человечества – расставание с каннибализмом.
Весьма интересен и практически не проанализирован этот спонтанно возникающий избыток щедрости. К нему в равной мере относятся два на первый взгляд чрезвычайно далеких друг от друга утверждения:
– раз пошла такая пьянка, режь последний огурец;
– ради красного словца не пожалеешь и отца.
Оба они знаменуют зашкаливающий драйв угощения. Ибо нелегко бывает остановиться в отношении того, что скормить на пиру и даже кого скормить. Никакая другая форма потлача, включая распределение военной добычи, не имеет такой безоглядности и интенсивности, которые непосредственно присутствуют в формате пира.
Пир является также колыбелью и эталоном достоверности для последующих неэквивалентных обменов, важнейших для производства и удержания человеческого в человеке. Реликтовые элементы потлача (угощения-раз-даривания) составляют золотое содержание дружества, любви, всякой близости, особенно той, где голос крови не решает и не определяет сути дела.
Уже сопоставлялась исходная сублимация либидо с великой инверсией «пищевого поведения», разрушившей «порядок клевания». Теперь можно сказать, что величайшим произведением освобожденного эроса стал неэквивалентный эротический обмен, обмен эроса на логос, которому человеческая культура, собственно, и обязана своими величайшими достижениями[183]. Так же и прорыв пиршественной неэквивалентности-щедрости обеспечил и отчасти еще продолжает обеспечивать важнейшую социальную гравитацию (как, впрочем, и левитацию), включающую и силы классовой солидарности. Наступление по всему фронту человеческого строго эквивалентных обменов, в частности универсального континуума денежных расчетов, приводит к печальной редукции пиршественного начала, включая и результаты вторичных настроек, то есть бесед по душам, в которых непременно сочетаются открытость, щедрость и жертвенность.
Вернемся вновь к этому важнейшему моменту пресуществления, когда война всех против всех осталась позади (надолго ли?), собравшиеся за столом, за трапезой, неприкосновенны, дух угощения царит, и драйв угощения в ряде случаев обладает исключительной силой, так что хотя евхаристия и остается недостижимым идеалом, но все же постигается аура, в которой она возможна.
Так или иначе, но ближайшим и важнейшим следствием задействования вторичных настроек пира стала агональ-ность нового типа, или собственно агональность. Этот драгоценный продукт может быть получен только таким вторичным синтезом, он никак не выводится из природной агрессии и вообще из естественных каналов. Но культивируемая агональность-состязательность исключительно важна для человеческого мира. Такая состязательность, когда не едят друг друга, не наносят жестоких ран, пытаются поразить друг друга, но не так, как враг разит врага, – прекрасная вещь. Агональность может зашкаливать, особенно если она не связана евхаристией или ее аналогами, но если ее нет совсем, если нет этой живой арматуры, способной длить и преобразовывать пиршественное начало, то даже пир на весь мир угасает в своей однократности.
Стало быть, точность вторичных настроек есть высшая пиршественная добродетель, где бы она ни обнаруживалась, и она к тому же пригодна к удивительному, универсальному распределению. И что есть дружеский круг без подначивания? Есть шуточное высказывание: «Чужие здесь не шутят» – оно вполне справедливо и в первичном смысле, когда чужие на пиру могут ситуативно присутствовать, но не подначивать, однако оно верно и для последующей универсализации пиршественного начала. И уж тем более для современной ситуации упадка, убыли пиршественной стихии из мира. Ведь если присмотреться к этой всеобщей наступившей приветливости, вялой ровности отношений, именуемой политкорректностью, и задуматься над ней по-настоящему, станет очевидно, что здесь не шутят и не подначивают друг друга. Но что в свою очередь означает эта пугающая не-шуточность? Только одно – и именно то, что все они чужие друг другу.
Вернемся снова к первичной сублимации состязательности из дружественного начала пира, где покусывание в шутку означало, что все по-настоящему свои. Но ровно так же дело обстоит в сегодняшней отчужденности первых встречных, только с обратным знаком. Как показать, сигнализировать, что мы сущностно разобщены, что мы чужие? Очень просто: улыбаться всем подряд и без повода… Сформулируем, однако, этот вывод иным способом. Точно так же, как шуточное покусывание означает реальную дружелюбность, абстрактная, автоматизированная приветливость означает: мне до тебя нет дела. Что мог бы сказать по этому поводу в своем чаемом втором пришествии Иисус? Примерно следующее: «Они, конечно, не едят друг друга в силу окончательной травоядности, но и не покусывают, не пытаются поддеть, не интересуются друг другом сколько-нибудь всерьез. И хлеб, и вино у них без всякого смысла и без радости. О, если бы они могли хотя бы представить себе вкус той последней трапезы, моей последней вечери, но не хотят и не могут, а потому изблюю их из уст моих». Так мог бы сказать Иисус и был бы прав.
Столь же глубоким является и коммуникационный кризис, вызванный теми же причинами. Не вдаваясь в подробности, следует лишь сказать, что фаустовская наука смогла устроить допрос вещей с пристрастием, и вещи поведали немало существенного о своем устройстве, но все же важнейшее знание было получено в формате симпозиона и обоснованно в результате правильной состязательности. Это касается и теоретической физики (Копенгагенская или Кембриджская школа), математики и логики (Венский кружок) и уж тем более философии, здесь примеров не счесть. В целом настройки духовного пиршества оказались все же более устойчивыми, чем их современные «демоверсии» вроде корпоративных праздников.
Разумеется, особого внимания заслуживает кровь Христова, пресуществляемая в вино. Или, в других терминах, алкоголь как медиатор общения. И тут дело обстоит далеко не так просто, как может показаться. Обстоятельства дружества, да и самой философии, если сопоставить их даже с простой выпивкой, таят в себе удивительную диалектику измененных состояний сознания. Им потребовалось совершить двойной фазовый переход, чтобы стать элементом безоглядности пира. Рассмотрим это в кратком экскурсе.
Измененные состояния сознания (ИСС) либо выпадают из анализа как нечто недостойное репортажа и упоминания, либо, наоборот, становятся условием терапевтического дискурса, предполагающего справиться с какой-то проблемой. Хорошо было бы справиться с проблемой, но прежде стоило бы разобраться, в чем она состоит.
Мы видим, что по какой-то странной причине удивительная процедура совместного пребывания посредством химического трансцензора (прежде всего алкоголя) в определенном хронотопе, во всех культурах всегда относившаяся к категории сакрального, вдруг стала относиться к категории маргинального – того, о чем не принято говорить. Собственно говоря, почему? Почему мы незаметно переместились в тот мир, где не просто утрачена хорошая взаимодополнительность модусов бытия, но даже сакральное и профанное радикально перемешались, оттеснив измененные состояния сознания, которые использовались для принятия самых ответственных решений, на задний план? Когда индейцы бороро раскуривали трубку мира, а мы знаем, что было содержимым этой трубки, они это делали для того, чтобы принять судьбоносное решение – о войне, о нуждах тотемного животного, о чем-то важном, не терпящем отлагательства. И никому не пришло бы в голову сделать это в одиночку. Момент выхода в сакральное, момент использования химического медиатора как указателя пути и момент непосредственно ощущаемой общности сопрягались в единое целое. Так было всегда. В то же время мы видим, что сейчас отсутствует способ вменяемого соединения измененных состояний сознания с повседневностью. Именно поэтому степень конфликтности между распорядком повседневности, задаваемым эпохой расписаний, графиков и времени циферблатов, и оазисами измененных состояний сознания крайне высока. Между ними нет никаких дозволенных переходов. Все покрыто если не мраком, то принципиально фальшивой недоговоренностью.
И вот о чем можно задуматься в данной связи: ведь первые способы переходов в измененные состояния сознания, будь то под воздействием мескалина, псилоцибина или производных алкоголя, знаменовали собой то, что можно назвать бытием для другого. Как ни странно, но тот, кто переходил в измененные состояния сознания, делал это не для себя, а для других. Исступление шамана или жреца под воздействием химических трансцензоров, некое первое, изначальное трансцендирование, использовалось другими – умными интерпретаторами – в качестве источника первичных идей, которых больше неоткуда было взять. Бедный шаман входил в исступление не для себя, он, в сущности, от этого ничего не получал, да, возвращаясь назад, ничего, как правило, и не помнил, но он совершал страшно важное дело – дело единения социума, синтез первых образцов трансцендентного. Вполне возможно, что здесь была создана решающая предпосылка антропогенеза. Едва ли не последний по времени пример – это отношение пифии и ее толкователей. Ведь пифия – тоже существо, вводимое в измененное состояние сознания, в транс, но опять же в качестве бытия для другого. Она не обязана была отдавать себе отчет в своих словах, она пророчествовала. И находились те, кто интерпретировал ее высказывания. Спрашивается, зачем им нужна была пифия? Это крайне загадочный вопрос, на него трудно ответить. Неужели они не могли бы сами продуцировать горстку бессвязных предложений? Пифия – последний затухающий образец функционирования сдвоенной системы; ныне основания ее устойчивого бытия утрачены. Пребывающий в психоделическом трансе никакого смысла внешним наблюдателям не сообщает, от него отводят глаза или делают его элементом шоу. Обращение к медиаторам, выводящим за пределы обычного сознания, становится в принципе личным делом каждого – и этот факт представляет собой фундаментальную новацию как в психологическом, так и в социальном плане. Не исключено даже, что речь идет о первом личном деле, учреждающие саму территорию личного. Тут есть над чем задуматься.