В случае употребления большинства наркотиков другой делается ненужным. Окна монады закрываются, если они и были открыты, в чем многие сомневаются, и возникает автономный мир галлюцинаций. А как быть с самым главным трансцензором измененных состояний сознания, со всеми производными этилового спирта? Другой и здесь на первый взгляд оказывается факультативным, но только на первый взгляд. Просто в какой-то момент произошла интериоризация, присвоение внешнего другого и присвоение бытия для другого себе самому. Сейчас мы, переходя в измененные состояния сознания, являемся не только собственными пифиями, но и ее собственными интерпретаторами, тем самым обретая в себе действительно интересного другого. Да и внешние другие повышают ранг присутствия, как только они оказываются здесь, по нашу сторону разделительной черты. Овеществленный мир объектов – вырезанных из картона фигурок – обретает очертания и плоть. Режим бытия с другим все-таки восстанавливается. Конечно, если его нет, возможна продукция заместителей, всевозможных фантомов. Более того, даже если он есть, но не имеет никакого отношения к настоящему другому, он точно также легко фантомизируется, и в какой-то момент кажется, что хотя и «ходят в праздной суете разнообразные не те», но на этот случай и они сгодятся. Презумпция другого реализуется, может быть, именно потому, что другого я обнаруживаю в себе – обнаруживаю как интересного собеседника. Понятно, что оптика измененных состояний сознания визуализирует множество подделок: все вокруг двоится, расплывается, наполняетсяя ложными узнаваниями и неузнаваниями. Тем не менее даруемый нам алкоголем и некоторыми наркотиками способ перехода в измененные состояния сознания является своего рода гарантом того, чтобы трансцендирование было вообще возможно. Если мы это не проверим здесь, где мы это еще проверим? Понятно, что интеллектуальное транс-цендирование все равно будет вторичным, производным. Оно опирается на первичное трансцендирование, на переакцентуацию монады, когда мы оказываемся как бы в другом мире и становимся другими самим себе, ибо отключается паразитарная рефлексия, которая нас тормозит и запрещает высказать то, что мы обдумаем только завтра. Паразитарная рефлексия прекращает возможности бытия заново, она уводит субъекта за многочисленные ширмы функциональных режимов, где он является покупателем, продавцом, гостем, официальным лицом и т. д. Вспомогательные медиаторы преобразуют мир первых встречных в мир субъектов, а ведь это важнейшая экзистенциальная операция. И пифия, и жрец, и тамада совершали значимое общественное деяние, к которому нельзя было отнестись кое-как. Почему же так приватизировался и маргинализировался модус бытия, в котором совершались решающие для социума и для сознания вещи? В общем упадке, в нарастающей богооставленности и забвении дискредитации измененных состояний сознания принадлежит едва ли не решающая роль, хотя они продолжают сохранять изначальный опыт трансцендирования.
Какими бы ни были по своим итогам результаты алкогольных проб – а по своим итогам наша жизнь и так плачевна, – они все же имеют известный смысл. Если Августин называл время текущим образом вечности, то измененные состояния сознания тоже есть образ чего-то большего – они как осколки архаических и экзистенциальных практик, когда-то создававших человеческое в человеке. Во всяком случае, они действительно дают нам определенного рода гарантию того, что человек не станет колесиком бесконечной машинерии социальных порядков. Алкоголь и другие медиаторы дают возможность добровольно выводить себя из строя, что в принципе недоступно никакой вещи, никакому механизму и, следовательно, является одним из первых атрибутов субъекта. Мы видим, что господство современного духа капитализма, дошедшее до маниакальной дисциплины времени, до дисциплины успеха и преуспевания, в ряде случаев становится более тревожным и гораздо более безумным, чем даже тотальное пьянство, не говоря уже об определенной культуре и иерархии пира в той мере, в какой они сохранились. Потому что наличие такой культуры, наличие сакральных, или изначально сакральных, а нынче непонятно каких пространств, в которые мы все же выходим, является гарантией против клонирования в самом шоковом смысле этого слова – против единообразия, против примитивно понимаемой пользы. Соответствующее положение дел точно отмечено в известной русской пословице: «Лучше пузо от пива, чем горб от работы».
Фармакологически измененные состояния сознания отличаются от экстазов и трансов, обретаемых посредством духовных медиаторов (психотехник), отличаются существенно большим разнообразием и обратимостью – вплоть до определенной точки, когда наступает усталость путешественника. Это своего рода пробы глубинного бурения, выхватывание фрагментов, часто приводящее к тому, что вслед за исчезновением паразитарной рефлексии наше самосознание легко утрачивает рефлексивную связность вообще. Человек устроен так, что не всегда может найти островок техники безопасности. Об этом размышляли многие мыслители и поэты, начиная с Хайяма: как застать мгновение между трезвостью и погружением в полное саморазрушение? Не вольны мы его продлить, хотя можем пройти не задерживаясь или задержаться. Просто человек устроен так, что испытывает тягу к измененным состояниям сознания. А если не испытывает, то ему же хуже, мы его с трудом и человеком-то называем. Если он, как белка в колесе, вращается в бесконечных машинах, попадая везде секунда в секунду, да еще и на секунду раньше, то мало сказать, что это подозрительно, – он нам кажется инопланетным созданием, лишившимся чрезвычайно важных и существенных вещей. Всем доступная, абсолютно демократичная и в то же время несущая в себе глубинную иерархию и аристократию практика медиаторов и выходов в измененные состояния сознания принципиально важна. Алкоголь, кстати, подобен гормональным впрыскиваниям тестостерона, которые согласно опытам Лоренца у доминирующих особей производят вспышку агрессивности, а слабые особи удаляются в свои невротические галлюцинации. Ничего радикально иного не происходит, но проявляется возможность открыть себя иного.
Именно раздаривание и растрата ближайшим образом связаны с этими сакральными практиками и состояниями сознания, и, конечно, пир – сохранившаяся древнейшая клеточка потлача в нашей сберегающей экономике. Надо посмотреть, в чем большее безумие – в бесконечном откладывании на потом и накоплении, которое никогда не будет предъявлено к проживанию, или в непомерной растрате, которая может, конечно, вызвать массу критики в духе: «Зачем же ты так себя не жалеешь?»
Модус растраты и раздаривания, связанный с измененными состояниями сознания, все равно позволяет нам презентировать лишь то, что в нас уже есть. Петру Первому приписывают известное изречение: надлежит говорить не по бумажке, дабы дурость каждого видна была. Мы можем его перефразировать и сказать, что нигде она так не видна, как в наших пирушках, в измененных состояниях сознания, ибо если есть тебе что сказать, то и будешь выслушан, а если нет ничего, то никто тебя не спасет. Таким образом, перед нами не просто растрата, а один из способов самопрезентации, попытка предъявить себя в реальном времени, поскольку узурпировавшее реальность календарное и циферблатное время в этом случае снимается. Мы от него дистанцируемся и предъявляем то, чем располагаем, то, что каким-то образом стало частью нас самих, частью аналитического круговорота наших размышлений и сомнений. Снимаются преграды, мешающие нам сказать самое главное. Обычно приходится очень долго говорить о погоде, не перепутать деверя с шурином, но когда мы от всех формальностей уходим, тогда чем располагаем, то и высказываем. До тех пор, пока медиатор не переходит на нечетные этапы своей работы, возникает короткий, совершенно удивительный участок содружества Логоса и Бахуса, который на самом деле и соответствует понятию «роскошь человеческого общения». Участок действительно короткий, но он существует, и любое философствование как таковое обязательно пробует себя на этом участке. В противном случае оно вообще не может состояться.
Есть еще один очень важный момент принудительности в общеобразовательной практике измененных состояний сознания. Если в компании находится кто-то, наиболее радикально настроенный, его точка зрения всегда побеждает. Это поразительно, ведь интеллектуальный уровень любой тусовки тяготеет к уровню самого примитивного участника, а здесь, наоборот, фиксация осуществляется по самой высшей планке. Остальные просто чувствуют какой-то уровень онтологической принудительности, заставляющей последовать за этим решительным примером самопожертвования. Ясно, что подобное чувство апеллирует к архаическому принципу. Хотя мы и дорожим своим местом в расписаниях повседневности, но тем не менее не откажемся и от ситуации пира. Место пира нам ничто не заменит.
Почему все же мир устроен так, что мы испытываем тягу к измененным состояниям сознания примерно в той же мере, в какой и устремленность к другому? Алкоголь вводит регулятор переключения не менее важный, чем сон. Декарт, как известно, считал сон моментом нашего исчезновения, когда только Господь нас сохраняет, а не мы себя сами. Это провал, обусловливающий нашу неукорененность в этом мире, нашу неавтономность, несуверенность и несамодостаточность. А Левинас, наоборот, полагает, что только возможность отключить работающий режим сознания порождает «я». Если в какой-то момент можно погрузиться в сон и отключить всю непрерывно транслируемую данность, то именно тогда, совершенно беззаботно по отношению к тому, случится пробуждение или нет, мы можем говорить о себе в первом лице. Я думаю, он был совершенно прав, потому что только возможность выхода из состояния навязанной, пусть даже высшей данности вводит новое измерение в мире – бытие от первого лица. В противном случае такое бытие становится излишним. Конечно, я могу подтвердить существование существующего, когда мыслю и постигаю устройство сущего, но подтвердить существование «я» возможно, лишь когда я могу от этого отключиться, а потом подключиться вновь, хотя вот это уже не гарантировано. Режим перехода к измененным состояниям сознания примерно такого же порядка.