Николай I: Россия становится… русской
Об этом царе преподобный Серафим Саровский говорил как-то одному из своих собеседников: «А ты уж, батюшка, не о нем пекись – его Господь сохранит: он велик перед Богом – он в душе христианин». А в разговоре со своим келейником Павлом старец сказал о государе: «Я всегда молюсь, чтобы Господь продлил его жизнь для счастья России».
Господь продлил его жизнь на почти 30 лет царствования. В пору, когда весь мир начинал сходить со своих прежних основ, когда на Западе укреплялась республиканская Франция и грозила вспыхнуть «мировая революция», когда Россия, хоть и очищенная до времени от опасных тайных обществ, но все же бурлила в идейных поисках собственного пути и спорах о нем.
Царь обладал огромной работоспособностью (трудился по 18 часов в сутки!), поразительным личным мужеством – в 1831 году он сам усмирил холерные бунты в Петербурге и в военных поселениях Новгородской губернии, убедив бунтующих покориться властям. А еще – горячей верой. То, как молился государь в соборе Зимнего дворца, вспоминал Пушкин:
«…что всего более поразило меня… за обедней в дворцовой церкви? Это что государь молился за этой официальной обедней, как и она (императрица), и всякий раз, что я видел его за обедней, он молился; он тогда забывает все, что его окружает… Я много раз наблюдал за царской семьей, присутствуя на царской службе; мне казалось, что только они и молились».
Об этом же можно прочесть и в воспоминаниях других современников: «Он говаривал, что, когда он у обедни, то он решительно стоит перед Богом и ни о чем земном не думает», «А когда он приобщался Святых Таин, Боже мой, что это была за минута! Без слез нельзя было видеть глубокое чувство, которое проникало его в это время».
Больше ста лет в русских монархах никого похожего не видели. Либералы прозвали его Николаем Палкиным и очень любят миф о том, что он настолько закрепостил Россию, превратив ее в диктаторское «полицейское государство», что именно это, дескать, не дало нашей стране одолеть противника в Крымской войне. Логика шатается со всех сторон. Во-первых, до конца Крымской, или Восточной, войны (а она была мировая на самом деле – против России сообща выступили все сильнейшие армии мира) царь не дожил, а в других своих войнах, с Персией и турками, одерживал большие победы. Во-вторых, беспримерный героизм русской армии в битвах этой войны снискал ей вечную славу. В-третьих, ни у одной из сторон в итоге не было выдающихся дивидендов от войны, и Россию никак не назвать проигравшей стороной в ней. Цели ничьей кампании не были достигнуты, а Россия все же отстояла себя в невероятном натиске со всех сторон, одновременно на нескольких фронтах. Но об этой войне и ее христианских мотивах мы подробнее расскажем чуть позже.
Самое главное, что разбивает миф о закосневшем в консерватизме царе и «полицейском» государстве, – это расцвет культуры в его пору. И вообще повсеместный рывок России – в искусстве, в промышленности, в науке, инженерном деле. Строятся железные дороги, крепости, храмы; открываются по всей империи университеты, училища, школы, театры; множатся печатные издания. Россия спасает австрийскую монархию, присоединяет Дунайские княжества, устанавливает протекторат над Босфором и Дарданеллами.
Да, государственный бюрократический аппарат разросся при Николае I до неслыханных размеров. Он сам признавал: «Россией правят столоначальники». Но за это следует сказать спасибо декабристам, дворянской элите, изменившей царю – на них он больше не опирался. Пришлось создавать тайную полицию, усиливать спецслужбы, ставить новых чиновников.
При этом именно Николай подготовил Великие реформы XIX века – он сам ненавидел крепостное право! Под его руководством разрабатывались девять редакций освободительного закона. Доля крепостных в крестьянстве сократилась при нем на треть. Россия снова стала абсолютно суверенной, а власть – сильной, авторитетной, свободной от заговорщиков и влияния извне.
Пушкин точно уловил, что Николай готовит «контрреволюцию революции Петра». После полуторавекового пленения Западом, на почве, уже подготовленной недолгим, но народным по своему духу царствованием его отца, Павла I, и твердым, укрепившим Россию царствованием его брата Александра I, страна, кажется, вконец отрезвляется. Его называют «истинно русским царем». Даже при императорском дворе, где раньше так устойчиво звучала французская речь, теперь говорят по-русски. «Даже с женщинами!» – восхищенно пишет в дневнике графиня Блудова, что, по ее мнению, было «дотоле неслыханным делом».
Впервые в моду входят: для мужчин – любимый Николаем казацкий мундир, а для женщин – народное платье. Подобное поведение императора, а затем и всего двора, со временем совершили переворот во всем дворянском семейном быту и воспитании. Это дало импульс и тягу к корням, к родной, забытой уже русской культуре. Через сближение с ней, будто новое ее узнавание, дворяне стали сближаться и с остальным народом, на тот момент бесконечно далеким и непонятным для своих хозяев и элит.
В 1833 году в Большом театре впервые исполнили новый русский гимн «Боже, Царя храни!». Он сменил прежний гимн-псалом на музыку британского гимна. В словах «Перводержавную Русь православную, Боже, храни!» – все новое (а на самом деле – забытое старое) русское мировоззрение. Гимн назвался «Молитва русских» – комментарии не нужны. Кстати, тогда же Глинка написал свою оперу «Жизнь за царя»: на ее «Патриотической песне» Николай I плакал. Гениальное произведение, потом возрожденное Сталиным под новым названием «Иван Сусанин».
Этот мощнейший импульс запустит просто цунами русского возрождения – волна будет расти от года к году и перешагнет в новый, XX век бумом неорусского стиля в архитектуре и всего русского во всех слоях жизни. Вспомните этот знаменитый придворный бал 1903 года, на который все гости, включая членов царской семьи и самого царя Николая II, явились в одежде древнерусских правителей. И это совершенно точно было не внешнее, костюмированное и маскарадное возращение. Это был тот самый дух, который всегда творит себе форму.
В нашем случае форма уже была сотворена, и возвращение к ней было приметой возвращения к жизни в Божием Духе, что неизбежно всегда влекло за собой выздоровление страны. Срабатывал вечный русский – библейский – закон: когда Россия обретала свой путь, становилась сама собой, возвращалась к Богу, к себе и к выполнению своей миссии в истории, она переживала и внешний расцвет.
Начало «золотого века» русской литературы: Пушкин, Лермонтов, Гоголь
Императора Николая называли цензором и душителем свободы слова, но при нем практически родилась и широко развилась журналистика, а журналисты (впервые и уже навсегда) стали властителями дум.
Императора винили в авторитаризме, но при отсутствии свободы трудно творить, а именно с Николая начался расцвет русской культуры – настоящее национальное культурное возрождение, прозванное «золотым веком».
Вся великая русская литература, дошедшая до труднодосягаемых глубин человеческой души и точности слова в описании этих глубин, сразившая этим словом и этим откровением о человеке весь мир, начинается теперь. Ее феномен трудно понять, не понимая православия, открывающего глубины духа в человеке. Именно из православного мироощущения, из этого знания о человеке и о Боге, которое хранится в православии, и сложилась русская литература «золотого века».
Полтора послепетровских столетия русское национальное сознание пребывало в жесткой турбулентности. Литература нынешней поры в каком-то смысле отражает несформулированную тоску по потерянному за эти 150 лет идеалу. Ее герои только и делают, что ищут смысл жизни, – вроде Пьера Безухова или Левина в «Анне Карениной».
Вся трагичность русской литературы XIX века – в несоответствии этого внешнего и внутреннего, в ощущении ошибки, сбоя с цивилизационного пути. Ведь литература наша сплетена из русского языка и Евангелия. Предельная евангельская правда обо всем – о человеке и мире – живет на страницах авторов «золотого века». Человек предстает там не ангелом или демоном, а самим собой – и в своей кричащей разнице между тем, какой он есть и каким призван быть. Вот это стало откровением от русских писателей: они писали не о том, что человек чувствует, а об истинной мотивации людей.
Многое началось с Пушкина, но у него самого все стартовало с его личного преображения. Будучи молодым, Пушкин еще похвалялся своим безбожием: «Чистый атеизм хоть и не утешителен как философия, но наиболее вероятен»[45]. Чуть раньше, совсем подростком, он написал и вовсе кощунственную «Гавриилиаду» – по сути, подражая Вольтеру. Такой русский вариант «Орлеанской девы» – смех над сюжетом Благовещенья и христианскими святынями. Тогда же были «Кровавой чаши причастимся», «Кинжал», ставший сверхпопулярным и признанный гимном декабризма.
А потом что-то произошло. Какой-то внутренний переворот.
И родился «Борис Годунов» – уже о нравственных законах жизни, по которым должен жить монарх в первую очередь. Родились «Друзья», из-за которых многие реальные друзья от него отвернулись. Ведь там были строки: «Нет, я не льстец, когда царю хвалу свободную слагаю». Под конец жизни все его внутреннее преображение было сформулировано в гениальном «Пророке».
Но такого Пушкина уже не читали в салонах. Гоголь свидетельствовал: «Влияние Пушкина как поэта на общество было ничтожно. Общество взглянуло на него только в начале его поэтического поприща, когда он первыми молодыми стихами своими напомнил было лиру Байрона; когда же пришел он в себя и стал наконец не Байрон, а Пушкин, общество от него отвернулось».
В конце жизни Пушкин очень сблизился с императором и начал издавать журнал «Современник», в котором назвал США мертвечиной:
«Государство без полномочного монарха – автомат: много-много, если оно достигнет того, до чего достигли Соединенные Штаты. А что такое Соединенные Штаты? Мертвечина. Человек в них выветрился до того, что и яйца выеденного не стоит».
Говорят, квартира, в которой умирал поэт, была завалена его нераспроданными изданиями. Символично, что поэт, ставший искренним христианином в последние годы жизни, умирал от пули Дантеса, в фигуре которого, как в зеркале, отразилось то общество, которое от Пушкина отвернулось. Дантес был либерал, республиканец, атеист.
Перед смертью Пушкин поцеловал письмо императора. Николай I взял на себя материальные заботы о его семье – оплатил долговые обязательства поэта, устроил будущее его детей. Это неудивительно: император вообще был одним из самых известных меценатов своего времени. Он открыл Эрмитаж, поддерживал художников. Есть картина Богдана Винневальде, где император с сыном как раз изображены в мастерской художника.
Острейшим духовным поиском и в чем-то духовным надломом дышит и все написанное Лермонтовым. Его поэма «Демон» – о том, как сатана влюбился в земную женщину. Сюжет не нов в мировой литературе, но во второй половине века это самая популярная поэма в России, несмотря на цензурные ограничения.
Демонская тема, и вообще тема духовной борьбы (про что потом скажет другой великий писатель «золотого века» Достоевский: «Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей») – сквозная в творчестве Лермонтова, даже совсем-совсем юного. Вот так кончается его юношеское стихотворение «Мой демон»:
И звук высоких ощущений
Он давит голосом страстей,
И муза кротких вдохновений
Страшится неземных очей.
Автору этих строк всего 15 лет! Но чтобы так чувствовать и так формулировать действие духовных законов и темных сил на душу человека, надо обладать исключительной духовной гениальностью и пророческим даром. Лермонтов явно был и носителем последнего: одно только пророчество «Настанет год, России черный год, когда царей корона упадет» чего стоит.
Но самое яркое и острое преображение пережил, похоже, Николай Гоголь. После «Ревизора» и «Мертвых душ» он – настоящая звезда эпохи, первый из, как сказали бы сейчас, лидеров общественного мнения в стране.
Николай I о «Ревизоре» сказал: «Попало всем, особенно мне». И разрешил его ставить – это тот самый суровый «деспот, цензор и тиран Палкин», по мнению многих либералов.
«Мертвые души» уже фиксировали обезверивающееся растерянное общество той поры, да и само название кричит об этом. Но после их издания начинается мучительный личностный поиск Гоголя – и его путь от сатирика к миссионеру. Вторая часть «Мертвых душ» была задумана по типу дантовской «Божественной комедии» – в первой был Ад, а теперь – Чистилище. Писатель хотел, чтобы Чичиков прошел постепенное очищение и преображение.
Но работа не шла. Гоголь поехал по России и по миру. Переломным для писателя стал 1845 год, проведенный в немецком Штутгарте. Гоголь здесь долго говеет, постится, причащается и… сжигает почти готовый второй том «Мертвых душ», который писал целых пять лет: «Благодарю Бога за посланное мне внушение. От этого труда было бы больше вреда, чем пользы».
В 1847 году он знакомится с протоиереем из Ржева Матвеем Константинопольским, священником строгой аскетической жизни. Сблизившись с ним, Гоголь оказывается под большим влиянием строгого батюшки. Отец Матвей, например, обличал Гоголя за его похвалу театру в «Переписке с друзьями». Хотя в этой книге есть утверждение, что спасение человека только в православии, отец Матвей отмечал, что книга потворствует суетным удовольствиям и принесет вред обществу, за который автор даст ответ на Страшном суде.
Тогда Гоголь вновь принимается за второй том «Мертвых душ», но дело опять не идет. Он едет в Иерусалим, в паломничество, и в 1848 году возвращается с твердым евангельским убеждением, что «За всякое праздное слово, какое скажут люди, дадут они ответ в день Суда» (Матф. 12:36) и еще острее переживает то, каким источником греховного соблазна являются уже выпущенные им книги. «Если можно было бы все написанное мною теперь же изъять из обращения и сжечь!» – говорил он.
В «Завещании» Гоголь пишет:
«Стонет весь умирающий состав мой, чуя исполинские возрастания и плоды, которых семена мы сеяли в жизни, не подозревая и не слыша, какие страшилища от них подымутся».
12 февраля 1852 года он сжигает второй раз написанный им второй том «Мертвых душ»:
«Жгу, когда нужно жечь, и верно поступаю как нужно, потому что без молитвы не приступаю ни к чему. Крутым поворотом, происшедшим не от моей воли, наведен был я заглянуть глубже в душу вообще и узнать, что существуют ее высшие степени и явления».
Незадолго до смерти он написал: «Бог милостив, может быть, снимется с души моей хотя бы часть суровой ответственности за бесполезность прежнего написанного мной».
Это нервное искательство – у кого Бога, у кого идеи для России – стало главным синдромом нынешнего времени. Отдаленно такое настроение общества похоже на то, что мы переживали в начале XVI века, святого по строю жизни. Иосиф Волоцкий так его описал: «…ныне же в домех и на путех и на торжищех иноцы и мирстии и вси сомнятся, вси о вере пытают».
Самый крупный мировоззренческий спор века, спор западников и славянофилов, рождается во многом благодаря Чаадаеву.
Петр Чаадаев – отец русского либерализма
В Москве, в особнячке Левашовых на Новой Басманной, в 1830-е годы публицист Петр Чаадаев пробыл затворником около двух лет. С утра до вечера он… думал. Думал и писал. Вышел труд под сотню страниц, разделивших русское общество.
Чаадаев – звезда столичных гостиных первой половины века. Друг Пушкина, который равнял его с Евгением Онегиным («второй Чаадаев, мой Евгений») и посвятил ему несколько стихов. Близкий приятель Грибоедова – считается, что Чацкий в «Горе от ума» списан с Чаадаева. Он учился в Московском университете; отличился на войне 1812 года; являлся лично на доклад к императору Александру I; полагают, состоял в масонской ложе; был известным франтом – друзья писали о нем, что он «возвел искусство одеваться на степень исторического значения»; много лет прожил за границей, поэтому чудом избежал обвинения по делу своих друзей-декабристов и смог глубже всмотреться в различия между нами и Западом. Как человек религиозный, он стал размышлять о причинах и промыслительности этого различия.
После выпуска написанных им на Басманной «Философических писем» некоторые стали называть его «басманным философом», а другие вполне серьезно считать за пророка. Каждое появление Чаадаева в обществе было волнительным: он «от остальных людей отличался необыкновенной нравственно-духовной возбудительностью… Его разговор и даже одно его присутствие действовали на других, как действует шпора на благородную лошадь. При нем как-то нельзя, неловко было отдаваться ежедневной пошлости. При его появлении всякий как-то невольно нравственно и умственно осматривался, прибирался и охорашивался»[46].
«Философические письма» в своем замысле чем-то созвучны книге, которую вы держите в руках. Это тоже всматривание в судьбу России и размышление о роли Промысла в ней. К чему Господь ведет страну? Почему мы именно такие? И какие на самом деле?
Чаадаев был уверен, что историю творит Бог, что у России есть своя великая миссия на земле. С этим не поспоришь, но дальше на своих путях размышлений Чаадаев приходил к тому, что основная задача христианства – не в спасении человека из рабства греха и страсти и приведение его в Царство Небесное, которое «не от мира сего» (Ин. 18:36), а в «водворении Царства Божиего на земле».
Причем само это «Царство Божие» он видел не в Любви, все заполняющей, не в Божием присутствии, как понимает Царство Небесное православие, а просто в справедливом обществе. Более того, в том самом обществе, которое уже есть – на Западе. Вот где царят справедливость, закон, мораль, благоденствие! А раз там это есть, раз в Европе уже установлено такое «Царство Божие», значит, там обретена Истина.
Логично следуя этим мыслям, Чаадаев выводил, что истина – в католической церкви. Что все западноевропейские успехи в области культуры, науки, права, материального благополучия являются прямыми или косвенными плодами католицизма как «политической религии» – то есть влиявшей на светскую власть. Не особенно вдаваясь в различия обрядов и канонов, историй двух церквей и их трагического расхождения в веках, Чаадаев критиковал православие за пассивность, за то, что православная церковь не выступала против крепостного права, за то, что Церковь у нас была зависима от государства. То, что католицизм сам стал государством (Ватикан) и влиятельной политической силой, философу как раз нравилось.
«Письма» начинаются с бесцветной скорби об отлученности России от лучшего из миров – Запада: «…тусклое и мрачное существование, лишенное силы и энергии, которое ничто не оживляло, кроме злодеяний, ничто не смягчало, кроме рабства. Ни пленительных воспоминаний, ни грациозных образов в памяти народа, ни мощных поучений в его предании… Мы живем одним настоящим, в самых тесных его пределах, без прошедшего и будущего, среди мертвого застоя… Опыт времен для нас не существует. Века и поколения протекли для нас бесплодно. Глядя на нас, можно сказать, что по отношению к нам всеобщий закон человечества сведен на нет. Одинокие в мире, мы миру ничего не дали, ничего у мира не взяли, мы не внесли в массу человеческих идей ни одной мысли, мы ни в чем не содействовали движению вперед человеческого разума, а все, что досталось нам от этого движения, мы исказили…»
Все эти мысли стали «евангелием русского либерала». В них узнает себя всякий, кто не сумел разглядеть красоты и тайны русской цивилизации, сложности, многоцветия, мощи ее пути и смыслов, сокрытых в ней. Равно как не сумел рассмотреть до конца и цивилизацию Запада, но по внешнему укладу и рекламируемому «уровню жизни» заключил, что это идеальнейший из миров и что все, что нужно России для счастья, – всего-то пойти западным путем.
Нынешний либерал даже отбросил и то, что для Чаадаева было крайне важным – религиозные корни нашего различия с Западом, слепо не видя или не желая видеть причин, по которым католицизм оторвался от единого древа Церкви. Это произошло как раз из-за властолюбия и большой политической вовлеченности католической церкви, которая породила море ересей в ней самой и принесла ей много бед, но которая Чаадаеву была искренне симпатична. Он писал, что выход православной Церкви из «всемирного братства» во время Схизмы (то есть великого раскола на православие и католицизм в 1054 году) – это чуть ли не главная трагедия России, поскольку весь мировой религиозный опыт, «великая мировая работа», за 18 веков проделанная умами Европы, не затронули России, которая была исключена из круга «благодетельного действия» Провидения из-за «слабости нашей веры или несовершенства наших догматов».
Получается, «там» работа была, а «у нас» не было? Не было «великой работы» восточного христианства, которая отразилась в деяниях Вселенских соборов, в многоцветии святых и мудрости святителей, в богатейшем предании Церкви и родившихся из этого мироощущения мысли, культуры, архитектуры, армии, литературы? В государственном строительстве самой большой страны на планете? В недосягаемой богословской вершине учения исихазма – обожения человека, – учения, рожденного афонитом Григорием Паламой в XV веке именно на Востоке?
Чаадаев просто не видит или не хочет видеть и знать всего этого. Он пишет, что, обособившись от католического Запада, «мы ошиблись насчет настоящего духа религии», не восприняли «чисто историческую сторону», социально-преобразовательное начало, которое является внутренним свойством настоящего христианства, и поэтому «не собрали всех ее плодов… В нашей крови есть нечто, враждебное всякому истинному прогрессу», ибо мы стоим «в стороне от общего движения, где развивалась и формулировалась социальная идея христианства».
Хоть Чаадаев и признавал, что «мы не принадлежим ни к Западу, ни к Востоку, мы – народ исключительный», что смысл России – быть неким уроком всему человечеству, «ответить на наиважнейшие вопросы», стоящие перед ним, – но дальше опять скатывался к оправданию западного пути и нашего родства ему. Утверждал, что цивилизация едина, а попытки поиска самобытности – суть «национальные предрассудки».
«Письма» были первоначально написаны на французском языке[47], что очень показательно, ведь язык – это инструмент автора. Чаадаев пытался понять Россию, надев заранее «западные очки», посмотреть на себя и на нас всех как бы оттуда. И, несмотря на явные прозрения о России на этом пути, спотыкался, потому что саму цель выбрал ошибочную: оправдать всеми силами все, что полюбил в Западе, и сформулировать происхождение того, что ненавидимо в Отечестве[48].
Пушкин в раннем своем творчестве воспевал Чаадаева:
Он вышней волею небес
Рожден в оковах службы царской;
Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес,
А здесь он – офицер гусарской.
В зрелости же – причем, похоже, в тот самый год, когда Чаадаев трудился над «Письмами», – поэт поставил диагноз этому типу людей:
Ты просвещением свой разум осветил,
Ты правды лик увидел,
И нежно чуждые народы возлюбил,
И мудро свой возненавидел.
Правда, строки Пушкина относились уже больше к последователям Чаадаева, нежели к нему самому, – к тем, кто отверг главный мотив его поисков, ведь он был все же религиозным человеком. Католическая церковь Чаадаеву виделась прямой и законной наследницей апостольской церкви. Ему нравились ее надгосударственность и «вселенскость», а в православии он видел обратное: узость и изоляционизм.
К сожалению, философ ошибался и в том, и другом. «Надгосударственность», как ее понимал Чаадаев, в действительности делала католическую церковь чужой многим народам, отстраняла от нее людей – вспомнить один только спор о переводе служб на славянский язык, чему католики очень противились. Православная церковь никогда не была «узка и изолирована от мира» – да, Петр I закрепостил ее и сделал частью государственной машины, но это была трагическая поломка в управлении внешним, земным телом Церкви. Распознать и разглядеть за ней всю силу мировой церковной истории, которую русская Церковь вобрала в себя, Чаадаев не смог.
Он по-прежнему видел один рецепт: когда-нибудь церкви должны воссоединиться, Запад воспримет наш «мистический дух», мы – западную организацию.
При этом католичества Чаадаев не принял, как многие думали, – до конца жизни он оставался православным, регулярно исповедовался и причащался. Многие в его окружении этого не понимали, его последователи часто перекрещивались в католицизм, например, князь Иван Гагарин, который даже стал католическим священником в Париже[49].
Взгляды Чаадаева со временем менялись и развивались. Похоже, с годами он все больше обнаруживал уникальность русской цивилизации и формулировал нашу идентичность, и все больше видел пороки Запада: «…Меня повергает в изумление не то, что умы Европы под давлением неисчислимых потребностей и необузданных инстинктов не постигают этой столь простой вещи, а то, что вот мы, уверенные обладатели святой идеи, нам врученной, не можем в ней разобраться»[50].
Крымская война России со всем Западом, таким любимым Чаадаевым, стала для него крушением идеалов. Они были ложные, вот и обрушились. Философ в отчаянии задумывался о суициде, но все-таки не решился на это. Умер он спустя короткое время после окончания войны, от воспаления легких.
Известный литературовед и поэт Аполлон Григорьев считал, что Чаадаев совершил что-то вроде интеллектуальной революции, посеял смуту и разделение, что его влияние «было тою перчаткою, которая разом разъединила два дотоле если не соединенные, то и не разъединенные лагеря мыслящих и пишущих людей. В нем впервые неотвлеченно поднят был вопрос о значении нашей народности, самости, особенности, до тех пор мирно покоившийся, до тех пор никем не тронутый и не поднятый».
Так развился один из главных споров века о пути России. Спор западников и славянофилов.
Западники и славянофилы
Первые последователи Чаадаева сложились в «Кружок» около 1840 года вокруг профессора Т. Н. Грановского. В сообщество вошли А. И. Герцен, В. Г. Белинский, К. Д. Кавелин, В. П. Боткин, М. А. Бакунин и другие. Все они сотрудничали с журналами «Современник», «Отечественные записки»», «Русский вестник». Так начиналась эпоха влияния журналистов на умы, которая теперь достигла своего пика.
Сторонники «Писем» Чаадаева стали именоваться «западниками», их противники – «славянофилами». Оба названия нелепы и не отражали всех полутонов этого энергичного поиска разными людьми нашей национальной идентичности.
Западники были уверены, что Россия – часть Европы, что Петр сделал великое дело, вписав нас в семью европейских народов, что для улучшения жизни надо всего лишь продвигать просвещение и прогресс. Они были фанатично заражены этой идеей прогресса, в достижениях которого Запад преуспел, а значит, нужно всего лишь перенять все у Запада.
Но какой Запад был им знаком?
Вот, например, Белинский, «отец русской интеллигенции» и один из агрессивнейших западников, который сознавался, что «в словах Бог и религия вижу тьму, мрак, цепи и кнут»[51]; которого даже на бумаге трясло от триады «православие-самодержавие-народность» (прочтите его письмо Гоголю); который ввел в широкое употребление выражение «квасной патриотизм». Он считал, что у России своего вообще крайне мало – и только сейчас, в XIX веке, что-то начинается в нашей стране («Русская личность пока – эмбрион»[52]) и в литературе («Придет время, – просвещение разольется в России широким потоком, умственная физиономия народа выяснится, – и тогда наши художники и писатели будут на все свои произведения налагать печать русского духа. Но теперь нам нужно ученье! ученье! ученье!»[53]). Заявлял, что лишь сейчас появляются надежды на все тот же обожествляемый им прогресс и торжество «здравого смысла» – как часто за этими понятиями прячут не бог весть что.
Белинский толком и не знал Запада! Он понахватался в университетских кружках и спорах мыслей разных западных философов – что-то от Шеллинга, что-то от Гегеля – или вовсе перенял мнение своих друзей, а в любимой им Европе впервые побывал только на закате жизни, приехав на немецкий курорт Зальцбрунн лечить чахотку. Видеть Европу из больничной палаты – не то же самое, что знать ее изнутри.
Московский университет Белинский не окончил, был отчислен с третьего курса за неуспеваемость. Языками, кроме начал французского, не владел. Н. А. Бердяев писал о нем, что при всей исключительности дарований «уровень его образования был невысокий, он… знакомился с идеями, которыми был увлечен из вторых рук».
Такой была (и часто до сих пор остается) Европа в мыслях и глазах западников: вымышленной, додуманной, не знаемой ими доподлинно. В реальности того Запада, о котором они грезили и какой описывали, не существовало.
А вот настоящий Запад, как это ни странно, чаще видели и понимали славянофилы, которых их оппоненты описывали карикатурными патриотами и замшелыми ретроградами.
Например, Киреевский – один из лидеров этого движения – уже к 16 годам на домашнем обучении знал европейские языки и греческий, с которого переводил святого Максима Исповедника (с комментариями). Продолжив образование в Европе, он изучил немецкую классическую философию не только на лекциях, но и в непосредственном дружеском общении с Шеллингом и Гегелем, слушая их лекции и общаясь с ними в домашней обстановке.
Именно славянофилы видели все западные болезни: быстро развивающийся индивидуализм, мертвящий рационализм. Видели и понимали, что эти черты Запада неизбежно приведут к его деградации, к предсказанному в Евангелии оскудению любви, а следом будет и «закат Европы», исследованию которого в начале следующего, XX века посвятит свой труд философ Шпенглер.
Потому славянофилы удерживали Россию от горячего слепого следования такому же гибельному пути, предлагали вернуться на собственную дорогу. Аксаков сформулировал: «Для России одна опасность – перестать быть Россией».
Это западники подарили русским либералам будущего миф о внутренней тяге к тираническому правлению, якобы унаследованной нами от Орды и Византии[54], что не имеет ничего общего с реальностью. Да, русские понимали, что России для выживания необходима сильная власть, и готовы были объединяться вокруг нее, но на произвол и несправедливость отвечали всегда неподчинением и бунтом.
Славянофилы считали, что русский человек, в отличие от западного, еще не был заражен стяжательством и другими пороками, поэтому в будущем у России есть шансы воплотить в жизнь некий идеал христианского общества, в котором живы подлинная свобода и братство. Для достижения этого идеала необходимо было восстановить социально-культурное единство русского народа, нарушенное реформами Петра I, и вернуть Россию на путь ее самобытного развития. Славянофилы заявили о том, что Россия – это отдельная цивилизация, которая должна искать собственные пути в мировой истории, а не просто подражать кому-то.
Киреевский, Аксаков, Хомяков не ненавидели Европу. Сестринскую западнохристианскую цивилизацию они любили почти так же, как и русскую, православную. Они знали ее красоту, ее великую историю, она была для них почти такой же родной, как и своя собственная. Но они жалели европейцев, сердца которых превращались в ледышку под влиянием идей рационализма, просвещения, прогресса, и не хотели такой судьбы для нас.
Славянофилы не были праздными мечтателями или кабинетными философами. Например, пока западники только говорили, славянофилы приняли реальное участие в подготовке крестьянской реформы и освобождения крестьян[55]. Жаль, основатели кружка не дожили до ее осуществления. Даже либеральный в юности Пушкин под влиянием славянофилов признавал в последние годы жизни, что «Россия никогда ничего не имела общего с остальною Европой… история ее требует другой мысли, другой формулы».
Но народное сердце через десятилетия склонится к «формуле» западников – и Господь попустит их победу. Социализм, терроризм, народничество, революция – это все западные проекты и инструменты.
В советское время западники во главе с Белинским были крайне популярны. Им – точнее, некоторым из их последователей, – удалось увидеть в XX веке Запад таким, какой он есть, когда после революции они спасали там свои жизни.
Православие – Самодержавие – Народность
Первый номер журнала Министерства народного просвещения от 1833 года начинается со вступительного слова министра Уварова, который словно схватывает витающий в воздухе в эти годы поиск национальной идентичности и формулирует концепцию русского государства: «Общая наша обязанность состоит в том, чтобы народное образование… совершалось в соединенном духе Православия, Самодержавия, Народности».
Так рождается триада, которая для одной части общества станет недопонятой, но раздражающей мишенью[56], для другой – на долгие годы сформулированным идеалом устройства русской жизни. Прозорливый Уваров увидел всю русскую иерархию.
Русский народ религиозен – ПРАВОСЛАВИЕ.
Потому он предан царю, которого понимает как помазанника Божия, – САМОДЕРЖАВИЕ.
Вокруг царя и Бога народ объединен и в этом единстве не зависим ни от чего внешнего – НАРОДНОСТЬ.
Уваров пишет, что Россия крепка «единодушием беспримерным», тогда как другие народы «не ведают покоя и слабеют от разномыслия». Поэтому одна из главных задач русского царя – охранять это «единодушие» России от «разномыслия» Запада: «царь – хранитель и Веры ея, и народности».
Уваровское озарение говорит о простой вещи: во главе России стоит Бог – «от Него все, и все через Него» (Ин.1:3). Разуверься народ в Боге – рухнет вся русская иерархия. Достоевский позже в «Бесах» сформулирует это так: «Если Бога нет, то какой же я капитан». Чуть позже это же увидит и поэт Рильке: «Все страны граничат друг с другом, а Россия граничит с Богом».
Правдивость концепции Уварова будет доказана, как это ни печально, революцией: она стала возможной, потому что прежде из народа выветрилась вера. А без Бога царь перестает быть в народном сознании помазанником – тем, кто творит Его волю, и дальше обваливается вся пирамида. Это и произошло в 1917 году.
Триединство стало предметом либеральных шуток, но между тем Уваров был очень эффективным министром, совсем не слепым «квасным патриотом» и не сторонником изоляции России от всего остального мира с его достижениями. Образование при нем развивалось, Московский университет стал известен в Европе, и он же возобновил практику заграничных командировок для ученых.
Более того, на какой-то период это русское триединство воспринималось шире, чем только концепция и некий идеал для России – оно стало гарантией мировой безопасности и гармонии.
Есть у апостола Павла такие слова: «…Ибо тайна беззакония уже в действии, только не совершится до тех пор, пока не будет взят от среды удерживающий теперь…» (2 Сол. 2, 14)
Эти слова – тайна последних времен. Часто их трактовали так: «удерживающий» – это православный монарх, христианский самодержец, который не дает распространиться злу по вселенной. Так всегда понимали высказывание апостола и в Риме, и в Византии, и в Москве.
В пору царствования Николая I, видя разлагающие процессы в христианских вроде бы европейских странах, Россия как никогда прежде осознает себя тем самым «удерживающим». Уже слишком очевидны становились плоды Французской революции, республиканских идей с их хаосом и безначалием под видом народных свобод. Потому еще царствование Николая I называли «одиноким поединком последнего рыцаря Европы с исчадиями ада революций»[57].
Когда в 1848–1849 годах Европа стала разрываться бунтами и революциями, прозванными потом «Весной народов», Николай I писал брату своей жены, прусскому королю Фридриху Вильгельму IV: «Нам обоим угрожает неминуемая гибель». Отправляя в 1849 году войска в Европу на подавление революции, он сказал: «Ибо мы защищаем самое святое дело, мы – христиане».
Россия, осознав саму себя, снова осознала и свою миссию в мире – быть хранителем веры, защищать христианство от сил зла.
Исследователи считают, что Николай I дал в своей жизни пять великих христианских сражений: первое из них – сражение на Сенатской площади в 1825 году. Второе – в 1831 году, когда был подавлен польский революционный мятеж, после которого Николай, осознав губительную силу униатства как религиозного искусственного гибрида, стал преследовать его[58]. Третье сражение состоялось в 1833 году, когда Николай I, высадив десант на Босфор, спас гибнущую Оттоманскую Порту от орд египетского Мехмет-паши, за которым стояли французы и англичане, собиравшиеся выдавить турок из Египта. После этой победы проливы Босфор и Дарданеллы закрылись для всех, кроме Турции и России, обезопасив нашу страну. Четвертое сражение дал государь в Европе, послав в Австро-Венгрию в 1849 году стотысячный русский корпус и задушив там революцию.
А пятым и последним православным сражением императора Николая Павловича против либерально-революционной Европы стала Восточная война, позднее вошедшая в учебники под именем Крымской войны 1853–1856 годов, одной из причин которой стал спор о ключах храма Рождества Христова в Вифлееме.
Россию уже после победы над Наполеоном называли «жандармом Европы». Так будет почти весь век. Все это столетие мы обеспечиваем и контролируем баланс сил на Западе. После Николая Александр II поможет объединиться Германии, а союз Александра III с Францией обеспечит мир всей Европе.
Впрочем, Европа, как метко заметил Пушкин, «в отношении России всегда была столь же невежественна, как неблагодарна».
Сперва в результате освобождения от Наполеона на западных границах России появились могучие Германия и Австро-Венгрия. Потом, несмотря на то что в 1848 году Николай I помог погасить революцию в Венгрии, император Франц-Иосиф потребовал от нас политических компенсаций за неучастие в Крымской войне. Это же произойдет и во время Первой мировой войны: мы положим миллионы жизней за спасение Франции и Европы, а в ответ получим неблагодарность, разграбление России и подстрекательство европейских держав в нашей Гражданской войне.
Чуть иначе обстояли дела на Востоке. После убийства Николая II арабский мир жил несколько лет в трауре, ведь русский царь считался покровителем всего Востока! Началось такое отношение с Николая I, когда в пору греческого национально-освободительного движения Россия не дала султану Махмуду расправиться с восставшими греками. Весь XIX век мы приобретали огромные владения в Греции и больше всего – в Палестине. Там было колоссальное русское влияние. Строились русские школы, ходили рубли, первым иностранным языком был русский!
Но когда надорвалась в народном сердце первая часть триады Уварова – православие – за ней обрушились остальные, и рухнуло все в зависимом от России мире. А ведь удерживающую роль Российской империи при Николае I прекрасно понимали и творцы мировой революции К. Маркс и Ф. Энгельс, сказавшие: «Ни одна революция в Европе и во всем мире не сможет достичь окончательной победы, пока существует теперешнее Русское государство».
Этот русофобский пафос на самом деле был уже общим европейским трендом.
Антирусская информационная кампания на Западе
Срабатывает еще одна закономерность нашей истории: как только Россия становится снова Россией – ее ненавидят в мире.
Это началось еще в XVI веке, когда при Иване Грозном Россия, стремительно выросшая и укрепившая свою мощь, открылась миру, когда здесь появились первые посольства и иностранные торговцы. Непонятная, богатеющая, сильная Россия все чаще осознается на Западе как угроза, и там начинают про нас врать.
В 1549 году появляются «Записки о Московии» австрийского дипломата Сигизмунда фон Герберштейна, в которых автор писал, что русские патологически нечестны и не способны порядочно вести дела. Они не умеют работать и все время пытаются что-нибудь выклянчить или украсть. К тому же они пьяницы и… рабы. Книга стала суперпопулярной – еще при жизни автора выдержала пять изданий и была переведена на несколько европейских языков.
Следом выпустил книгу о России папский нунций (дипломатический представитель) в Польше Альберто Кампенезе. Риторика здесь та же: «…русские не умеют и не любят работать, они лживы и вечно пьяны».
Потом будут книги иезуита Антонио Поссевино, некоего Альберта Шлихтинга – немецкого дворянина, сбежавшего из московского плена, наемника-опричника немца Генриха Штадена, перебежчика из Ливонии. Еще были англичане Джером Горсей, Джильс Флетчер и Ричард Ченслор, итальянцы Альберто Кампенезе, Рафаэль Барберини, голландский торговец Исаак Масса, француз Яков Маржерет с бестселлером «Estat de l’Empire de Russie et Grand Duché de Moscovie» («Состояние Российской державы и Великого княжества Московского»), в котором он смаковал русские лень и пьянство.
Новая волна антирусской кампании поднимается на Западе в этом, XIX веке и подогревается расцветшей там журналистикой. У какого-нибудь парижского газетного ларька можно было увидеть заголовки местной печати о нашей стране, в которых утвердился образ отсталой, варварской и агрессивной России. Главный вдохновитель такого образа – книга-бестселлер маркиза де Кюстина «Россия в 1839 году»!
Не прошло и 30 лет после того, как мы освободили Европу, – и вот очень богатый, но заскучавший аристократ Альфред де Кюстин в июне 1839 года отправляется в Россию, на корабле из Любека в Кронштадт, чтобы первым делом посетить Санкт-Петербург. Аристократа интересовало высшее общество, и ему даже удалось побывать на аудиенции у императора.
Ознакомившись со столицей, маркиз (с приставленным к нему сопровождением) поехал дальше, вглубь страны: Москва, Ярославль, Владимир, Нижний Новгород – чтобы завершить турне снова в Петербурге. На путешествие у де Кюстина ушло три месяца. Возвратившись во Францию, он немедленно засел за книгу. Она была издана через четыре года, первый тираж разлетелся за восемь недель. Переведенная на английский и немецкий языки, книга маркиза отлично продавалась, ее цитировали.
Но какой предстала Россия на ее страницах?
Российская знать – лицемерна и только изображает европейский образ жизни, на деле презирая его. Всюду тирания, от которой маркизу «тяжело дышать». Русский народ имеет рабский характер, холопствует и повинуется, а вертикаль власти скорее похожа на вертикаль насилия: абсолютное владычество монарха над аристократией и чиновниками спускается дальше, вплоть до крепостных крестьян. В семьях царит та же жесткость. Только свободные крестьяне, по Кюстину, сохраняют «зерно свободолюбия». И, как ни странно, довольно положительно маркиз отозвался о Николае I, описав его образованным, приятным в общении и возвышенным душой правителем.
Этой книгой до сих пор восхищаются либералы и русофобы по всей планете. В предисловии к американскому изданию 1951 года дипломат и посол в СССР, генерал Уолтер Смит писал: «Здесь мы встречаем красочные, драматичные и точные описания России и русских… перед нами политические наблюдения столь проницательные, столь вневременные, что книга может быть названа лучшим произведением, когда-либо написанным о Советском Союзе».
А в аннотации к американскому изданию «Ля Рюсси» 1987 года американский политик Збигнев Бжезинский сказал:
«Ни один советолог еще ничего не добавил к прозрениям де Кюстина в том, что касается русского характера и византийской природы русской политической системы. В самом деле, чтобы понять современные советско-американские отношения во всех их сложных политических и культурных нюансах, нужно прочитать кюстинскую «Ля Рюсси».
Спустя век Иван Ильин резюмировал: «Европе нужна не правда о России, а удобная для нее правда».
Поэт и дипломат Федор Тютчев в письме от 1854 года, в пору Крымской войны, подберет слова, которые страшным прозорливым эхом отзываются и теперь: «Давно уже можно было предугадывать, что эта бешеная ненависть – словно ненависть пса к привязи, – ненависть, которая тридцать лет, с каждым годом все сильнее и сильнее, разжигалась на Западе против России, сорвется же когда-нибудь с цепи. Этот миг и настал. То, что на официальном языке называлось Россией – чего уже оно ни делало, чтоб отвратить роковую судьбу: и виляло, и торговалось, и прятало знамя, и отрицало даже самое себя, – ничто не помогло. Пришел-таки день, когда от нее потребовали еще более яркого доказательства ее умеренности, просто-напросто предложили самоубийство, отречение от самой основы своего бытия, торжественного признания, что она не что иное в мире, как дикое и безобразное явление, как зло, требующее исправления».
Тютчев понимал, что информационные войны предваряют реальные. Выращивая в народе ненависть к другому народу, рано или поздно получишь вооруженное столкновение. Так и произошло.
Запад, всегда стремившийся найти на русской карте точку, откуда можно раскачать страну, нашел ее и в середине этого, XIX столетия. Удар по Кавказу призван был разрушить всю нашу державу.
Кавказ в огне: смерть Грибоедова, провокации англичан, пленение Шамиля
В Джейрахском районе Ингушетии, между аулами Хайрах и Пуй Ассинского ущелья, неподалеку от границы с Грузией, стоит храм Тхаба-Ерды – он был построен предположительно еще в VIII веке. Самым древним храмом России его станут называть после того, как в пору царствования Николая I и его преемника Александра II эта земля станет русской.
В этом веке будет почти завершена и Кавказская христианская миссия среди иноверцев: крещено большинство абхазов и почти все осетины[59].
Православная Грузия окончательно вошла в состав России еще в 1801 году. Что бы там ни сочиняла нынешняя грузинская пропаганда, называя и само событие, и Георгиевский трактат 1783 года, который обозначал установление протектората России над Грузией, российской оккупацией, – это ложь.
Грузия, за шесть лет до того пережившая чудовищный разорительный набег персов, во время которого Тифлис был почти стерт с лица земли, сама попросила защиты у России и мирно вошла под вечное подданство русского царя. Иначе эта страна оказалась бы в подчинении у мусульманских Ирана и Турции.
Так почти весь православный Кавказ и Закавказье оказались в границах православной империи и под ее защитой – но внутри империи они соседствовали с народами и племенами, уже обращенными в ислам. Наши враги англичане уже тогда, в XIX веке, поняли, что это соседство можно накалить, что русский Кавказ – удобная для детонации нашей страны точка.
Англия вооружила горцев против России, чтобы лишить нас Кавказа, а значит – надежного тыла и выхода к Черному морю.
Дипломат и поэт Александр Грибоедов, автор «Горя от ума», будучи послом в Тегеране, в 1829 году заключил Туркменканчайский мирный договор между Россией и Персией. Этот договор был триумфом нашей страны, им мы крепко утверждались в Закавказье и на Каспии, и потому возвращение Грибоедова в столицу сопровождалось приветственным салютом: палили из пушек Петропавловской крепости. Следующим пунктом назначения для него была Персия, а точнее, Тавриз, откуда посол обязан был проследить за выполнением мирного договора.
В Тифлисе Александр встретил свою любовь, княжну Нину Чавчавадзе – на тот момент ей было всего 16 лет – и на место службы прибыл уже с молодой женой. Именно это время, к сожалению, выбрали британцы для того, чтобы запустить серию провокаций, закончившихся погромом русской миссии 11 февраля 1829 года.
Формальный повод – персов возмутило одно из условий мирного договора: возвратить всех христианских пленных, то есть в основном армянских женщин из персидских гаремов, что в Персии восприняли как посягание на традиционный уклад жизни.
Нашу дипломатическую миссию оборонял казачий отряд из 35 человек – и Грибоедов, как глава посольства, не остался в стороне. В схватке он был жестоко растерзан – тело смогли опознать только по мундиру и старой дуэльной ране на пальце. Вдова Грибоедова, узнав о его гибели, родила недоношенного ребенка, умершего через несколько часов. После смерти мужа она прожила еще тридцать лет, отвергая все ухаживания и снискав всеобщее восхищение своей верностью его памяти.
Символично, что Грибоедова убили английские спецслужбы – та самая западная культура, против которой восставал его герой Чацкий, искавший в Москве «дым Отечества», а нашедший лишь «французскую провинцию».
Незадолго до гибели Грибоедов признавался:
«Только в храмах Божиих собираются русские люди; думают и молятся по-русски. В русской церкви я в отечестве, в России!»
Персы постарались замять конфликт – шах передал русскому царю много подарков, в том числе знаменитый алмаз «Шах», который хранится в нашем Алмазном фонде. Тогда Британия начала раскачивать Северный Кавказ – вооружать горцев имама Шамиля – и готовить несколько срежиссированных провокаций, чтобы втянуть Россию в войну или лишить ее Западного Кавказа – Черкесии[60].
Одна из самых ярких таких провокаций – «Дело «Виксена».
С окончанием Русско-турецкой войны 1828–1829 годов и подписанием Адрианопольского мира Россия стала контролировать Черноморское побережье Кавказа и выстроила огромную укрепленную Черноморскую береговую линию. Из ее крепостей потом родятся многие русские прибережные города вроде Новороссийска, Геленджика, Сочи. Эта линия должна была отрезать черкесам, воевавшим с русскими, возможность получать контрабандой продовольствие, оружие и военные припасы из-за границы – чаще всего из Англии и Турции.
«Виксен» – английская, вроде бы коммерческая, а на самом деле контрабандистская шхуна, которой велено было проверить российский контроль этих берегов на прочность. Под командованием британского агента Белла она специально вошла в пределы восточного Черноморья как торговое судно – якобы с солью, – причем зашла таким образом, чтобы непременно попасться русским. Нужен был скандал.
Буквально накануне в России издали указ, предписывающий даже коммерческим судам причаливать только к Анапу и Редут-Кале, проходя карантин и таможенный досмотр. Великобритания публично расценила этот указ как нарушение принципа свободы торговли и повела шхуну в Россию.
Поначалу план удался: шхуну преследовал русский бриг «Аякс», настигший ее в глубине бухты Суджук-Кале (это район нынешнего Новороссийска), когда команда разгружала соль. Командир «Аякса» потребовал осмотра судна, англичанин провоцировал, хамил в ответ, говорил, что его король никогда не признавал блокаду «берегов Черкесии», а сам он протестует против досмотра и «подчинится только силе».
Русский капитан объявил, что «в случае сопротивления» шхуна будет потоплена, и Беллу, не ожидавшему такой угрозы, пришлось сдаться. «Виксен» был конфискован, а его экипаж выслан в Константинополь.
При осмотре судна было замечено, что с него уже отгрузили контрабандно около 800 пудов пороха и значительное количество оружия[61].
Дальше сценарий развивается по написанному: Лондон реагирует резкими заявлениями в сторону России, парламент поднимает вопрос о законности пребывания Черкесии под юрисдикцией Российской империи, и даже обсуждается возможность отправки британского флота в Черное море. В ответ на это император Николай I приказывает держать нашу армию и флот в боевой готовности.
В английской печати выходят статьи, призывающие Англию к энергичным действиям на Черном море и в Черкесии. В одной из них автор предвещает, что горцы, если получат сотню английских пушек, будут совершать набеги на Тифлис, Ганджу, Георгиевск, и что это для них станет «обычным делом». Предвосхищая подобную перспективу, автор вопрошает: «Что станет с русской армией?»
Конфликт накаляется и выносит народы на военный порог, но все гасится к апрелю 1837 года. В очередной раз план англичан сорвался, и мечта министра иностранных дел Англии Пальмерстона о расчлененении России и Европы на «союзы» враждующих между собой и ослабляющих друг друга стран, не осуществилась.
Это колониальная логика. Но Россия никогда не была колониальной державой! Поэтому ей удалось в бурлящем спорном регионе сделать чужие народы – своими.
Почти полувековая Кавказская война была призвана ликвидировать очаг разбоя и англо-турецких интриг против присутствия России на Кавказе. Генерал Ермолов начал покорение разбойничьих территорий посредством планомерного строительства крепостей Кавказской линии (Грозная и др.).
Накануне Крымской войны (1853–1856) чеченцы, подталкиваемые Англией и Турцией, активизировали свои действия и ударили русским в спину. Уже при будущем царе, Александре II, после долгого противоборства в апреле 1959 года пала резиденция горского вождя Шамиля – аул Ведено, а в августе 1859 года русские войска осадили аул Гуниб – последний оплот имама. Легендарный Шамиль, более двадцати лет воевавший с могущественной Россией, вместе с 400 мюридами сдался князю Барятинскому и стал пленником русского царя.
После своего пленения Шамиль не сомневался, что русские его рано или поздно убьют. Мысль о пощаде была несовместима с его мировоззрением и принципами. Он тогда только освоился с тем, что не будет казнен, когда был принят самим государем.
Шамиль стал почетным пленником. Он жил в калужском доме со всем семейством, во дворе дома построили мечеть, выделили 15 тысяч рублей годового содержания – это примерно 10–11 миллионов рублей в нынешних деньгах; сын его воспитывался в Пажеском корпусе.
Сердце Шамиля явно было побеждено таким великодушием. Через несколько лет он написал царю:
«Ты, великий государь, победил меня и кавказские народы, мне подвластные, оружием; ты, великий государь, подарил мне жизнь; ты, великий государь, покорил мое сердце благодеяниями. Мой священный долг – внушить детям их обязанности пред Россиею и ее законными царями. Я завещал им питать вечную благодарность к тебе, государь, за все благодеяния, которыми Ты постоянно меня осыпаешь. Я завещал им быть верноподданными царям России и полезными слугами новому нашему отечеству. Успокой мою старость и повели, государь, где укажешь, принести мне и детям моим присягу на верное подданство. Я готов принести ее всенародно».
А через несколько лет после принесения присяги на верность царю Шамиля пригласили на свадьбу цесаревича Александра Александровича в 1866 году в качестве почетного гостя, где он сказал:
«Старый Шамиль на склоне лет жалеет о том, что не может родиться еще раз, дабы посвятить свою жизнь служению белому царю, благодеяниями которого он теперь пользуется».
Следуя его завету, чеченцы в дальнейшем верно служили русскому царю, в том числе на военной службе. Россия обязалась не вмешиваться во внутренние дела Чечни, не посягать на чеченскую религию и обычаи, что и выполнялось. Лишь большевики, разрушавшие национальные традиции всех народов, спровоцировали новое отчуждение чеченцев от Москвы. Этим снова воспользовались англосаксы уже в 1990-е годы, когда через Кавказ попытались разжечь глобальную войну.
Ведь тогда, в XIX веке, это отчасти все же получилось. С расшатывания Кавказа начиналась первая мировая война России – прозванная Восточной или Крымской.
Крымская война: «Россия не забыла Бога!»
Эта война и правда была мировой, потому что против нас выступили три сильнейших державы. Шла она на нескольких фронтах: в Крыму, на Кавказе, в Европе, в Дунайских княжествах, на Балтийском, Баренцевом, Черном и Белом морях и даже на Камчатке.
Об этой войне пророчествовал еще святой Серафим Саровский: «Некогда на Россию ополчатся три державы и много изнурят ее. Но за православие Господь помилует и сохранит ее».
Эта война и правда «много изнурила» нас, и была действительно в большой степени духовной религиозной битвой.
Все началось из-за Вифлеема, точнее, из-за того, что турецкие власти отобрали у православных греков ключи от Вифлеемского храма и передали их католикам.
Конечно, решение было политическим. Новый император Франции Наполеон III пришел к власти путем государственного переворота при поддержке католической церкви и собирался защитить интересы Ватикана в вопросах контроля над церковью Рождества Христова в Вифлееме. Положение Наполеона как правителя было шатким, и перенаправить народное недовольство на Россию казалось ему выгодным делом. Здесь примешивался и личный мотив: Николай I отказывался признавать права Наполеона III на престол – династия Бонапартов была исключена из французского престолонаследия Венским конгрессом еще в 1814–1816 годах.
Кроме этого, договор от 1740 года между османами и Францией действительно закреплял за французами контроль над святыми местами Палестины. Но более поздний указ султана (1757) и Кючук-Кайнарджийский мирный договор от 1774 года давали России право защищать интересы христиан в Османской империи.
Существенным «аргументом» в этом споре стал французский 90-пушечный линейный корабль «Карл Великий», подошедший к стамбульским стенам, и в 1852 году ключи от Вифлеемской церкви отошли Франции. В ответ Россия разорвала дипломатические отношения с Турцией, рассматривая произошедшее как оскорбление, – и 4 октября 1853 года получила официальное объявление войны.
Какое, казалось бы, дело до этих ключей западным правителям? Тем более республиканской Франции, где не было христианского монарха уже очень давно? Конечно, Турцию подталкивали к войне Англия и Франция. Им нужно было ограничить влияние России в Средиземноморье и ослабить русское влияние на 12 миллионов восточных христиан, живших под турками, например, в Молдавии и Валахии. И именно ключи от великой святыни оказались прекрасной болевой точкой для все еще религиозной – остро чувствующей святость и свою сакральную миссию – России. Это видно в наших манифестах той поры.
От 14 июня 1853 года: «…Защита православия была искони обетом блаженных предков наших. С того самого времени, когда Всевышнему Промыслу угодно было вручить нам наследственный престол, охранение сих святых обязанностей, с ним неразлучных, было постоянно предметом заботливости и попечений наших; и они… всегда направлены были к обеспечению прав Церкви Православной… Не завоеваний ищем мы: в них Россия не нуждается. Мы ищем удовлетворения справедливого права, столь явно нарушенного…»
От 20 октября 1853 года: «Россия вызвана на брань: ей остается, возложив упование на Бога, прибегнуть к силе оружия, дабы понудить Порту к соблюдению трактатов и к удовлетворению за те оскорбления, коими отвечала она на самые умеренные наши требования и на законную заботливость нашу о защите на Востоке православной веры, исповедуемой и народом русским».
Турцию мы осадили быстро: в нескольких сражениях разбили турецкую армию и флот. Очередной триумф России был близок. Тогда в 1854 году в войну на стороне Турции вступили крупнейшие европейские державы – Англия и Франция, позднее к ним присоединилось Сардинское королевство.
Это вообще поразительно: христианские державы Европы объединились с исламской Портой, где притесняли тогда христиан, лишь для того, чтобы не допустить могущества своей сестры по вере – православной России! Что лишний раз напоминает о том, что наше братство с католиками исторически оказывалось всегда лишь декоративной дипломатией. Религиозный вопрос на Западе всегда сдавал позиции перед политическими интересами. Как там после революции будет говорить кто-то из белых: «Хоть с чертом, лишь бы против большевиков».
Еще одно удивительное календарное совпадение: включение западных держав в войну против России на стороне Турции произошло ровно через 400 лет после падения православной Византии в 1453 году Византия потому и пала, что заключила непрочный союз с католиками, отступила от православия и готова была принять унию.
Парижский кардинал Сибур заявил в начале Крымской войны вполне откровенно: «Война, в которую вступила Франция с Россией, не есть война политическая, но война священная, религиозная… Истинная причина, угодная Богу, есть необходимость отогнать ересь Фотия, укротить, сокрушить ее. Такова признанная цель этого нового крестового похода…»
Ересь Фотия – так он назвал православие, по имени византийского патриарха Фотия. В этом вызове для нас было страшно еще и то, что Николая I предали самые, как казалось, близкие союзники – монархические Австрия и Пруссия. Те монархи, которых русская армия только что спасла от революции, вдруг здесь объявили нейтралитет – наверно, сработало то мелочное европейское, которое срабатывало в наших отношениях не раз. Когда мы нужны, нас умоляют о помощи и жертве, в остальные времена продолжают ненавидеть, не понимать и бояться большую и безразмерную Россию.
Понятно, почему отец последнего нашего императора скажет ему перед смертью о том, что нет у России союзников, кроме собственных армии и флота.
Вот еще два манифеста. От 9 февраля 1854 года:
«Итак, против России, сражающейся за православие, рядом с врагом христианства становятся Англия и Франция! Но Россия не изменит святому своему призванию, и если на пределы ее нападут враги, то мы готовы встретить их с твердостию, завещанной нам предками…»
И самый горячий по своему религиозному чувству манифест от 11 апреля 1854 года:
«Православной ли России опасаться сих угроз? Готовая сокрушить дерзость врагов, уклонится ли она от священной цели, Промыслом Всемогущим ей предназначенной? Нет! Россия не забыла Бога! Она ополчилась не за мирские выгоды; она сражается за веру христианскую и защиту единоверных своих братий, терзаемых неистовыми врагами. Да познает же все христианство, что как мыслит царь русский, так мыслит, так дышит вся русская семья – верный Богу и Единородному Сыну Его, искупителю нашему Иисусу Христу, православный русский народ».
Тогда, поддерживаемые Англией и Турцией, в спину русским войскам ударили еще и чеченские отряды Шамиля. Так что легко рассуждать о том, как император довел страну до неспособности воевать. Эти клише, столь любимые сейчас либералами, на самом деле – из советского времени: известные слова Ленина о том, что война «показала гнилость и бессилие крепостной России». На самом деле они – ложь. Во-первых, попробуй повоюй с половиной мира на всех своих рубежах и с внутренним горящим военным очагом, а во-вторых, эта война показала скорее обратное – невероятную внутреннюю силу России.
Тогдашний Севастополь, к примеру, – город в три улицы. Эти три улицы не могли взять три крупнейших мировых державы в течение 349 дней!
Осада города началась 5 октября. В первой же бомбардировке англо-французских войск погиб командир штаба Черноморского флота и организатор обороны города адмирал Корнилов, оставив завет всем следующим поколениям: «Отстаивайте же Севастополь!» Именно эти слова стали лозунгом недавней «русской весны».
В тот же день флот союзников попытался совершить прорыв на внутренний рейд Севастополя, но потерпел поражение. Русские артиллеристы были лучше подготовлены. Так, русская трехпудовая бомба пробила все палубы французского линейного корабля, разорвалась в его машине и разрушила ее. Остальные суда, участвовавшие в бою, тоже получили серьезные повреждения. Один из командиров французских кораблей оценил этот бой так: «Еще одно такое сражение, и половина нашего Черноморского флота не будет годна ни к чему».
Сражение под Балаклавой для Запада стало символом бесполезных жертв и подарило миру понятие «тонкая красная линия», обозначающее оборону из последних сил; и «атака легкой кавалерии» – выражение, ставшее в английском языке синонимом отчаянной безнадежной атаки. Эта легкая кавалерия, полегшая под Балаклавой, числила в своем составе представителей самых аристократических английских фамилий.
Еще оттуда же, из-под Балаклавы, пришел и головной убор «балаклава» – закрытая маска с прорезями для глаз: его ввели солдаты британской армии, которые во время Крымской войны очень сильно мерзли. Зима 1854–1855 годов была и вправду необычайно холодной.
На Кавказском фронте русским войскам удалось нанести ряд поражений турецкой армии и захватить Карс – город с несчастной судьбой, успевший немного побыть даже советским.
Император Николай Павлович умер 18 февраля 1855 года, не дожив до конца войны. Его преемник 18 марта 1856 г. подписал Парижский мирный договор, аннулировавший все наши достижения в этой войне. От России требовалось вернуть Османской империи все захваченное в южной Бессарабии, в устье реки Дунай и на Кавказе. Россия обязалась распустить военный флот и базы на Черном море, которое объявлялось нейтральными водами; не возводить укреплений на Аландских островах и признать протекторат великих держав над православными Молдавией, Валахией и Сербией.
Весь Париж и сегодня отмечен названиями в память об этом французском триумфе покорения России: улица Трактир – в память о мосте Трактир на реке Черной под Севастополем, где французы нанесли чувствительное поражение русской армии. Мост и площадь Альма названы в честь безвестной речушки в Крыму, на берегах которой англо-французские и турецкие войска (55 000 человек и 120 пушек) победили русских, которых было почти вдвое меньше. Улица Евпатория – именно в Евпатории высадились франко-турецкие войска в сентябре 1854 года. Проспект и тупик Малахова – в честь взятия французскими войсками Малахова кургана 8 сентября 1855 года. Эта победа открыла Коалиции вход в южную часть Севастополя.
Здесь есть улица Крыма и бульвар Севастополя – вообще центральная и самая оживленная артерия города! Вот какое значение придавали французы победе над нашей армией. Но чем гордиться?
Русские защищали город вчетверо меньшими силами (40 тысяч воинов), чем наступавший враг (170 тысяч), который был и гораздо лучше вооружен. И удерживали его больше года – под атакой лучших армий мира со всех сторон это невероятный подвиг. Он навсегда как-то незримо и необъяснимо укрепил этот город – сделал его непобедимой твердыней. Так было и во Вторую мировую войну, когда фашисты не могли взять город 243 дня. Символ этой непокоренности – 35-я береговая батарея, восстановленная теперь.
Есть и еще один символ севастопольской силы – это крест на Владимирском соборе, который стал местом погребения погибших в этой обороне адмиралов: Лазарева, Корнилова, Нахимова, Истомина. Войдя в разрушенный Севастополь, англичане и французы надругались над прахом героев, сорвав крышки с деревянных гробов. С мундиров адмиралов срезали эполеты, а останки Нахимова были завалены специально принесенной землей. Звериная жестокость, очень далекая от военной этики, да и вообще человеческого облика. Когда Крым стал красным, из церковных колоколов собора отлили памятник Ленину, могилы адмиралов изъяли, ибо «они оскорбляют чувства трудящихся», но крест над куполом снести не смогли. Даже в войну, когда в собор попал снаряд, разрушения были колоссальные, а крест устоял.
Это была не просто мировая война, но и вторая Отечественная, и по-настоящему священная. Построенный всей Россией Черноморский флот даже в названиях кораблей отражал святое русское воинство: «Князь Владимир», «Святая Троица», «Святая Мария Магдалина»…
Корсунский женский монастырь под Севастополем во время войны был обращен в лазарет. Инокини служили в нем сестрами милосердия. Женские обители по всей России готовили для фронта корпию и бинты.
С началом боевых действий Николай I отправил в Севастополь список иконы Богородицы «Умиление», любимой иконы Серафима Саровского. Главнокомандующий войсками князь А. С. Меншиков поначалу иконы не заметил, оставил ее в каком-то чулане. Только после запроса государя о судьбе святыни ее разыскали, но на Южную сторону Севастополя, в сражающуюся армию, так и не отправили, оставив на Северной стороне. Именно Северная сторона города, как известно, так и не была взята неприятелем.
Еще один малоизвестный эпизод этой войны происходил совсем на другом фронте: бомбежка Соловецкого монастыря в июле 1854 года. Во время нее братия и послушники монастыря ходили по его стене крестным ходом. К монастырю подошли два английских шестипушечных фрегата «Бриск» и «Миранда». За девять часов они выпустили около 1800 ядер и бомб. Но все повреждения оказались незначительными, жертв не было вовсе. Одно из ядер осталось неразорвавшимся за иконой Божией Матери.