бензина хватит?». «Хватит, Борис Николаевич», — ответил Примаков. «Хорошо», — сказал Ельцин.
Таким образом, Примаков начал стратегический разворот внешней политики России в сторону самостоятельности и суверенности. Он был уверен — бензина у нас хватит. Позже, уже в других — более благоприятных условиях — эта линия была продолжена и закреплена новым руководством России. Но начало ей положил именно Евгений Примаков.
Я познакомился с Примаковым в 1996 году. Дело было вскоре после его назначения министром иностранных дел. В ходе беседы стало ясно, что подходы к внешней политике, которые высказывал Примаков, совпадали с теми взглядами, которые у меня сформировались к этому времени.
Евгений Примаков кардинальным образом отличался от своего предшественника Андрея Козырева. Президент Ельцин назначил Козырева министром иностранных дел в 1991 году и потом, несмотря на все наши внешнеполитические провалы, долго держал его на столь важном посту, поскольку его об этом просили американцы. Козырев шёл на все возможные уступки Вашингтону и всегда считал, что нравиться Соединённым Штатам важнее, чем защищать интересы своей собственной страны. Его так и называли за глаза — «американский министр иностранных дел» в Москве.
Примаков был полным антиподом Козырева, поэтому американцы восприняли его назначение с большим подозрением. Они осознавали, что в его лице столкнутся с политиком американского типа — достаточно жёстким, умеющим отстаивать свои позиции и прекрасно понимающим их стратегию. Им стало ясно, что с приходом Евгения Максимовича игра в поддавки закончилась.
Появление Примакова на посту главы МИДа не было случайностью. К середине 1990-х годов в российском политическом классе и общественном мнении созрело отторжение курса Козырева. В результате возник запрос на другую внешнеполитическую идеологию — более патриотичную и самостоятельную. Период добровольной зависимости от США заканчивался. Примаков же стал воплощением переориентации нашей внешней политики на защиту наших собственных интересов. Это особенно ярко проявилось во время его знаменитого разворота над Атлантикой, хотя он никогда не отрицал необходимость взаимодействия России с Западом. Более того, он считал это важным элементом нашей международной стратегии, но это взаимодействие, с его точки зрения, должно строиться на основе равноправия и чёткого понимания российских национальных интересов.
2015 г.
Воссоединение с Крымом: могли ли мы поступить иначе? (Интервью журналу «Историк»)
— Как вы оцениваете решение о воссоединении Крыма с Россией?
— Это решение было обусловлено двумя факторами. Во-первых, мы не могли оставить украинским ультранационалистам регион, где проживает в основном русское население. В противном случае, думаю, жертв там было бы не меньше, чем в Донецке или Луганске. Так что мы фактически спасли русское население Крыма, и не только русское, но и крымско-татарское, да и украинское. Потому что снаряды не разбирают, куда падать и кого убивать — русских, украинцев или татар.
Во-вторых, была и геополитическая причина. Владимир Путин ее сформулировал очень четко: он сказал, что в НАТО по большей части хорошие парни, но «пусть уж лучше они приезжают к нам в гости в Севастополь, чем мы к ним». Всем понятно, что контроль над Крымом и контроль над Севастополем — это контроль над всей северной частью Черного моря. И с учетом того, что именно в Болгарии и Румынии будут размещаться системы американской ПРО, что значительную часть своих противоракетных систем американцы будут размещать на военных кораблях, которые будут курсировать по Черному морю, нам, конечно, был необходим противовес. И Севастополь его обеспечивает.
Так что у России не было выбора. Любой другой шаг являлся бы геополитическим отступлением и был бы уязвим в морально-нравственном смысле.
— Можно ли говорить о том, что России навязали конфликт на Украине?
— Уж точно нельзя говорить, как наши либералы, что Россия сама ввязалась в этот конфликт. Его нам навязали — безусловно. К своему логическому завершению подошел тот конфликт национальных интересов, прежде всего между Россией и Соединенными Штатами, который очень остро обозначился уже во второй половине 1990-х годов. Ведь украинский кризис стал своего рода продолжением кризиса вокруг расширения НАТО, а курс на это был взят США еще тогда.
Цель ясна: оторвать Украину от России. Но не для того, чтобы помочь ей стать нейтральным государством, которое не будет ни с Россией, ни с западным альянсом. Нет, план был совершенно другой, и он сейчас выполняется, — чтобы оторвать Украину и противопоставить ее России, сделать ее плацдармом для антироссийской политической деятельности, превратить ее в своеобразную антитезу России на постсоветском пространстве.
В апреле 2008 года администрация Джорджа Буша-младшего, будучи уже на последнем издыхании, попыталась добиться фактического включения Украины в НАТО на саммите альянса в Бухаресте. Но тогда Франция и Германия заблокировали это решение. В итоге в 2014-м был организован «второй Майдан». Его задача заключалась в изменении той системы отношений, которая не позволяла принять Украину в НАТО и предполагала сохранение на неопределенное, очень долгое время российской военной базы в Севастополе. Потому что такая стратегическая расстановка сил в этом регионе не устраивала Соединенные Штаты.
На сей раз было решено действовать через Евросоюз, и такой сценарий, на мой взгляд, непринципиально отличался от сценария включения Украины в НАТО. Мы очень часто забываем, когда говорим, что «НАТО — плохая организация, а Евросоюз — хорошая», что те страны, которые входят в НАТО, входят и в Евросоюз. И в данном случае ЕС — это просто другая форма, другая ипостась западной экспансии. Россию поставили перед необходимостью отреагировать на экспансию Запада.
— Как вы считаете, Россия в долгосрочной перспективе проиграла Украину в качестве доброго соседа?
— У нас хотят верить в прямо противоположное — в то, что через некоторое время Украина все осознает и отторгнет тех политиков, которые осуществили государственный переворот, которые, с одной стороны, страдают патологической русофобией, а с другой — подвержены не менее патологической американофилии. И тогда все вернется на круги своя: мы снова будем близкими странами. Но в это трудно поверить.
Нет, я не считаю, что Украина обречена на Яценюка и Турчинова. Эти политики на самом деле действуют против национальных интересов своей страны, потому что их линия — это линия на подчинение Украины не просто Западу, а самым антироссийским кругам на Западе. Ведь для Яценюка идеальный партнер — даже не Обама, а Маккейн. Обама для нынешнего Киева недостаточно решителен: он не торопится с поставками оружия, он не посылает американские войска, он не хочет военного кризиса с Россией из-за Украины. Иногда кажется, что, если бы Яценюка спросили, надо ли США воевать с Россией из-за Украины, он, ни секунды не думая, сказал бы: «Конечно, они просто обязаны это сделать».
Думаю, что со временем к власти на Украине придут более прагматичные люди. Да, прозападные (других там сейчас у власти быть не может), но без выраженных патологий, которые Россию, вероятно, любить не будут, но будут рассматривать ее как страну, с которой нужно иметь дело.
Однако их приход не будет означать, что Украина вновь станет нам дружественной страной. Пока там не видно политической силы, которая могла бы обеспечить возвращение хотя бы к видимости нормальных отношений с Россией. Сложно представить, что при наличии на Украине современной идеологической и пропагандистской машины, при том, в каком духе воспитывается молодежь, при сегодняшнем разгуле ультраправых организаций там можно будет хоть в какой-то мере возродить то отношение к России, которое существовало на протяжении большей части послесоветских лет…
— Как вы думаете, на Западе сразу поняли, что внешняя политика Владимира Путина будет отличаться от ельцинской?
— Практически сразу. Уже когда Путин провел свои первые международные встречи еще в качестве премьер-министра (это был саммит АТЭС в Новой Зеландии осенью 1999 года), он получил оценку тогдашнего президента США Билла Клинтона. Если верить воспоминаниям Строуба Тэлботта, который в тот момент работал заместителем госсекретаря США, Клинтон сказал: «С этим парнем нам придется труднее, чем с Ельциным, потому что он будет намного жестче отстаивать интересы России». Так и получилось в итоге.
— Можно ли говорить о том, что за истекшие 15 лет видение Владимиром Путиным внешнеполитической ситуации существенно менялось? Или оно таким и осталось, каким было в самом начале его президентства?
— Естественно, менялось. Об этом можно судить по тому, как развивалась внешняя политика России: за данный период она, на мой взгляд, претерпела очень серьезную эволюцию.
Мне представляется, что, в отличие от его предшественника, у Владимира Путина изначально была внешнеполитическая доктрина. И на первом этапе она состояла в том, чтобы достичь некой суммы договоренностей с Западом относительно ключевых интересов сторон.
Речь шла о том, что Россия будет готова поддерживать Запад по тем вопросам, которые для него важны. Прежде всего это должно было касаться борьбы с терроризмом. Мы были также готовы рассматривать максимальную степень сотрудничества в решении различных региональных конфликтов, налаживать взаимодействие в Совете Безопасности ООН и так далее. Но при этом Москва исходила из того, что и Запад, в свою очередь, будет признавать ряд приоритетных интересов России в ключевых для нее областях (а именно в отношениях с соседними государствами, в обеспечении безопасности страны) и не станет предпринимать шагов, которые могут эти жизненно важные для нас интересы поставить под угрозу.
Эта доктрина не была нигде сформулирована, но вся логика внешнеполитического поведения российского руководства указывала на наличие такого, еще раз подчеркну, предельно прагматического подхода. Это чувствовалось и летом 2001 года в Любляне, где Владимир Путин впервые встретился с Бушем-младшим. И проявилось, когда Путин стал первым иностранным лидером, позвонившим Бушу после трагедии 11 сентября и предложившим содействие и помощь в борьбе с терроризмом. Именно тогда, как мне кажется, Владимир Путин начал практическое осуществление этой доктрины, которую можно назвать «доктриной стратегической взаимности».