты, характерных для обезвреживания современного человека. Ибо сегодня disillusionment понимается не как освобождение от иллюзий, а как фрустрация, зависание в надежде, относительно которой уже известно, что она не исполняема и неисполнима. В мире архаики, напротив, утрата иллюзий есть некое позитивное основание, позволяющее продолжать полезное шоу масок»[160].
Гигерич абсолютно прав: эксклюзивной чертой христианства, веры Иисуса, становится удержание детской очарованности, отмена демаскировки и «трезвого взрослого знания» относительно того, как устроены маски-шоу и как можно устроить их еще лучше. Все дело в том, что рождение Иисуса, его путешествие на осляти, смерть его на кресте – все это не аллегории, не манекены для роскошных одежд смысла, не поучительные истории, мораль которых важнее самих историй. Это есть лишь простые факты. Но, кажется, за всю историю человечества ничто не имело столь далеко идущих последствий, как эти простые факты, составляющие саму суть новой веры, веры Иисуса[161].
Взрослые, в данном случае прошедшие условную инициацию, с пренебрежением относятся к фокусам – и потому так часто становятся жертвами шарлатанов: хилеров, экстрасенсов и прочих биоэнергетиков, косноязычно ссылающихся на «тайную доктрину», то есть прибегающих к ветхому, архаическому способу камуфляжа. Ребенку скучны тайные доктрины, но он восхищается фокусом и стремится постичь его секрет. Ребенок манипулирует своими перстами и так и сяк, требует объяснений – пока не установит факт. Вера Иисуса предоставляет ему такую возможность, и в данном случае символ веры принимает следующую формулировку: передо мной действительное чудо – и это факт. Просто факт, а не следствие тайной доктрины, не бонус измененного состояния.