Миссия России. В поисках русской идеи — страница 7 из 9

Александр II и пророки бури

Еще в 1850 году Николай I сказал своему сыну:

«Дай Бог, чтобы удалось мне сдать тебе Россию такою, какою стремился я ее поставить: сильной, самостоятельной и добродающей, – нам добро – никому зло». Единственное дело, которое он не успел закончить, – отмена крепостного права: «Я не доживу до осуществления своей мечты; твоим делом будет ее закончить».

Перед смертью Николай, известный своей аскетичностью в быту, попросил, чтобы его облачили в любимый мундир, а прощаясь со старшим внуком (будущим царем Александром III), напутствовал: «Учись умирать».

Эту науку вначале пришлось постигать Александру II. Его прозвали Освободителем за довершенное дело отца – отмену крепостного права, но несмотря на свои освободительные реформы ему пришлось пережить шесть или семь (только известных) покушений и перед смертью посмотреть в глаза своему убийце.

Русская община. Как отмена крепостного права приблизила революцию?

Говорят, новый царь Александр Николаевич был довольно мягким человеком. Незадолго до своей свадьбы он открыл душу своему другу: «Я вовсе не желал бы царствовать, ибо единственное мое желание – найти достойную супругу, которая бы украсила мой очаг и доставила бы мне то, что я считаю высшим счастьем на земле, – счастье супруга и отца».

Правда, в реальности царь выказал очень своеобразные представления о семейном счастье. На одном этаже он проживал с женой и детьми, а на другом – с фрейлиной. В этой запретной любви Александра II – одна из последних трагедий и поломок царственной династии. Дети не простили ему такого поведения.

С другой стороны, в неспособности царя удержать евангельский семейный идеал тоже отразились это запутанное время и ослабевающая нравственность.

Правление нового царя началось с тяжелого для нас Парижского мирного договора, по которому все завоевания Крымской войны практически обнулялись. Победы, одержанные русскими войсками еще во времена Екатерины II, оказались перечеркнутыми.

Как и завещал отец сыну, Александр довел до конца прославившую его реформу – отменил крепостное право. Но тяжелые последствия этой реформы открывают, почему некоторые предшественники Александра II так были аккуратны, так не спешили с ней.

Русское крепостное право складывалось постепенно, начиная с конца XVI века, в тяжелейших условиях, когда Россия стояла на краю пропасти, раздираемая внешними врагами и внутренними противоречиями (опричнина и ее последствия). Земля и люди на ней – это было единственное, что кормило помещиков-дворян – тех, кто служит стране на военной или гражданской службе. Так складывалось веками: с дворянами рассчитывались землей.

Дворян становилось все больше, а свободной земли – все меньше. Когда государственные дела начали расстраиваться и помещичье хозяйство перестало кормить дворян, это не могло не отразиться на боеспособности армии. Началось очень постепенное закрепление крестьян на земле: сначала будут ограничивать их переходы с места на место, потом запретят уходить вовсе, потом появятся указы о сроке розыска беглых крестьян – сперва пять лет, затем продлят до 15, а в итоге он станет бессрочным.

Во-первых, за всю историю крепостного права доля крепостных в целом по стране едва ли когда-нибудь превышала половину из всех крестьян[62]. Во-вторых, продлилось наше крепостное право меньше, чем длились периоды рабства по миру, – немногим больше 2,5 столетия[63]. В-третьих, наше крепостное право было либеральнее прочих европейских «рабств»: у нас сохранялось самоуправление, община, крепостные оставались владельцами своей земельной доли в общине, обладали личным имуществом, участком, домом, инвентарем, скотиной, имели деньги. В-четвертых, нищими крепостные были крайне редко, а часто из крепостных выходили и богатейшие люди страны: Демидовы; Петр Елисеев, основатель знаменитого Елисеевского магазина; спонсор революции Савва Морозов; знаменитый кондитер Алексей Абрикосов; и даже создатель водки «Смирнов». Наши крепостные могли торговать, становиться купцами и изобретателями – например, в 1801 году крепостной Артамонов изобрел первый в мире велосипед, он хранится в Нижнетагильском музее. На произвол помещиков крепостные часто отвечали бунтом.

Несмотря на все перечисленное, все равно вместе с растущими ограничениями и закрепощением крестьян росло и колоссальное социальное напряжение в обществе. Веками эта проблема только усугублялась – возникали Стеньки Разины, Емельяны Пугачевы и менее известные бунты и крестьянские восстания.

Весь XVIII век станет темным для крестьянства – потому что все большие привилегии их хозяев-дворян (например, освобождение от службы) обращались все большим закрепощением простых людей. Хотя должно было быть ровно наоборот: если дворянин перестает служить стране, то с какой стати крестьянин должен служить дворянину?

Все дело в попытках властей удержать огромную страну, и всякий раз решение этой колоссальной проблемы откладывалось на следующие поколения и на следующих правителей. Отмены крепостного права все и хотели, и боялись. Никто не представлял себе, что из этого выйдет. К примеру, один из декабристов, Иван Якушкин, предложил своим крестьянам освободить их, но землю хотел оставить себе. В ответ он услышал: «Ну так, батюшка, оставайся все по-старому – мы ваши, а земля наша».

Из этого можно понять, что реформа требовала очень деликатного и очень рискованного вторжения в сложившийся уклад жизни русского крестьянства – по сути, это была операция на открытом нерве страны.

Имя этому нерву – община. Не понимая общины, ее уклада, ее темпа жизни и смыслов, нам вообще очень трудно понять и все русское дореволюционное мироощущение.

Община и общинные взаимоотношения – целый мир (кстати, словом «мир» крестьяне общину и называли), где не было даже близко частнособственнических инстинктов, конкуренции, индивидуализма, желания любой ценой обогатиться, зато были сложившаяся веками выстроенность, подлинная общинная демократия, самоуправление, сформировавшееся в освоении огромных русских пространств, обязательная взаимовыручка, принципы справедливости и подлинного равенства. Например, земля между членами общины всегда делилась с большим рассуждением: либо строго поровну, либо от немощного участника общины, который не в силах был возделывать весь кусок земли, часть уходила к более крепкому. Система сходов, судов, структуры управления рождала незыблемую столетиями мировоззренческую, а при трудолюбии – еще и экономическую стабильность.

И, конечно, общинные принципы удобнее всего согласовывались с принципами евангельскими, потому еще слова «крестьяне» и «христиане» – такие родственные.

Исследователь общины Миклашевский писал, что строй общинной жизни закладывался в «самом духе народа, в складе русского ума, который не любит и не понимает жизни вне общины и даже в своей кровной семье хочет видеть общину, товарищество».

Общинное сознание родило тысячи пословиц и поговорок, которые до сих пор хранят что-то невероятно важное для понимания России: «Никакой мирянин от мира не прочь», «Миром все снесем», «Мирская слава сильна», «Мира не перетянешь, мир за себя постоит», «На мир и суда нет», «На мир ничего не сменяют», «В миру виноватого нет», «Дружно – не грузно, а врозь – хоть брось».

Видите, в этом слове «мир» – больше, чем ощущение, что общее важнее частного. Это что-то из глубин духовного сознания русского человека: соборное единение с ближним как главная ценность жизни.

Крестьянин говорил так: «мир собирался», «мир порешил», «мир выбрал», «мир руки давал», и в этом значении «мир» был высшей инстанцией и непререкаемым авторитетом.

Да, когда в России решили строить капитализм, община этому мешала. Все в ней было вызовом для принципов капитализма с его правом сильного, постоянным соревнованием, ориентированностью на себя, на то, чтобы обогнать ближнего, а не помочь ему. С его постоянным настроем на борьбу и на войну. С его правом на жизнь только для сильнейшего. В русской общине право на жизнь имеет всякий родившийся на свет, вот откуда постоянная взаимовыручка и вовремя подставленное плечо.

Община, как писал русский историк и этнограф И. Г. Прыжов, была основана на вечном законе о братской любви: «Веревка крепка с повивкой, а человек с помощью», «Друг о друге, а Бог обо всех», «Вперед не забегай, от своих не отставай», «Отстал – сиротою стал», «Хоть назади, да в том же стаде».

И вот на этом открытом народном сердце предстояло сделать тяжелую операцию.

Николай I готовил эту реформу все свое царствование, но не успел. Сложность вопроса и риски были колоссальные: ожидалось, что при автоматической передаче земли крестьянам мы получим рухнувшую систему землевладения, обнищавших помещиков, бунт. По восшествии на престол Александра II секретный комитет о реформе заседал почти пять лет.

С 5 марта по 3 апреля 1861 года Манифест об освобождении крестьян огласили по всей России. Свободу по нему получили около 23 миллионов человек! Только первоначальное ликование скоро поутихло. «Освобождение» было каким-то не окончательным и не скорым. «Свободных» крестьян поначалу было принято именовать «временнообязанными». Они должны были еще выкупить свою землю у помещика.

Государство предоставляло крестьянам ссуды для выкупа земли, и бывшие крепостные должны были вернуть деньги в течение 49 лет по 6 % ежегодно. По закону земли можно было начать выкупать лишь с 1 января 1883 года – то есть только через 22 года! А окончание выплат государству приходилось на совсем уж заоблачный 1932 год!

Поэтому у многих современников сложилось впечатление, что крестьян просто обманули и ограбили! Положение стало казаться многим хуже прежнего: при помещиках многие крестьяне считали землю своей, а сейчас оказалось, что они обязаны ее выкупать!

Кроме этого, реформа вторгалась в святая святых русского мироустройства – разрешив отдельным домохозяйствам выкупать земли в личное пользование, реформа разрушала общину и все сложившиеся веками ее принципы. Больше того, на деле это приводило к разрушению всей системы земельной разверстки. В нечерноземных полосах маленькие наделы не покрывали расходов крестьянина на них, а общинная система взаимовыручки уже не работала – и люди массово беднели. Их облагали новыми налогами и поборами, для уплаты которых крестьяне прибегали к получению кредитов, влезая в долги, продавая часть средств производства. В результате крестьянский мир становился еще более несвободным и зависимым.

Недоимки из крестьян начали выколачивать. По приговору волостного суда стали применяться телесные наказания розгами. А так как еще существовала круговая порука, под розги иногда ложились целые деревни. Все это было дико несправедливо. Итогом такого «освобождения крестьян» стали массовые неурожаи и голод. К концу века голодали и вымирали целые губерниии. Смертность в России стала в два раза выше, чем в большинстве европейских стран.

Новые потрясения грянули в самом начале XX века. После неурожайного 1901 года в 1902 году южнорусские губернии накрыл мощный взрыв революционного движения. Это было самое большое выступление крестьянства после пугачевского бунта. Оно усилилось особенно в 1904–1906 годах.

Из обнищавших крестьян образуется люмпен-пролетариат – будущее топливо революции. Нищие заполняют города. Их быт описал Горький в своем «На дне». Именно тогда московская Хитровка станет всероссийской клоакой – сборищем бандитов и обнищавших крепостных.

Так воспетая либералами реформа[64] на самом деле приближала русскую катастрофу.

Один из влиятельнейших людей Церкви этой эпохи, митрополит Филарет (Дроздов), похоже, чувствовал, к чему эта реформа может привести, и поэтому долго отказывался стать автором Высочайшего манифеста 19 февраля 1861 года. Но все же был вынужден подчиниться уговорам императора и выработать окончательную редакцию манифеста. Филарет значительно сократил прежнюю редакцию текста и изъял из него ряд эмоционально-радостных оборотов. Видимо, понимал, что радоваться особенно нечему.

Об этом уникальном святом нашей Церкви скажу особо.

Митрополит Филарет (Дроздов)

Его называли «вождем иерархов». Он был как бы патриархом без патриаршества. Авторитетнейший митрополит, яркий и очень талантливый человек. Три императора – Александр I, Николай I и Александр II – часто прибегали к его совету.

Митрополит заложил храм Христа Спасителя на новом месте, сам выбирал для него горельефы, придумал иконостас в форме часовни. Начал переводить Библию на русский язык.

В 1823 году им был составлен и сохранен в тайне акт о назначении наследником престола великого князя Николая Павловича.

В 1830 году он отказался освятить Триумфальные ворота, построенные в память о победе 1812 года, – Филарет заявил, что «служителю Бога истинного невозможно освящать и окроплять святой водой изваяния, представляющие языческие лжебожества».

Он короновал на трон Александра II и сколько мог противился его главному детищу – освободительной реформе крестьян.

Очень много о духовных дарах и талантах Филарета может сказать и его публичная поэтическая полемика с Пушкиным. На знаменитое пушкинское стихотворение:

Дар напрасный, дар случайный,

Жизнь, зачем ты мне дана?

Иль зачем судьбою тайной

Ты на казнь осуждена?

Кто меня враждебной властью

Из ничтожества воззвал,

Душу мне наполнил страстью,

Ум сомненьем взволновал?

Цели нет передо мною:

Сердце пусто, празден ум,

И томит меня тоскою

Однозвучный жизни шум.

Филарет ответил:

Не напрасно, не случайно

Жизнь от Бога мне дана,

Не без воли Бога тайной

И на казнь осуждена.

Сам я своенравной властью

Зло из темных бездн воззвал,

Сам наполнил душу страстью,

Ум сомненьем взволновал.

Вспомнись мне, забвенный мною!

Просияй сквозь сумрак дум —

И созиждется Тобою

Сердце чисто, светел ум!

В ответ на это митрополиту Филарету восхищенный Пушкин написал «Стансы»:

Твоим огнем душа согрета

Отвергла мрак земных сует,

И внемлет арфе Филарета

В священном ужасе поэт.

Памятник 1000-летию России. Достоевский и «русская идея»

На следующий год после объявления об освобождении крестьян Россия широко праздновала свой тысячелетний юбилей. В Великом Новгороде открыли самый масштабный за всю нашу историю монумент России.

Памятник этот не знает себе равных в мире – нигде на планете не отливали память о целом тысячелетии. Он посвящен не одному человеку или событию, а целому народу и всей нашей хронике. Самое главное – в этом памятнике достигнута какая-то предельная духовная и смысловая высота в понимании самих себя.

На самой вершине монумента – женщина, склонившаяся под благословением ангела: это Россия на коленях перед Богом. Ангел держит в руках крест и благословение Божие – это благословение на несение Креста жизни среди мира, отпадающего от Бога, Креста непрестанной защиты себя и имени Божия, Креста хранения заповедей Его и знания о Нем – православия.

Верхний ярус, по идее скульптора Микешина, отражает одну из триад русской государственности: православие. Следом вниз идут еще две: самодержавие и народность.

В ярусе «Самодержавие» – шесть ключевых русских правителей. Рюрик – основатель государства – смотрит в сторону древней столицы Руси, Киева. Святой Владимир, поскольку крестил Русь, смотрит в сторону Византии, откуда к нам пришло наше главное сокровище. Князь Дмитрий Донской глядит на восток – в сторону Орды, куда прогнал татаро-монголов. Иван III – основатель самодержавного государства – смотрит в сторону Москвы. Михаил Романов – восстановивший самодержавие в 1613 году – глядит на запад, куда прогнал польских и шведских интервентов. Ну и Петр I – основатель Российской империи – смотрит в сторону основанного им Петербурга.

В нижнем ярусе – 109 фигур ключевых для России людей: просветители, государственные деятели, военные, герои, писатели, художники. Разный, сложный русский народ, отразившийся в своих лучших представителях.

Конечно, этот памятник – некий духовный государственный идеал, сродни легенде о Китеж-граде, святом русском городе, который скрылся от татарского поругания в водах озера, унеся с собой недосягаемый образ святой Руси.

Едва ли такой дух царил в реальности, но все же сформулированный идеал и тоска по нему очень важны для указания вектора развития страны. Если даже в последние десятилетия империи, прошедшей через все поломки и западные влияния, она выглядела как православное развитое государство с единым, живущим под крестом народом, то можно представить себе яркое духовное бытование, которое царило у нас до петровских преобразований.

В каком-то смысле монумент 1000-летию России – памятник официальной русской идее-идеалу, который так и не был достигнут. Сам термин «русская идея» возник год назад. В 1861 году в объявлении о подписке на журнал «Время» его издатель Федор Достоевский написал:

«Мы предугадываем, что русская идея, может быть, будет синтезом всех тех идей, которые с таким упорством, с таким мужеством развивает Европа в отдельных своих национальностях».

Далее шли, возможно, самые прозорливые слова о русском народе из когда-либо написанных:

«Недаром же мы говорили на всех языках, понимали все цивилизации, сочувствовали интересам каждого европейского народа, понимали смысл и разумность явлений, совершенно нам чуждых. Недаром заявили мы такую силу в самоосуждении, удивлявшем всех иностранцев, способность же примирительного взгляда на чужое есть высочайший и благороднейший дар природы, который дается очень немногим национальностям. Иностранцы еще и не починали наших бесконечных сил».

Поняв про Россию что-то, чего другие не разглядели, Достоевский и для всего мира стал главным воплощением и отражением непонятной ему «русскости». До сих пор он остается одним из самых читаемых писателей во многих странах.

Пророческий дар Достоевского явно вызревал в потрясениях и невероятных метаморфозах его судьбы. В 1849 году он пережил жуткую сцену, к которой возвращался потом много раз в своих работах, – инсценировку казни над ним по делу петрашевцев.

Петрашевцами называли тех, кто входил в клуб мыслителя Михаила Буташевича-Петрашевского – сторонника длительной подготовки народа к революции, организации тайных обществ, приверженца утопического социализма и, само собой, материалистической философии.

Все петрашевцы были разными. Кто-то их называл даже коммунистами. Значительная часть задержанных и осужденных из них, например, понесли наказание только за распространение письма Белинского к Гоголю, которое мы уже вспоминали, или за недоносительство о собраниях.

После инсценировки расстрела, идя на который петрашевцы не знали, что они помилованы, многим из них, включая Достоевского, было объявлено наказание в виде каторги[65].

С января 1850 и до марта 1854 года писатель отбывал срок в военном тогда городе Омске, в каторжной тюрьме. По дороге туда, в Тобольске, жены сосланных декабристов передали петрашевцам по Евангелию с незаметно вклеенными в переплет деньгами – по 10 рублей. Эта книжечка и стала главным чтением Достоевского на все четыре года каторги. Вышел он на свободу другим человеком: все прежние мечтания и идеи растаяли. Точнее, на все вопросы он, кажется, нашел ответы не в разных «-измах», а в Евангелии. Он и Россию понял, посмотрев на нее через Священное Писание.

В бурном шестидесятническом Петербурге, в который вернулся из ссылки Достоевский, он со своими накопленными размышлениями стал успешным журналистом. В печати появился совсем новый голос. Например, о неприкосновенном до того Петре, которого полтора столетия считали государственным мерилом всех вещей и чуть ли не отцом современной России, Достоевский первым заговорил жестко:

«Реформа Петра Великого и без того нам слишком дорого стоила: она разъединила нас с народом. С самого начала народ от нее отказался… После реформы был между ним и нами, сословием образованным, один только случай соединения – двенадцатый год, и мы видели, как народ заявил себя. Мы поняли тогда, что он такое. Беда в том, что нас-то он не знает и не понимает… Петровская реформа… дошла, наконец, до последних своих пределов. Дальше нельзя идти, да и некуда: нет дороги; она вся пройдена. Все, последовавшие за Петром, узнали Европу, примкнули к европейской жизни и не сделались европейцами».

Здесь два страшных признания: что Россия вконец расколота и что элиты страны – это лишь безуспешные подражатели Европе.

Как написал позже философ Ильин: «Искать русскую идею – это сформулировать то, что было всегда присуще нам». До Петра такого вопроса вообще не стояло, ничего не надо было искать, мы были сами собой, но петровские преобразования оторвали Россию от… России. Напряженный поиск самих себя потому и выплеснулся, что мы себя утратили.

Без Евангелия этот поиск – лишь блуждание впотьмах без навигатора и карт. Евангелие – книга о Правде, о том, как быть, а не казаться. О подлинном, настоящем человеке, о том, что у него внутри, а не снаружи. Это книга о сердце.

И потому еще Иван Ильин полагал, что русская идея – это идея сердца:

«Самобытность русской души в том, что вторичные силы (воля, мысль, форма, организация) шли после, из первичных сил (сердце, созерцание, свобода, совесть)».

Ильин видел, как идея сердца и сердечного чувства заполняет и всю нашу культуру:

«Русская народная сказка вся проникнута певучим добродушием. Русская песня есть прямое излияние сердечного чувства во всех его видоизменениях… Русский танец есть импровизация, проистекающая из переполненного чувства».

Если Запад взял на себя миссию нести по миру демократию (пряча за этим «миссионерством» обыкновенные алчные мотивы), то русские, ничего не формулируя особенно, просто евангельским духом и своим чувственным порывом сердца несли добро – а там, где нужно, окорачивали зло. Немецкий философ Шубарт это видел и говорил:

«Русские имеют самую глубокую и всеобъемлющую национальную идею – идею спасения человечества».

Когда Россия прозревала эту свою задачу и эту «русскую идею», она росла и процветала. Когда теряла ее – погибала и болела.

Достоевский сказал об этом точнее всего в своей последней великой речи на открытии памятника Пушкину 8 июня 1880 года. Он описал Евгения Онегина как лучший образ оторванного от своих корней, скучающего в усадьбах вдалеке от реальности и от народа русского интеллигента. Этот странный тип был выведен из-за того, что мы потеряли при Петре свою миссию, а «назначение русского человека есть бесспорно всеевропейское и всемирное. Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите… Ибо что делала Россия во все эти два века в своей политике, как не служила Европе, может быть, гораздо более, чем себе самой?.. О, народы Европы и не знают, как они нам дороги! И впоследствии, я верю в это, мы, то есть, конечно, не мы, а будущие грядущие русские люди поймут уже все до единого, что стать настоящим русским и будет именно значить: стремиться внести примирение в европейские противоречия уже окончательно, указать исход европейской тоске в своей русской душе, всечеловечной и всесоединяющей, вместить в нее с братской любовию всех наших братьев, а в конце концов, может быть, и изречь окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону!»

Последняя пророческая речь Достоевского предсказывает, чем может закончиться раскол общества: «довольно лишь «избранных», довольно лишь десятой доли забеспокоившихся, чтоб и остальному огромному большинству не видать чрез них покоя». Речь эта стала его завещанием, она вызвала восторг, подобного которому не было в истории русской литературы. На следующую зиму писатель серьезно заболел и в январе 1881 года умер.

Через неполных два месяца кучка «избранных» народовольцев убила царя – Россия шла к предсказанной Достоевским катастрофе.

Но перед ней она совершает последний великий улов в своей христианской миссии.

Последний миссионерский бум

Последние русские дореволюционные апостолы – монахи, священники, епископы и митрополиты – идут на Восток. Еще не крещены в полной мере Сибирь, Дальний Восток, новые русские территории, где еще сильно язычество. Они идут и дальше, стремительно перехлестывая за территориальные границы России.

Огромная Алтайская миссия создана была порывом одного очень активного священника, архимандрита Макария (Глухарева), слабого здоровьем, но горячей веры. В тридцать с небольшим именно по болезни его уволили с поста ректора Костромской семинарии и отправили в Киево-Печерскую лавру – потихоньку жить монашеским молитвенным подвигом.

Но, видимо, темперамент Макария искал чего-то иного: он побывал в разных святых обителях России, много трудился над переводами на русский язык Библии и книг святых отцов, гостил у старца Серафима Саровского, который предсказал ему тяжелый жизненный крест. И Макарий отправился в Сибирь, а потом и на Алтай – проповедовать Христа закоренелым идолопоклонникам среди туземцев. Остановившись в селении Улале (нынешний Горно-Алтайск), он вместе с семинаристами, взятыми им в помощники, объезжал селение за селением, ставил и освящал церкви, проповедовал.

Миссия не старалась брать количеством – крестили здесь только тех, кто был уверен в своем решении, долго учили основам веры, преподавали кочевникам русский язык, лечили их, прививали бытовые навыки, пригодные для оседлости. Для местных жителей русские подвижники организовывали больницы и школы. Макарий сам составил азбуку и словарь алтайского наречия, чтобы перевести на него молитвы.

За 13 лет в христианство обратились всего 675 человек, но зато они потом не изменили своей вере. Это вдумчивый и искренний «улов».

В истории Алтайской миссии есть один удивительный эпизод, который показывает, как Бог приходит ко всем, кто хоть чуть-чуть ищет истину. Один местный житель во время рыбалки у озера увидел, как по воде идет Белая Хозяйка Алтая – удивительная светящаяся женщина. И она сказала ему немедленно бросить свою лодку и отправиться туда, где будет некий Макарий, выслушать его и сделать, что он скажет. Пришел он к Макарию и говорит: «Меня к тебе хозяйка Алтая послала, и Она сказала, что ты мне об истине расскажешь»[66]. Когда человек этот крестился, то снова увидел Хозяйку – ее изображение (Богородицу) возле Царских врат.

В 2000 году Макарий был прославлен как святой Макарий Алтайский в лике преподобных «за праведное житие, равноапостольные труды по переводу Священного Писания на алтайский язык и распространение на Алтае веры Христовой».

В 1880 году от Алтайской миссии отделена была самостоятельная Киргизская миссия с центром в Семипалатинске.

В Енисейской епархии с успехом проповедовала христианскую веру язычникам-хакасам Минусинская миссия. На севере Сибири в Тобольской епархии подвизались священники из Обдорской, Кондинской, Сургутской и Туруханской миссий. В Туркестане была устроена Семиреченская миссия в городе Верном (ныне Алма-Ата). Для бурят действовала Забайкальская миссия. Это особый мир, где огромная русская Церковь говорит на особом – не всегда даже русском – языке, но остается церковью Христа.

Рядышком действует и Православная духовная миссия в Пекине. По трактату 1858 года китайское правительство предоставило ей полную свободу действий и обязалось не преследовать своих подданных за принятие христианства, что позволило русским миссионерам проповедовать среди китайцев с большим, чем прежде, успехом.

Наверное, самая непростая миссия этого века предстояла русским в Японии.

Японская миссия. Святой равноапостольный Николай Японский

Святитель Николай Японский канонизирован как равноапостольный за труднопостижимый миссионерский подвиг – он принес христианство в целую страну! И очень сложную страну.

За почти полвека миссии он обратил в православие около 40 тысяч японцев, открыл Японии русскую культуру – это с него начались там переводы Толстого, Достоевского, Тургенева, которыми Япония зачитывается до сих пор.

Он сделал, казалось бы, невозможное – изменил отношение японцев к русским. Ведь до него нас, да и вообще иностранцев, там презирали – такая была культура. Но могила Николая на токийском кладбище – до сих пор место паломничества, ее почитают даже местные японцы – язычники и синтоисты.

После него здесь осталась Церковь, обладавшая таким запасом прочности, который позволил ей пережить и многолетний отрыв от материнской Церкви в советскую пору, и антихристианскую политику японских властей 1930–1940-х годов, и антирусскую политику периода американской оккупации.

Родина последнего дореволюционного русского апостола – в глухой деревне Березы Оленинского района Тверской области. Сейчас от того селения остались три дома и заросшие могильные плиты. Но все же и здесь всходят ростки памяти о святителе: недавно построили храм его имени, а еще японское посольство в 1990-х установило памятный камень с надписью на двух языках. На месте, где когда-то стоял дом Николая, теперь поставлен крест. В местной школе учится внучатый племянник святителя.

Будущего святого в миру звали Ваней Касаткиным. Родившийся в семье сельского дьякона, он обучался в Смоленской духовной семинарии. Рвение и прилежность дали ему возможность продолжить образование в Санкт-Петербургской духовной академии. Иван читал не только духовную литературу – его любимой книгой во времена студенчества были «Записки капитана Головнина о приключениях его в плену у японцев в 1811, 1812 и 1813 годах». И конечно, когда Святейший синод дал объявление о том, что российскому императорскому консульству в Японии требуется священник, в числе 12 добровольцев вызвался и Касаткин. Он был буквально заражен интересом к этой далекой стране, хотя в кругу семинаристов, Ваниных однокурсников, Дальний Восток и Япония считались очень непривлекательным местом для службы.

Ивана выбрали, и он принял решение взять еще один крест – принять монашеский постриг и ехать уже монахом.

Все произошло очень скоро, как часто бывает, когда Промысл благословляет твое намерение. 24 июня 1860 года Иван был пострижен под именем Николая, а уже 1 августа отправился в Японию. Вот так Господь по-своему исполнил детскую мечту мальчика Вани, который хотел стать мореходом, – ведь чудотворец Николай покровительствует путешествующим на море.

Путь на Восток через всю страну был долгим и непростым для 24-летнего иеромонаха: на перекладных в конце августа он добрался только до Иркутска, еще два месяца на наемных лодках спускался до Николаевска-на-Амуре (это в нынешнем Хабаровском крае), тогда – крошечной точки на карте в месте впадения Амура в Охотское море. Николай очень спешил на последний пароход до Хакодатэ… но все-таки опоздал.

И это опять было промыслительно. Отец Николай остался в городе с именем своего святого, где повстречался с епископом Камчатским, Курильским и Алеутским, просветителем Аляски и Америки Иннокентием (Вениаминовым) – будущим митрополитом Московским и прославленным как апостол Америки святителем. Николаю были нужны опыт и мудрость святого.

Иннокентий посоветовал молодому подвижнику переводить молитвослов и Писание на язык тех, кого он собирается обращать в православие, и Николай воспринял это как откровение и призыв к действию. Но чтобы переводить, нужно знать язык: его изучением перво-наперво и занялся отец Николай, как только добрался до Японии после восстановления судоходства. Было это уже следующим летом.

Японский – очень сложный язык. Один из католических миссионеров даже писал в свой орден, что это наречие «несомненно, изобретено дьяволом, дабы помешать распространению здесь христианства».

Николай учил его восемь лет – непрестанно, по много часов в день! Попутно постигал и английский, на котором общались между собой все иностранцы, пребывающие в Японию. Вместе с языком отец Николай вгрызался в местную культуру, делая ее своей. Он старательно изучал сочинения буддийских и конфуцианских мудрецов, все главные произведения литературы и искусства японцев.

Время тянулось долго, и много раз Николай мог бы отчаяться. Даже когда весь Новый Завет был уже почти переведен им на японский язык, миссия все не приносила плодов. Новообращенных не было, и в целом вокруг консульской церкви складывалась тяжелая атмосфера неприятия.

Дело в том, что в Японии все еще оставался в силе закон о запрещении христианства, введенный больше 200 лет назад после того, как католические миссии стали оказывать сильное влияние на общественную и экономическую жизнь страны. Кроме этого, на русских в Хакодатэ смотрели подозрительно еще из-за конфликтов вокруг острова Эдзо (нынешний Хоккайдо). За три года существования русского консульства и храма при нем сменилось два священника.

В дневниках Николай писал о своем отчаянии, о том, что напрасно сюда вообще приехал. Лишь на четвертый год пребывания в Японии Николай крестил первого японца. Им стал жрец Такума Савабе, который пришел на первую встречу с Николаем, чтобы… убить его, потому что считал, будто христианство – это средство, используемое другими государствами для захвата Японии. Но святитель остановил его, сказав, что нельзя судить о каком-либо предмете, не зная его. Синтоист заинтересовался. Начались их долгие и частые беседы. В результате бесед и споров Такума стал православным – крестился с апостольским именем Павел.

Еще через 10 лет он стал первым православным священником-японцем, а потом еще и исповедником. Павла Савабэ преследовали местные власти за отступничество от своей веры, сажали в тюрьму, сожгли его дом.

Потихоньку, обходя японское законодательство, Николай в целях проповеди открыл в своем доме частную школу и стал учить японцев русскому языку. К вере обращалось все больше людей. Скоро в стране появился акт о веротерпимости, и тогда школа Николая была преобразована в духовную академию.

По Японии стали вырастать христианские общины и храмы. Например, судьба провинциального храма в городе Такасаки – это чудо: ни землетрясения, ни пожары, ни войны не причинили ему никакого вреда. И хотя во время Второй мировой войны в Такасаки был расквартирован военный гарнизон и город подвергался воздушным бомбардировкам, храм чудом уцелел, его только перенесли на другое место. Здесь бережно сохраняются метрики, в которых рядом с именем принявшего крещение часто стоит имя его крестного отца – святителя Николая. Сейчас верующих в Такасаки примерно 15 семей. В храме хранится икона Иисуса Христа, которая, как свидетельствует надпись на ее обратной стороне, пожертвована русскими пленными, жившими в Такасаки в 1904–1905 годах.

Как апостол Павел «для эллинов стал эллином, чтобы приобрести эллинов, для иудеев был иудеем, чтобы приобрести иудеев» (1 Кор. 9:20), так и святитель Николай для японцев стал японцем. Он слыл здесь одним из самых авторитетных японоведов – японцы считали, что он знает их лучше, чем они сами себя. И в итоге его очень полюбил народ.

Кафедральный Воскресенский собор, построенный русским святителем, до сих пор тут называют «Николай-до» (храм Николая). Он причислен к культурному достоянию Японии и долгое время являлся самым высоким зданием в Токио – это преимущество исчезло после мощного землетрясения 1923 года, когда город отстраивали буквально с нуля и вместо низких кварталов вырастали многоэтажки. Больше православный собор не возвышался над императорским дворцом.

Николай стал издавать здесь православный журнал «Церковный вестник» на японском языке. Согласно рапорту Святейшему синоду, на конец 1890 года православная церковь в Японии насчитывала уже 216 общин, и в них – 18 625 христиан.

Глава русской миссии проявил себя и как искусный дипломат, сглаживая конфликт из-за известного «инцидента в Оцу», когда на русского цесаревича Николая, нашего будущего последнего императора, посещавшего Японию, напал самурай-полицейский из охраны.

Страна восходящего солнца оказалась в крайне затруднительном положении. Семи военным кораблям России, сопровождавшим престолонаследника, ничего не стоило уничтожить весь японский флот. Русские отказались от помощи японских врачей. Ситуация накалялась. Тогда наследник престола имел беседу с главой Духовной миссии в Японии епископом Николаем – и один Николай убеждал другого решить дело миром, не доводить до войны. Император Японии лично приехал к цесаревичу и даже взошел с ним на борт корабля. Извинения были приняты.

Война случится позже. Для еще не окрепшего здесь православия она станет вызовом. Православных японцев в 1905 году будут называть предателями, а Николаю грозить смертью как шпиону. Епископ, как мог, старался публично разъяснять, что православие не есть просто русская национальная религия. Считая патриотизм естественным и верным чувством христианина, он разослал по всем храмам официальные послания с предписанием молиться о победе японских войск, но сердце Николая разрывалось, так как победа эта означала поражение его собственного Отечества. Он даже не участвовал в общественных богослужениях, не мог поминать местные власти, и свои не мог. Поэтому на литургии просто частно молился в алтаре.

В результате Николай в пору этой войны был единственным русским, кто получил разрешение остаться в Японии! И даже в это время, в условиях ненависти японцев к России, Николай продолжал крестить новообращенных: в православие приходило около 600 японцев в год.

Было создано Православное товарищество духовного утешения военнопленных. Японские священники, знавшие русский язык, оставили свои приходы и направились в лагеря военнопленных: служить, исповедовать, причащать. А на Пасху 1905 года ни один из 72 тысяч русских военнопленных в Японии не остался без подарка.

Современники свидетельствовали об удивительном аскетизме епископа: он жил в одной комнате, ходил в одной рясе, считал каждую копейку – миссия была нищей. Называл себя спичкой в руках Бога – мол, если где огонек и зажегся, так оттого, что Бог спичку поднес. Личной заслуги никакой в этом он не видел, хотя и работал по 14 часов в сутки.

После кончины архиепископа Николая японский император Мэйдзи лично дал разрешение на захоронение его останков в пределах города.

В 1904 году, после трагических поражений русских войск в войне с Японией святой Николай всматривался в их духовные причины и написал в своем дневнике слова, которые будто и про сегодня: «Бьют нас японцы, ненавидят нас все народы, Господь Бог, по-видимому, Гнев Свой изливает на нас. Да и как иначе? За что бы нас любить и жаловать? Дворянство наше веками развращалось крепостным правом и сделалось развратным до мозга костей; простой народ веками угнетался тем же крепостным состоянием и сделался невежественен и груб до последней степени; служилый класс и чиновничество жили взяточничеством и казнокрадством, и ныне на всех ступенях служения – поголовное самое бессовестное казнокрадство везде, где только можно украсть; верхний класс – коллекция обезьян, подражателей и обожателей то Франции, то Англии, то Германии и всего прочего заграничного; духовенство, гнетомое бедностью, еле содержит катехизис – до развития ли ему христианских идеалов и освящения ими себя и других?.. И при всем том мы – самого высокого мнения о себе: мы только – истинные христиане, у нас только – настоящее просвещение, а там – мрак и гнилость. А сильны мы так, что шапками всех забросаем… Нет, недаром нынешние бедствия обрушиваются на Россию – сама она привлекла их на себя. Только сотвори, Господи Боже, чтобы это было наказующим жезлом Любви Твоей! Не дай, Господи, вконец расстроиться моему бедному Отечеству! Пощади и сохрани его!»[67]

Ударит скоро этот «наказующий жезл Господень», который предвидел святитель. Но прежде Промысл дает укрепиться стране – будто создать запас прочности перед будущим испытанием, и следом за миссионерским рывком Россия совершает один из последних своих рывков территориальных.

Последний территориальный рывок. Средняя Азия

В прирастании России землями Средней Азии сработали удивительные законы русской национальной политики: за покоренными народами сохранялись их культура, вера, традиции. Да, все было уже сложнее, не так, как в период полуромантического стремительного рывка к Тихому океану времен Ивана Грозного. Нынешняя отяжелевшая имперская бюрократия уже труднее справлялась с управлением новоприобретенными землями, что нередко приводило к восстаниям туземцев[68], но вместе с Россией сюда чаще всего приходили цивилизация и покой.

Напомню, что Россия за 1000-летнюю историю не провела ни одной хищнической захватнической войны: она воевала только в четырех случаях:

1. Когда нападали на нее: Вторая мировая, Наполеон, Куликово поле.

2. Когда выходила на защиту союзников, либо тех, кого несправедливо бьют: Крымская война, освобождение Болгарии, Сербии и Черногории от османского ига, Первая мировая, нынешние Сирия и Украина.

3. Когда возвращала себе прежние земли, с которых теперь шла угроза для нее: Ливонская война, петровские войны со шведами, последняя война на Украине.

4. Когда гасила источник многолетней угрозы для себя: войны Александра Невского, взятие Казани, Астрахани, Крыма, русско-турецкие войны и т. п.

Завоевание Средней Азии – последний, четвертый случай. Уже с начала века мы пришли в казахские степи, построив для последующей их защиты города Кокчетав (1824), Акмолинск (1830), Новопетровское укрепление (ныне Форт-Шевченко – 1846), Уральское (ныне Иргиз – 1846), Оренбургское (ныне Тургай – 1846) укрепления, Раимское (1847) и Капальское (1848) укрепления.

Но граница была не определена, и по степи гуляли разбойники из соседнего Кокандского ханства – крупного государства на территориях нынешних Узбекистана, Таджикистана, Киргизии, Южного Казахстана и Восточного Туркестана. В Коканде торговали русскими рабами – цена на них была самой высокой. Их количество исчислялось здесь десятками тысяч!

Чтобы обуздать кокандцев, с 1839 года и начались военные действия России в Средней Азии. В 1850-х те даже объявили нам газават – священную войну. В 1854 году в казахской степи мы основали укрепление Верное – ныне г. Алма-Ата.

Кокандцы теряли город за городом – у нас была цель замкнуть границу. В результате в 1866 году мы взяли Ташкент, опередив бухарского эмира, а еще через 10 лет покорилось все Кокандское ханство – оно стало Ферганской областью России.

Практически одновременно с русско-кокандскими войнами начались и боевые действия с Бухарским эмиратом. Этому способствовали территориальные споры между Кокандом и Бухарой.

Бухарский эмир был очень невежлив: конфисковал имущество проживавших в Бухаре русских купцов, потребовал от России убраться восвояси, оскорбил русскую миссию, посланную для переговоров. В октябре 1866 года русские взяли крепость Ура-Тюбе, а вскоре после этого пал и Джизак. Эмир не соглашался на капитуляцию. Тогда в 1868 году был отдан приказ двинуться на Самарканд. В битве за этот город потери российских войск составили всего до 40 человек убитыми и ранеными. На следующий день Самарканд сдался генералу Кауфману. Жители не пустили в город бежавшие бухарские войска. Александр Македонский был, по преданию, первым завоевателем Самарканда, – Александру II суждено было покорить его в последний раз.

Принудить к миру самаркандцев удалось не сразу – те легко поддались агитации мулл, и как только генерал Кауфман ушел, остаткам наших войск, русским и еврейским семьям Самарканда, купцам (среди них был и художник Верещагин) пришлось держать оборону самаркандской цитадели.

В 1868 году Бухарское ханство было объявлено вассалом России. Бухарцы от этого только выиграли – в 1876 году, воспользовавшись нашей поддержкой, Бухара возвратила отпавшие бекства Гиссар и Куляб, а в 1877 году раздвинула свои пределы далее на юго-восток, покорив, после незначительного сопротивления, Дарваз и Каратегин.

Одновременно Россия обуздывала и Хиву: неподконтрольное ханство поблизости от уже подчиненных российскому правительству Коканда и Бухары угрожало набегами хивинцев. Покорить их в 1839 году не удалось, а следующий поход Россия провела только в 1873 году.

Командовал войсками генерал Кауфман. В конце мая, изнывая от жары, преодолев безводные пустыни, русские отряды подошли к Хиве. В городе после первых залпов началась паника. Хан, не дожидаясь штурма, отправил к генералу послов, соглашаясь на капитуляцию. Он сдал город, но взамен сохранил право управлять страной. Для того чтобы обеспечить российское войско продовольствием, при хане собрали специальный совет. Рабов-персиян русские собирались освободить – получить свободу должны были около 15 тысяч человек.

Однако с завоеванием Хивы русским покорилась только часть местных – в основном оседлое население этих земель. Оставались еще туркмены, – в ту пору главная военная и политическая сила в Хивинском ханстве. Это они, сильные, умелые и жестокие воины, на самом деле являлись здесь властью и не слушали хана.

Туркменские военачальники приняли бой в 85 верстах от Хивы, возле села Чандыр, 13–15 июля. Кауфману потребовалась не одна, а несколько побед. Только разбив туркменов наголову, можно было добиться их подчинения и замирения хивинских земель. Окончательный мир был подписан 12 августа. В его положениях значилось:

• полное прекращение военных действий в казахских степях;

• размер контрибуции, которую хан обязывался выплатить русским, – 2 000 000 рублей;

• прекращение торговли невольниками и освобождение пленных, подданных России;

• хан должен был признать себя «покорным слугой императора»;

• закреплялись границы новых земель, которыми прирастала Россия (в 1874 году из них составили Закаспийский отдел).

После хивинского оазиса пришел черед Ахал-Текинского, основной опорной точкой которого была крепость Геок-Тепе с населением в 90 000 человек. В предыдущих военных столкновениях с текинцами наши войска не имели успеха. В январе 1880 года сюда была направлена целая экспедиция во главе с генералом Скобелевым.

Геок-Тепе сопротивлялась отчаянно, и все-таки была взята 12 января 1881 года ценой жизни 398 человек. После победного штурма текинцы отступали, русские преследовали их еще 15 верст до окончательной капитуляции. За Геок-Тепе последовал Люфтабад, на пути к которому нашим войскам не пришлось сделать ни одного выстрела.

Мир в Закаспийской области (современный Туркменистан) наступил после взятия Асхабада и покорения города Мерв, который начальник Закаспийской области генерал Комаров назвал «гнездом разбоев и разрушений, тормозившим развитие чуть ли не всей Средней Азии». Генерал Комаров в 1883 году направил туда делегацию: штабс-ротмистра Алиханова и майора Махмут-Кули-хана. Они должны были предложить Мерву перейти в русское подданство – 25 января 1884 года ответная делегация мервцев приняла это предложение и принесла присягу русскому императору.

Англичане, всерьез обеспокоенные тем, что могут потерять влияние в Афганистане, спровоцировали местное население захватить спорные земли на юге Мерва, что привело к вооруженному столкновению 18 марта 1885 года. Европейские СМИ, ревностно следившие за разгорающимся конфликтом, всерьез полагали, что Россия на грани войны с Великобританией.

Необходимо было определить северную границу спорных земель – север Афганистана сохранил эту границу до сих пор. В комиссии присутствовали русские и англичане, от эмира делегатов не было. Кусочек, отвоеванный Комаровым, отошел России, и впоследствии там был основан город Кушка – самый южный город Российской империи и СССР[69].

Я описал только внешнюю хронику событий – внутреннюю подоплеку всех этих битв и перекраиваний среднеазиатской карты потом историки прозовут «Большой игрой». То было глобальное геополитическое соперничество между Британской и Российской империями за господство на этих землях.

Чем эта игра завершилась? Тем, что в марте 1895 года Россия встала на «крыше мира» – заняла Памир: мы не могли допустить, чтобы его поделили между Великобританией и Китаем[70]. Сферы влияния России и Великобритании разделил отданный Афганистану Ваханский коридор – суровая высокогорная территория длиной около 295 километров и шириной от 15 до 57 километров в долинах рек Памир, Вахан и Пяндж, бывшая когда-то частью Великого шелкового пути, а теперь ставшая чем-то вроде буфера между Российской Средней Азией и Британской Индией.

Всматриваясь в страницы этой части нашей истории, чувствуешь мощь, видишь крепкую страну, диктующую мировым гегемонам свои условия и своей силой удерживающую мир на половине планеты.

Как бы нынешние люди или современники тех событий ни критиковали русское управление на новых землях, Россия никогда не рассматривала их так, как рассматривал Запад – как ресурсную колонию, из которой надо побольше выкачать. Даже в конце XIX века, уже сильно подрастерявшая свою духовную закваску, Россия несла на новые земли свой дух, все еще православный, свою – все еще православную – культуру. Россия несла сюда крест – неспроста и среди первых переселенцев в эти земли, и среди военных, воевавших за них, было много казаков – православных воинов.

Таковы были основы нашей жертвенной национальной политики, позволявшей на протяжении всей нашей истории мирно жить в одних границах сотням самых разных народов и культур.

Глядя на то, как стремительно и с какой силой Россия обыграла здесь своих врагов и геополитических соперников, понимаешь, на каком государственном пике мы будем подорваны вскоре внутренней смутой приближающейся революции. С какой недосягаемой высоты будем сброшены.

После покорения Средней Азии в нашей истории взошли звезды двух выдающихся военных: генерал-адъютанта фон Кауфмана, туркестанского генерал-губернатора, и генерала Скобелева – первого военного губернатора Ферганской области.

Эти люди сумели не только подчинить непокорные до того народы (а подданными России стали киргизы, сарты, кипчаки, татары, туркмены, каракалпаки, бухарские евреи, уйгуры, дунганы), но править этими народами так, что те становились верноподданными русского царя. В результате политики Скобелева в Ферганские земли пришла цивилизация, было устранено рабство, появились телеграф и почта. Генерал Кауфман на свои деньги закупил туда лучший сорт хлопка – его там и теперь растят. Некоторым видам растений было дано имя Константина Петровича Кауфмана: горечавка Кауфмана, пустынноколосник Кауфмана, тюльпан Кауфмана, первоцвет Кауфмана. В центре Ташкента стоял памятник Кауфману. Потом на его месте поставили Маркса, а теперь – Тамерлана.

Переселенцы-крестьяне из средней России и оренбургские и семиреченские казаки привезли сюда привычные для них культуры: яровую пшеницу, рожь, овес, кукурузу, картофель, клевер, лен, капусту, помидоры, сахарную свеклу.

Уживались переселенцы и местные сложно. Хотя сюда быстро провели железные дороги, соединявшие Туркменистан с центром России, здесь развивалась экономика и промышленность, край становился изобильным, все равно времени на окончательное вхождение новых народов в орбиту русского мира не хватило.

Да и сам этот мир уже раскачивался – в смыслах своих, в своих идеях, а следом и во внешних материальных основах. Именно эта расшатанность имперской власти потом заставила значительную часть туземцев охотно перейти на сторону Красной армии в Гражданской войне. Большой урок нам нынешним: когда русские перестают быть русскими, не понимают, кто они, не дорожат своей идентичностью и верой, от них отворачиваются все соседние народы, а следом – и весь мир.

Впрочем, и пришедшая сюда советская власть едва ли смогла хорошо понять эту культуру. По-своему это отражено в фильме «Белое солнце пустыни». Зато Советами охотно стиралась память о бывшей царской администрации и великих русских людях: открытая в 1868 году русским путешественником А. П. Федченко на Памире горная вершина высотой 7134 метра с 1928 года носила имя Ленина, а до того, почти 60 лет, она звалась пиком Кауфмана[71].

Имя Скобелева будут носить нынешняя Тверская площадь и огромное количество улиц в Болгарии. Ему еще суждено будет прославиться в грядущих русско-турецких войнах, он станет одним из освободителей Болгарии.

Гонения на христиан в Османской империи и освобождение Греции

Османская империя уже пережила свой государственный пик – он пришелся на XVI–XVII века, но все еще оставалась одним из крупнейших государств мира, под властью которого находилась большая часть Юго-Восточной Европы. В основном там жили православные и христианские народы.

С самого покорения османами Константинополя в 1453 году и их дальнейшего завоевания православных земель христиане в империи считались «гражданами второго сорта». Это при том, что на землях империи их оставалось очень-очень много вплоть до XX века, до учиненного в нем турками геноцида армян. Правившие тогда в Турции реформаторы, либеральные революционеры и фашиствующие националисты, прозванные младотурками, свалили на армян вину за тяжелейшее поражение, нанесенное туркам от русской армии в Первой мировой войне под западноармянским городом Сарыкамыш зимой 1915-го.

До антихристианских погромов начала и середины XX века в Турции еще жили крепкие и большие христианские общины. Прав у них, конечно, было меньше, чем у мусульман: показания христиан против турок не принимались судом, христиане не могли занимать судебные должности, носить оружие, ездить на лошадях, их дома не могли быть выше домов мусульман. На протяжении XIV–XVIII веков с немусульманского населения взимался налог «девширме», и нерегулярно проходила мобилизация мальчиков-христиан доподросткового возраста, которые после призыва воспитывались как мусульмане – их обучали искусству управления государством и создавали из них государственную или военную элиту, янычар.

Процветанию своей империи османы в значительной степени обязаны христианам или бывшим христианам, принявшим ислам под давлением.

Первое время завоеватель Константинополя Мехмед II ставил в османской армии христиан на высокие посты в тех областях, где сами османы были слабы – в артиллерии, во флоте, в арсеналах и на корабельных верфях. Все важнейшие административные должности империи в этот период были в руках бывших христиан – даже нередко они занимали должность великого визиря, хранителя печати султана. В наше время это аналог премьер-министра.

Доходило до того, что турки отдавали своих детей христианам, чтобы при взимании подати христиане выдавали их за своих собственных. Такой метод был придуман от отчаяния – чтобы дети имели шанс попасть в элиту страны и на высшие административные должности в государстве.

Но даже за столетия жизни рядом с христианами турки так и не смогли распознать вселенского, наднационального характера православия – они все равно продолжали считать христианство народной верой греков. Поэтому христиане считались чужими даже в гражданском смысле – словно государство в государстве. Очень показательна в этом смысле история святого Иоанна Русского, о котором было написано выше: живет в турецком городе русский пленник, живет подвигом и поразительными чудесами. Турки эти чудеса видят, Иоанна почитают, но даже мысли у них нет перейти в православие. Хозяин Иоанна совершает хадж в Мекку – и даже там настигают его чудеса, совершенные его рабом, но ни разу турок не задумался о смене веры.

Как напишет протоиерей Александр Шмеман, «…в религиозной теории ислама христиане были «райя» – скот, побежденные, неверные, и никаких прав, никакого гражданства им не полагалось иметь. Султан Магомет сам нарушил собственный фирман о даровании храма Двенадцати Апостолов патриарху Геннадию – то есть отнял церковь. Оттоманская империя входила в темные века своей истории, государство терзал властный произвол и, как сказали бы мы сегодня, коррупция и кумовство. Султаны обирали своих пашей, а те – христиан»[72].

Всего за 73 года в XVIII веке здесь сменилось 48 патриархов! Прав у них становилось с каждым годом все меньше, некоторых низводили и возвращали до пяти раз! Много было и умученных. Недовольство войска (янычар) властью выплескивалось в кровавых бунтах и погромах, жертвами которых становились христиане. Сколько храмов было осквернено, сколько святых мощей изрублено и выброшено!

К XIX веку, по мере слабения Порты и ужесточения ею гонений на христиан, внутри Османской империи все активнее вызревали христианские восстания.

Греция, которая с XV века – с тех пор, как стала турецкой провинцией, – искала способы обрести независимость, только теперь стала как-то мучительно организовываться в этом движении. Была создана тайная организация «Филики Этерия» (от греч. «общество друзей»).

Возглавить освободительное движение предлагалось русскому греку Иоанну Каподистрии, однако тот занимал важные дипломатические посты в российской администрации и считал для себя невозможным участвовать в восстании, официально Россией не поддерживаемом[73].

Начавшееся в 1821 году Греческое восстание стоило самим грекам много крови, мучеников, исповедников[74], внутренней смуты, гражданской войны, но завершилось в 1829 году освобождением Греции и стремительной Русско-турецкой войной 1828–1829 годов. В ее итоге был заключен успешный для нас Адрианопольский мирный договор[75], где фиксировалось, что Россия получает не только земли (к нам отошла большая часть восточного берега Черного моря и Кавказа), контрибуцию, привилегии при торговле и свободное прохождение проливов, но и признание Турцией автономии Греции.

3 февраля 1830 года в Лондоне был принят Лондонский протокол, по которому официально признавалась независимость греческого государства, получившего название Королевство Греция.

С самого начала этого восстания еще одним его знамением стал мученик патриарх Константинопольский Григорий V. В 1821 году, в день Пасхи, турки повесили его после пасхальной литургии в полном патриаршем облачении на воротах патриархии. Перед смертью, в ответ на призыв турок отречься от веры он сказал: «Напрасно трудитесь, христианский патриарх умирает христианином».

Это при том, что Григорий не поддерживал греческое революционное движение, хотя его призывали поддержать.

Тело казненного провисело на воротах патриархии три дня. В связи с османскими репрессиями в Фанаре греки долго не решались выкупить его у палачей. Тело было осквернено и выброшено в море. 16 апреля оно было обретено греческими моряками судна под русским флагом «Святитель Николай» и доставлено в Одессу, где было совершено погребение в Троицком греческом храме Одессы. Там тело мученика покоилось до 1871 года, после было перенесено в Афины.

В народе Григория прозвали Этномартирас – «мученик нации».

Русский исследователь истории Константинопольской церкви Иван Соколов в начале XX века писал, что мученическая смерть патриарха «сделала этого иерарха святым и мучеником в сознании всего народа, заклеймила позором султана, упрочив за ним эпитет «убийцы», уничтожила всякую мысль о примирении греков, пред лицом всего цивилизованного мира оправдала греков в их стремлении низвергнуть ненавистное иго и вообще оказала громадное нравственное влияние на ход дальнейшей борьбы греков… Поэтому кончина Григория V религиозно освятила и нравственно возвысила, в сознании греков, их борьбу с турками, вдохнула в них новые силы, нравственно укрепила и оправдала их подвиги и труды. Сами турки впоследствии были крайне изумлены, когда увидели, что кончина мученика, вместо того, чтобы прекратить и подавить восстание, расширила и утвердила его».

Потом будет Крымская война и Парижский мирный договор, статья 9 которого обязывала Османскую империю даровать христианам равные права с мусульманами. Но дальше опубликования соответствующего фирмана (указа) султана дело не продвинулось. В судах по-прежнему свидетельства немусульман («зимми») против мусульман не принимались, что фактически лишало христиан права на судебную защиту от религиозных преследований.

Вся вторая половина XIX века – это история отчаянных христианских бунтов и жестоких подавлений их со стороны османских властей.

В 1860 году резня в Ливане унесла жизни 10 тысяч христиан: друзы перебили их под молчаливое одобрение Порты. 1861 год отмечен восстаниями в Боснии и Герцеговине, в Сербии, Валахии, Молдавии, Болгарии. В 1866 году восстали критяне и даже взяли под контроль весь остров, кроме пяти городов – через три года турки вернули власть над Критом, но им пришлось пойти на уступки, разрешив самоуправление, поддерживающее права христиан.

Одна из самых потрясающих и страшных страниц критского восстания – осада монастыря Аркадии. Его игумен, отец Гавриил, укрывал за стенами монастыря не только христиан, бегущих от турецкого произвола, но и помогал бунтовщикам, поддерживал освободительное движение. Однажды он напрямую отказал турецкому паше в выдаче нескольких революционеров.

И под стены монастыря пришло огромное турецкое войско – 15 000 против 259 защитников обители! 8 ноября 1866 года почти все, кто был внутри Аркадии (кроме женщин и детей), вступили в неравный бой. Лазутчики принесли неутешительную новость: подкрепление, на которое рассчитывали повстанцы, не придет, все пути вокруг монастыря заняты турками.

Исход был ясен, и христиане выбрали стоять не на жизнь, а на смерть. Под огнем турецкой артиллерии каждый сражался, как мог. Игумен Гавриил, зная, что его велено брать живым, стрелял с монастырской стены по туркам и поразил многих, пока его все-таки не убили.

Трапезная и конюшни этого монастыря до сих пор хранят следы от сабельных ран на стенах и на кое-какой уцелевшей мебели.

Последним оплотом стал пороховой склад. Защитники монастыря закрылись там и ждали, пока как можно больше турок окружат их. После чего подожгли порох и взлетели на воздух, своим подвигом забрав с собой множество врагов.

Во дворе монастыря сохранился остов обожженного в тех событиях дерева. И до сих пор горит памятная лампада внутри руин стены.

Потери турок составили 1500 человек. 114 греков выжили в этом бою, но их ждала тюрьма. Трое сбежали – и мир все-таки узнал, что произошло в монастыре Аркадия! Самопожертвование защитников монастыря сделало его символом борьбы за независимость – греки называли его «Холокост Аркадии».[76]

Трагическая история возмутила европейское общество. Об Аркадии писали гневные тексты Гарибальди и Виктор Гюго – и только это потихоньку расшевеливало спящую Европу и помогало обратить взор на гонимых в Османской империи братьев по вере.

Россия могла бы вступиться за них, но Парижский мирный договор связал нам руки: по нему Великобритания и Австрия моментально вступили бы в войну против нас на стороне Порты.

Остальная же христианская Европа, хоть и была в силах смести Османскую империю одним махом, заступившись за братьев-христиан, не делала этого, чтобы России было хуже: чтобы у наших границ постоянно маячила турецкая угроза. Маячила, а иногда и спускалась с цепи на нас.

Русское молчание тяжело повисло тогда над миром. К этой поре относятся слова нашего министра иностранных дел Горчакова: «Россия не сердится, Россия сосредотачивается».

Цель у Александра II и Горчакова была одна: ни в коем случае не втягиваться в европейские войны, пока Россия еще к ним не готова. Наконец, 19 октября 1870 года во все страны Европы было сообщено – Россия отказывается соблюдать условия Парижского мира. Это произвело впечатление разорвавшейся бомбы!

Летом 1875 года в Боснии и Герцеговине началось антитурецкое восстание, основной причиной которого были непомерные налоги, установленные османским правительством. Несмотря на некоторое снижение налогов, восстание продолжалось в течение всего 1875 года и в конечном итоге спровоцировало Апрельское восстание в Болгарии весной 1876 года.

Подавляя болгарское восстание, турецкие войска совершили массовые убийства мирного населения. Погибли свыше 30 тысяч человек; в особенности свирепствовали нерегулярные части – башибузуки, в дословном переводе с турецкого – «с неисправной головой», «безбашенный». В нашем понимании это «сорвиголовы» или, еще точнее, «головорезы», оторвы-опричники с жестокостью и беспринципностью наемников.

Европейская печать опять взорвалась. В поддержку болгар высказались Чарльз Дарвин, Оскар Уайльд, Виктор Гюго и Джузеппе Гарибальди. Виктор Гюго, в частности, написал в августе 1876 года в французской парламентарной газете:

«Необходимо привлечь внимание европейских правительств к одному факту, одному совершенно небольшому факту, который правительства даже не замечают… Подвергнут истреблению целый народ. Где? В Европе… Будет ли положен конец мучению этого маленького героического народа?»

Общественное мнение Европы кипело – и как-то совсем некрасиво было уже англичанам оставаться в союзниках у Порты. Но когда этот союз против России – то хоть с самим дьяволом.

Пик этого западного политического мировоззрения пришелся на начавшуюся в 1877 году русско-турецкую войну, когда папа римский благословил свою паству молиться… о победе турецкого оружия!

Русско-турецкая война и освобождение Болгарии

Это была последняя мессианская христианская битва Русской империи. Цель и причина войны вполне описаны в словах тогдашнего ректора Петербургской духовной академии протоиерея Иоанна Янышева:

«Мы, русские, прежде всего и больше всех должны помочь страдающим христианам на Востоке. Русская церковь, некогда дщерь, а ныне сестра восточных церквей, не забыла о вовеки неразрывной духовной связи со страдающими восточными членами того же самого единого вселенского Тела Христова».

Действительно, последней точкой для нас стало жесткое подавление турками славянского восстания в османской Герцеговине. Подъем национального самосознания, начавшись с Греции, к той поре охватил уже все Балканы. Россия объявила Турции войну и провозгласила ее целью свободу православных славян от турецкого владычества, расширение территории независимой Сербии и создание независимой Болгарии.

Россия не впервые воевала с Турцией, но раньше не настолько важен был фактор времени: нельзя было дать англичанам шанс собраться с силами и поддержать Порту. По данным разведки, Британия могла подготовить армию в 50–60 тысяч солдат за 13–14 недель, и организовать позицию в Константинополе еще за 8–10 недель. Следовательно, русская военная кампания должна была быть единственной и стремительной.

12 (24 по старому стилю) апреля 1877 года после парада войск в Кишиневе на торжественном молебне епископ Кишиневский и Хотинский Павел прочел манифест Александра II об объявлении войны.

Пастырские проповеди всколыхнули страну: звучали слова, от которых просыпается в любое время русское сердце: «наших бьют»! Задача остановить гонения на братьев-христиан всегда отзывалась в русском национальном сознании как попадание в самую сердцевину смысла нашего существования.

В образовавшийся тогда Славянский комитет стекались громадные пожертвования отовсюду. Кажется, вся страна осознала свою миссию: защиту православия.

Болгары эту войну называют Освободительной, а 3 марта, день подписания Сан-Стефанского мирного договора, который принес свободу Болгарии после пятивекового османского ига, стало национальным праздником. Вечером этого дня на площади у здания парламента и теперь идет торжественная служба. С 1878 года и до сих пор во всех православных храмах Болгарии во время великого входа на литургии поминается Александр II и все русские воины, павшие на поле боя за освобождение страны.

Долгая и тяжелая битва на Шипкинском перевале («Шипкинское сидение») и победная осада города Плевны – до сих пор святые страницы в истории Болгарии и русского военного дела. Героям Плевны отдавали честь и советские солдаты в 1944 году.

Успешно форсировав Дунай, русская армия пять месяцев осаждала Плевну, где укрылась армия Осман-паши. Турки несколько раз пытались идти на прорыв, но неудачно. Потеряв убитыми около 6000 солдат и плененными – 43,4 тысячи, в итоге османские войска сдались. Русские потери составили 1696 воинов. Раненый Осман-паша вручил свою саблю нашему командиру, гренадер-генералу Ганецкому; паше были оказаны фельдмаршальские почести за доблестную защиту.

В той войне была произведена первая в истории мирового флота успешная торпедная атака: в ночь на 26 января 1878 года катера вооруженного парохода «Великий князь Константин» под командованием лейтенанта Макарова потопили на Батумском рейде турецкий сторожевой пароход.

Последние части турецкой армии преграждали русским дорогу на Константинополь, но и они были разбиты в ходе рейда через Балканы. Османская империя капитулировала. Мирный договор был подписан в местечке Сан-Стефано (нынешний Ешилькей, район Стамбула). Согласно положениям этого договора, Болгария, Черногория, Сербия и Румыния становились независимыми государствами, а турецкие земли Боснии и Герцеговины передавались Австро-Венгрии.

Параллельно с русско-турецкой войной России пришлось в последний раз подавить восстание в Чечне и Дагестане. Его поднял в 1877 году чеченец Алибек-Хаджи Алдамов. Совершая хадж в Мекку через Константинополь, в Турции он встречался с сыном Шамиля Гази – Магомедом, с которым совещался, как поднять восстание одновременно с турецкими десантами на Черноморском побережье. В 1877 году в Чечне распространилась молва о том, что в горах найден «священный меч», посланный Аллахом для истребления гяуров[77], и что этот меч находится в руках Алибека-Хаджи.

«Малый газават» в итоге провалился, и горцы стали вернейшими подданными России.

Это теперь мы понимаем, что самой России уже оставалось недолго: через неполных сорок лет страна рухнет в революцию. Перед гибелью Промысл назначил ей выполнить свою святую задачу: разжечь огонь православия там, где его гасили столетиями, – возможно, чтобы он горел, когда мы потухнем. Балканские страны сегодня всем обязаны русским.

Мощна сейчас Россия, крепка своей внешней скорлупой, но внутри ее уже точит гнильца, та самая, из-за которой и погибнет в будущем Отечество – рухнет изнутри, а не снаружи. Гнильца эта – в духовном повреждении народа: когда оно настает, никакая армия не удержит страну.

Внешним признаком этой внутренней потери становится и крупнейшая за всю нашу историю потеря земли – причем без войн и переворотов: нелепая сдача Аляски.

Потеря русской Америки и святой Иннокентий (Вениаминов)

До 1867 года аляскинская Ситка называлась Новоархангельском и была столицей Русской Америки. Там стоял храм Архангела Михаила – сердце православия в этих землях. После пожара в середине XX века этот храм целиком восстановят по прежним чертежам.

Как могло так получиться, что впервые в своей истории в мирное и вполне благополучное время Россия добровольно отказалась от стратегически необходимых, экономически выгодных и перспективных территориальных владений?

Как могло получиться, что мы буквально подарили – отдали практически за бесценок – кусок земли размером с три Испании, десять Великобританий и 50 Бельгий? Да еще и своему геополитическому противнику? Ведь владение Аляской давало возможность нашим судам крейсировать по всему миру. Берингово море было внутренним морем России, страна была хозяйкой северных ворот Тихого океана. Частная Российско-Американская компания за свои деньги – безо всякой поддержки государства – устраивала кругосветки, открывала новые земли; благодаря ей развивались Камчатка, Сахалин, Сибирь, Дальний Восток. В среднем компания приносила в казну России только в виде пошлин больше 180 000 рублей серебром в год – это порядка 130 миллионов в нынешних деньгах.

И, что для нас существеннее, за почти вековую историю Русской Америки здешние земли стали по-настоящему русскими благодаря работе наших миссионеров и святителей. В конце XVIII века сюда прибыли первые валаамские монахи во главе со святым Германом, нынешним покровителем Аляски. Здесь лилась кровь мучеников.

Мученик Петр Алеут скончался в 1815 году – он сам происходил из туземцев, до крещения его звали Чукагнак. Неизвестно, был ли он алеутом по крови, так как на Кадьяке, где он родился, русские всех называли алеутами из-за их преобладания там. Крестили его еще первые миссионеры, Петр был одним из духовных сыновей преподобного Германа Аляскинского. Считается, что он работал на Российско-Американскую компанию – занимался промыслом морских животных на байдарках. Поразительно, но мученичество он потерпел не от своих земляков, а тоже от католиков.

У залива Сан-Педро Петра и других моряков пленили испанские солдаты и передали иезуитам или францисканцам – те назвали Петра еретиком, принуждали перекреститься в католичество. Пленник отказывался, тогда его стали мучить: сперва отрезали по одному суставу у пальцев на ногах, потом по второму – он все терпел, повторяя: «Я христианин и не изменю своей вере». Потом на руках Петра отрезали по одному суставу у каждого пальца, потом отрубили ступни ног и кисти рук – мученик до конца терпел и скончался от истечения крови. Возможным местом мучения называют францисканскую миссию Долорес (это в нынешнем Сан-Франциско).

В честь святого Петра Алеута в Северной Америке воздвигнуто несколько храмов.

К концу 60-х годов XIX века православная церковь Русской Америки объединяла уже 13 тысяч прихожан. Усилиями выдающегося епископа Иннокентия Вениаминова, которого мы упоминали выше, описывая его случайную встречу с будущим святым Николаем Японским, и на щедрые пожертвования Российско-Американской компании здесь строились церкви, распространялась грамотность. Например, на острове Святого Павла все местное население умело читать на родном языке! Появлялись печатные книги и статьи на кадьякском, кенайском, аглегмютском, квиоснакском. Святое Писание вышло на колошенском языке.

Об Иннокентии, заставшем расцвет русской цивилизации на Американском континенте и увидевшем ее закат, стоит рассказать подробнее.

Фамилия Вениаминов – не его родная. Иван происходил из нищей семьи пономаря села Арга Иркутской области – там теперь есть музей, посвященный ему. Учился он по Псалтири и часослову. Отец умер рано – мать тянуть детей не могла, читать в храм Ваню не брали, а так хоть какая-то копейка шла бы. При этом в Иркутской семинарии ему как лучшему ученику была присвоена фамилия Вениаминов в память о почившем иркутском архиепископе Вениамине. Скоро этот пономарский сын станет главой крупнейшей православной епархии в мире – от Якутска до Сан-Франциско!

Он прибыл в Новоархангельск еще священником Иоанном в 1834 году, для просвещения колошей. Почти 15 лет до того он жил на острове Уналашка – в прежней столице Русской Америки. Построенная им там церковь Вознесения ни разу не закрывалась. С момента ее освящения в 1825 году – уже почти два века – здесь проводится служба каждое воскресенье!

Иоанн был горячим продолжателем дела святого Германа и первых валаамских монахов, прибывших на Аляску и окружные острова еще в конце прошлого века для проповеди. Он просвещал обитателей Камчатки, Алеутских островов, Северной Америки, крестил тысячи людей, строил храмы, при которых основывал школы и сам обучал в них детей. А еще массово проводил прививание от оспы и этим остановил эпидемию в своей новой пастве.

В 1826 году он создал алфавит алеутского языка, перевел на алеутский Святое Писание.

Миссионер был мастером на все руки – например, часы в колокольне храма Архангела Михаила сделал он сам!

В 1840 году умерла его жена, и Иоанн постригся в монахи под именем Иннокентия. Скоро он стал епископом Камчатским, Курильским и Алеутским.

Он все время изучал местные нравы, в результате чего издал немало трудов по географии, этнографии и лингвистике, которые принесли ему мировую известность еще и как ученому.

Иннокентий не раз объезжал свою огромную епархию – часть Якутии, Охотское побережье, Камчатку, Чукотку, Аляску, Курильские, Командорские, Алеутские острова. В Якутске и Благовещенске теперь стоят ему памятники. По Лене ходит пароход его имени, в Иркутске есть Иннокентьевский мост, а на самой Аляске его имя носит самый высокий вулкан.

Авторитет епископа был огромен. В 1858 году вместе с дальневосточным губернатором Муравьевым он отправился по Амуру для переговоров с китайскими послами о границе между государствами. В результате дипломатических усилий в мае в городе Айгуне был заключен новый мирный договор с Китаем, по которому весь Амурский край перешел к Российской империи. Энергией этого человека новообращенные народы и их земли становились по-настоящему органичной частью русского мира.

Усилиями владыки Иннокентия и русской колониальной политики здесь, на Аляске, сохранилось все местное население! Это в то же самое время, пока американцы, колонизируя остальные земли Америки, нещадно вырезали туземцев и загоняли их в резервации.

Что творилось на сердце у владыки Иннокентия, когда в 1867 году он узнал, что Аляска продана? Это ведь означало, что его многотысячная паства, которую он таким трудом десятилетиями приводил ко Христу и этим бережно вводил в орбиту России, теперь просто отрезается.

Епископа срочно вызвали в столицу и в новом, 1868 году назначили митрополитом Московским – он стал преемником и продолжателем дела выдающегося пастыря Филарета (Дроздова). По сути это был патриарх, первый среди епископов – только патриаршества тогда не было.

Скончается он еще спустя 10 лет – в Троице-Сергиевой лавре. Там теперь его мощи, обретенные после канонизации, – мощи одного из последних великих русских апостолов, мощи святителя и свидетеля роковой российско-американской сделки.

Как она произошла? Кому это было выгодно?

Доводы добровольного прощания России с этой землей были такие:

• убыточность Российско-Американской компании (РАК);

• обременительность содержания Аляски для казны;

• неспособность защитить колонии от неприятеля в случае войны, а в мирное время – от иностранных судов, ведущих незаконных промысел у берегов русских владений.

Но это неправда! РАК была доходнейшим предприятием: за время своего существования перечислила в казну около 6,5 миллиона рублей серебром (это примерно 4 678 700 000 рублей в нынешних деньгах). Ее акции торговались на столичной бирже и стремительно росли. Монополия компании на пушные промыслы сохраняла зверей в этом регионе и уберегала туземцев от вымирания. Число местного населения даже в этом суровом климате пусть медленно, но все же прирастало, а в остальных частях Америки с индейцами просто расправлялись.

Довод о том, что нам не по силам защитить эти земли, – тоже странный, если учесть, что в 1853 году русский флот буквально спас Америку от раскола во время Гражданской войны: встав на рейде с двух сторон, он обезопасил США от нападения Англии и Франции.

После этого Марк Твен от лица всего американского народа отправил в адрес Александру II слова, про которые сейчас в Штатах забыли:

«Америка обязана России во многих отношениях. Только безумец может вообразить, что Америка когда-нибудь нарушит верность этой дружбе враждебными высказываниями или действиями».

И вот спустя всего три года – в 1856 году – у нас в правительстве начинают активно говорить о том, что нам не по силам будет защитить эти земли от нападения США, когда мы сами только что защитили Америку от двух великих держав!

В отторжении от России ее заокеанских владений могли быть заинтересованы не только США, которые понимали, что с помощью Аляски они становятся абсолютными доминантами на континенте и получают ключи от Тихого океана, но и старые державы, соперники России, которые стремительно теряли свои территории за океаном и боялись усиления России в Западном полушарии.

Сдачу Аляски в правительственных кругах готовили планомерно с 1856 года: сознательно обанкротили Российско-Американскую компанию, сначала лишив ее Сахалина, потом – многих привилегий, распустив слухи о ее закрытии и тем подорвав ее торговую деятельность и обрушив цену ее акций за несколько лет в четыре раза!

Заказанная в это время ревизия компании должна была показать бедственное положение дел на Аляске и самоуправство РАК, но государственный ревизор сделал вывод: «Потребность России в Аляске несомненна!»

И тем не менее царя медленно «обрабатывали». Перевели Аляску на управление правительством, что, как и было задумано, стало совсем невыгодно – сумасшедшие убытки!

Удивителен текст договора об «уступке» – странное слово! – Аляски Соединенным Штатам. Да весь этот договор странный, его условия будто целиком продиктованы США: в их собственность за сущие копейки – 7 200 000 американских долларов золотом (это примерно 18 миллионов рублей серебром и 13 миллиардов рублей в нынешних деньгах) – переходила не только земля, но и вся собственность Российско-Американской компании. Вообще-то законы империи не позволяли так распоряжаться частной собственностью. За государством оставались лишь храмы и право иметь там свою духовную миссию.

Но самое поразительное, что и эти деньги Россия получала лишь через 10 месяцев после ратификации договора и занятия земель американцами. Вообще-то должно было быть ровно наоборот!

Такого унизительного договора не знала ни одна страна. Неудивительно, что его подготовка и подписание шли в строжайшей секретности – информация о сделке была опубликована лишь спустя год в закрытом издании на французском языке! В западной же прессе над сделкой смеялись, открыто называя это нашим подарком США.

Из 7 200 000 долларов до нашей казны дошло 7 035 000 – остальное осело в карманах чиновников и политиков. Сделку пришлось покупать за взятки – посол России отдал сенаторам за ратификацию около 100 000 долларов.

Говорили, что деньги были очень нужны нашей экономике на реформу армии и флота, но и это ложь. Плата за Аляску была меньше 9 % ежегодного расхода на армию, в те годы – около 128 миллионов рублей. Доход бюджета Российской империи в 1866 году составил 380 миллионов рублей – то есть цена Аляски едва равнялась 3 % от него. Даже дефицита российского бюджета, который был в том году 51 583 000 рублей, сделка не покрыла.

Деньги в итоге якобы ушли на закупку за границей каких-то деталей для железных дорог: Курско-Киевской, Рязанско-Козловской, Московско-Рязанской и других. К железнодорожному бизнесу имел прямое отношение апологет сделки – тогдашний министр финансов Рейтерн. Незадолго до продажи Аляски он отдал в частные руки (явно коррупционным путем) Николаевскую железную дорогу. Наверное, и тут деньги просто осели по карманам.

Ведь как еще объяснить интерес к сделке с Аляской «группы лиц» – Рейтерна, великого князя Константина Николаевича (которого сразу же после гибели монарха новый царь отстранил за «деятельность, вредящую государству») и министра иностранных дел Горчакова, о котором еще в 1825 году Охранное отделение написало: «Не без способностей, но не любит России»? Зачем они убеждали Александра избавиться от успешной и уже обрусевшей земли? Чей заказ выполняли? И за сколько?

А ведь реальную цену Аляски так и не потрудились узнать: многие источники дохода там все еще оставались нетронутыми. Обильные пласты каменного угля, леса, отличные бухты для починки кораблей, золото, нефть, лед.

Только по официальным данным за 1868–1890-е годы с Аляски было вывезено мехов, золота, китового жира и уса, серебра, мамонтовой кости на 75,2 миллиона долларов – то есть на цену, более чем в 10 раз превышающую сумму сделки.

Американцы получили то, чего желали: установили господство на континенте, укрепили стратегические позиции на Тихом океане. Ослабили Англию в Западном полушарии – этого, возможно, и Россия хотела, но не такой же бездумной ценой.

Уже в 80-х XIX века наш «твердый друг» Америка станет нашим сильнейшим соперником: они обойдут нас в экспорте зерна и нефти на европейские рынки. Незаконный промысел, который когда-то американцы вели у берегов Аляски, сперва станет там законным, а потом переместится и в дальневосточные моря Российской империи. Американцы будут грабить наши Курильские и Командорские острова, Дальний Восток. Американский бизнесмен Пфлюгер даже поднимет однажды американский флаг на русском острове Беринга как на «завоеванной земле».

Память о русских будет здесь старательно вымываться.

Уже в 1867 году в Ситке (бывшей столице Русской Америки) прибывшие американские войска разграбили собор Архангела Михаила, лавки и частные дома. Там воцарился режим насилия и беззакония, безжалостного истребления животного мира. Дошло до того, что взбунтовавшихся индейцев расстреливали из пушек. Из 50 тысяч проживавших на Аляске человек к 1880 году осталось чуть больше половины, белых – всего 392.

«Американский православный вестник» в 1897 году писал:

«Тридцать лет, прожитые Аляской после снятия здесь русского флага, довели коренных ее жителей до последней степени нищеты. Все созданное здесь русской цивилизацией разрушено и уничтожено, и обитатели страны поставлены ныне в условия гораздо более худшие, чем даже в каких они были до появления в Аляске белого человека».

Во время Великой Отечественной войны тысячи православных алеутов были насильственно интернированы в лагеря с островов, а церкви – разрушены.

Сейчас бывшая Русская Америка – это штат, превращенный американцами в сеть военных баз, в полигон для испытаний атомного оружия: в Капитанской гавани на Уналашке находится одна из главных военно-морских баз США, а на острове Амчитка американцы взрывали свои атомные бомбы.

Новая эра на Аляске началась после открытия здесь больших залежей нефти – как на суше, так и на шельфе. Прудо-бей – уникальное месторождение нефти. На Аляску приходится сегодня четверть всей нефтедобычи США, 9/10 доходов этого штата идут от черного золота.

И все же здесь много православных и теперь. Есть даже старообрядческие деревни на Кенайском полуострове. Около 10 % нынешних жителей являются потомками русских поселенцев XIX века, 3 % в той или иной степени владеют русским языком. Забавно, что Америка, финансирующая сейчас коренные культуры и даже религии своих народов, на Аляске спонсирует язычество и шаманов, а православных – нет.

Аляскинская афера, жуткая по своему смыслу и масштабу, как в зеркале отражает состояние тогдашнего общества: его разложение и смуту в головах и сердцах, потерю им нравственных ориентиров, оторванность от Церкви и неизбежно вытекающую из этого оторванность от собственной страны, от любых идеалов, которые выше, чем собственное «я». В безбожии легче всего плодятся взяточничество, коррупция и любой вид мошенничества. Вот слова записки, поданной в начале 1858 года Александру II видным славянофилом и богатым рязанским помещиком, владевшим семью тысячами крепостных, А. И. Кошелевым:

«Взяточничество, личные денежные расчеты, обходы законных путей и пр. дошли в Петербурге до крайних пределов. Безнравственность, бессовестность, бессмыслие высшей администрации превзошли все мошенничества и нелепость губернских и уездных чиновников».

Слепок этого внутреннего разложения – двора, элит, а следом и всего народа – отразится в новом социальном слое, маленьком, но влиятельном, – в интеллигенции.

Первые шестидесятники: рождение интеллигенции

Разорившееся дворянское имение – родина нового русского класса, интеллигентов. Первые ростки он дал еще при Екатерине, даровавшей дворянам «вольность». Теперь, после отмены крепостного права, взойдет обильный урожай этой новой породы людей. Потому еще их называли шестидесятниками – первое послереформенное поколение, схожее в чем-то с советским поколением шестидесятников.

«Русский интеллигент» – исключительно наш феномен. Не поняв, кто это такие, не понять ни того, что с нами произошло в нынешнем столетии, ни дальнейших сломов нашей истории. Ведь именно этим людям во многом суждено будет сыграть поворотную роль, хотя число их относительно населения страны было ничтожным. Пусть за последнее десятилетие оно стремительно выросло – от 20 до 200 тысяч человек – все равно составляло лишь 0,2 % от 125-миллионного населения империи.

Но именно они – самовольно! – взяли на себя миссию быть вершителями судеб и просветителями этого самого народа. «Назначение интеллигенции – понимать окружающее, действительность, свое положение и своего народа»[78].

«Отцом русской интеллигенции» называют Александра Радищева. Еще в прошлом, XVIII веке он первый открыто заговорил о свержении самодержавия. В юности для завершения образования он был отправлен в Лейпциг, где подпал под влияние самых радикальных французских философов – Гельвеция, Рейналя и Руссо. По возвращении он спокойно служил на государственной службе, и вдруг в 1790 году завел частную типографию и напечатал там, не предъявляя в цензуру, свое знаменитое «Путешествие из Петербурга в Москву».

Тяжелым и немного неуклюжим языком Радищев страдает в своей монографии от неустроенности русской жизни («Я взглянул окрест меня – душа моя страданиями человечества уязвленна стала»), пылко нападает на гнет и политические несвободы, на крепостное право и на саму идею монархии.

Книга была немедленно реквизирована, а ее автор арестован и сослан в Восточную Сибирь. Выпустил на свободу его только Павел I в 1796 году, а Александр I в 1801 году полностью реабилитировал, и Радищев был принят обратно на службу. Но в ссылке он стал подвержен припадкам меланхолии и в 1802 году покончил с собой. Радикальная интеллигенция считает его одновременно и своим предтечей, и своим мучеником.

Пушкин в статье о Радищеве (1835) скажет слова, которые очень важны для всех сегодняшних либеральных критиков России: пытаясь объяснить, почему автор «Путешествия» не смог стать «властителем умов» («…влияние его было ничтожно»), поэт дал гениальную формулировку: «…нет убедительности в поношениях, и нет истины, где нет любви».

Знали ли сами интеллигенты свой народ, о судьбах которого печалились и пеклись?

С самого начала века средне- и мелкопоместное дворянство постепенно становились паразитирующим слоем – от госслужбы они освобождены, достаток крепкий, времени для размышлений и чтения предостаточно! И вот в кабинетах своих усадеб они и размышляли «с печальной думою в очах, с французской книжкою в руках».

Конечно, российская интеллигенция очень много сделала для просвещения и образования народа, русские ученые уже в XIX столетии выдвинули свое отечество на самые передовые рубежи мировой науки, а в области культуры Россия вообще переживала свой «золотой век», но взявшийся за исследование этого слоя историк Ключевский давал ему бескомпромиссные определения: «С книжкой в руках где-нибудь в глуши Тульской или Пензенской губернии эти люди представляли собою странное явление. Усвоенные ими манеры, привычки, симпатии, понятия, самый язык – все было чужим, привозным, все влекло их в заграничную даль, а дома у них не было живой органической связи с окружающим… Это были такие русские, которые решили, что если уж они не родились европейцами, то должны обязательно ими стать. Росли они избалованными, всю жизнь помышляя о «европейском обычае», о просвещенном обществе. В Европе видели в них переодетых по-европейски татар, а в глазах своих они казались родившимся в России французами. Об окружающем они размышляли на чужом языке. Наиболее впечатлительные из людей этого рода, желавшие поработать для своего отечества, проникались «отвращением к нашей русской жизни», их собственное будущее становилось им противно по своей бесцельности, и они предпочитали «бытию переход в ничто». Но это были редкие случаи полной нравственной растерянности, выражавшейся в одном правиле: ничего сделать нельзя, да и не нужно».

Поэтическим олицетворением этой растерянности и явился скучающий Евгений Онегин. А в чем-то – и его Татьяна, которая «по-русски плохо понимала».

После отмены крепостного права, которая ожидаемо разорила многих дворян, жить по-другому они не сумели. Тогда у них появилось новое занятие: они кинулись через прессу, которой стало теперь очень много, «просвещать народ». Умственный труд – единственное, что им удавалось. Также к интеллигенции примкнули и другие классы – низшие, для них это стало возможностью реализации. Но важная деталь: больше всего среди этих шестидесятников было людей, отцы которых принадлежали к духовному званию!

В чем-то этот тектонический сдвиг, произошедший в атмосфере тогдашней жизни, и последовавший за ним сдвиг в душах людей напоминают ситуацию в наши дни. Информационный шум от новых технологий и возможность публичного самовыражения у каждого отчаянно воюют с любыми авторитетами, с уважением к старшим, к опыту, к прошлому, к традиции. Видимо, так всегда происходит, когда мир сходит со своих основ.

Почти всех интеллигентов тогда, в 60-е годы XIX века, объединяло полное отречение от родительских традиций. Сын священника норовил выказать свое неверие, сын землевладельца – стать аграрным социалистом. Бунт против традиций – только одна из примет этого класса. Ключевский выделял, например, и другие черты.

Подчеркнутая и обязательная оппозиционность существующей власти. Всякая власть все делает не так, как надо, а если и так, то… все равно не до конца верно. Иначе говоря, не так, как представляет себе начитавшийся разных книжек интеллигент.

Потрясающая безответственность. «Ведь интеллектуальной прослойке нечего было терять, она никогда не являлась «материально ответственным лицом», не привыкла обращать внимание на реальность и выполнимость своих планов, на соответствие этих планов потребностям общества и государства. Тем не менее именно интеллигенция взяла на себя право и обязанность выработки планов национального развития, более того, стала главным инициатором реализации этих планов. При этом большинство предлагаемых интеллигенцией «проектов» носили откровенно утопичный, книжный характер, ибо они чаще всего были почерпнуты из европейских учебников по философии, экономике и праву. Российская интеллигенция любила учительствовать – причем безапелляционно и напористо, как учительствует всякий, кто впервые открывает для себя какие-то истины»[79].

У Ключевского сохранился набросок «План истории интеллигенции», в котором перечислены: люди с лоскутным миросозерцанием, сшитым из обрезков газетных и журнальных; сектанты с затверженными заповедями, но без образа мыслей и даже без способности к мышлению: марксисты, толстовцы etc.; щепки, плывущие по течению; оппортунисты либеральные или консервативные, и без верований, и без мыслей, с одними словами и аппетитами.

В своих идеях и салонных полемиках этот класс все равно был бесконечно далек от народа, который они мыслили преобразовать. Точнее других это выразил Бунин в своих пронзительных «Окаянных днях», пытаясь уловить, как вышло так, что его поколение потеряло страну. Одну из причин он увидел и в этих людях:

«Те, которым, в сущности, было совершенно наплевать на народ, – если только он не был поводом для проявления их прекрасных чувств, – и которого они не только не знали и не желали знать, но даже просто не замечали лиц извозчиков, на которых ездили в какое-нибудь Вольно-экономическое общество. Мне Скабичевский признался однажды: «Я никогда в жизни не видел, как растет рожь. То есть, может, и видел, да не обратил внимания». А мужика, как отдельного человека, он видел? Он знал только «народ», «человечество». Даже знаменитая «помощь голодающим» происходила у нас как-то литературно, только из жажды лишний раз лягнуть правительство, подвести под него лишний подкоп. Страшно сказать, но правда: не будь народных бедствий, тысячи интеллигентов были бы прямо несчастнейшие люди. Как же тогда заседать, протестовать, о чем кричать и писать? А без этого и жизнь не в жизнь была… Длительным будничным трудом мы брезговали, белоручки были, в сущности, страшные. А отсюда, между прочим, и идеализм наш, в сущности, очень барский, наша вечная оппозиционность, критика всего и всех: критиковать-то ведь гораздо легче, чем работать».

Герцен в конце жизни признавался: «Я ничего не сделал, ибо всегда хотел сделать больше обыкновенного».

Интеллигенты любили рисовать страну мрачными красками, сродни чеховской повести «Мужики», где деревня показана гнилой, лицемерной, фарисейской, нищей, пьяной, жестокой. Рассказ вызывал восторг у либеральных интеллигентов, вот только Толстой назвал его «грехом перед народом». Сказал, что «он, Чехов, не знает народа. Из ста двадцати миллионов русских мужиков взял только темные черты».

Художники-передвижники тоже видели русскую действительность последнего полувека империи такой: крестьяне – бедные, купцы – толстые и пьяные, чиновники – жалкие, духовенство – бездуховное.

О религии у интеллигенции вообще было свое представление. Достоевский в «Бесах» его уловил и вложил в уста Верховенского: «О Боже, я же читал только Ренана, я никогда не читал самого Евангелия». Ренан – это очень популярный в ту пору французский религиозный философ. Очень многие интеллигентные люди того времени могли сказать так, как сказал Верховенский. Евангелие для тогдашней интеллигенции часто было просто открытием.

Хорошо, если у кого-то доходило хотя бы до Ренана! Поэт Фет, например, остановился на Шопенгауэре – и под его влиянием стал атеистом, в каком-то смысле даже язычником. В 72 года он покончил с собой, не выдержав приступа астмы и бессмысленности своей жизни.

Многие критики считали, что даже Христос на картине Крамского «Христос в пустыне» – это, скорее, задумавшийся о своем пути русский интеллигент, чем Спаситель.

Главное слово 1960-х – «нигилизм» – родом из глубокого средневековья и происходит от латинского nihil – «ничто». Учение нигилистов предал анафеме еще папа римский в 1179 году – там был постулат, что Христос не являлся человеком, а только Богом!

В нынешнем веке нигилизмом прозвали философию, которая свергала все прежнее, во всем сомневалась, ставила под сомнение или даже жестко отрицала все ценности, идеалы, нормы нравственности, культуры и даже такие выстраданные человечеством понятия, как истина, знание, мораль, смысл жизни. Само собой – и Бога.

Образ нигилиста отлил в своих «Отцах и детях» Тургенев – неспроста главным увлечением Базарова было препарирование лягушек: это свойственная нигилизму апология инстинкта, поклонение материи. Лозунг «наука доказала, что Бога нет» пусть и не был еще сформулирован, но родился в недрах нигилизма уже сейчас. Нигилисты верили, что человек произошел от обезьяны, – звезда Дарвина ведь тоже взошла сейчас; что идеи прогресса, родившиеся в прошлом веке, вот-вот восторжествуют, осталось только лишь все прежнее свергнуть, снести.

Сам Тургенев – яркий пример «профессионально ненавидящего Россию» интеллигента. Он говорил: «Знайте, что я здесь (в Европе) поселился окончательно, что я сам считаю себя за немца, а не за русского, и горжусь этим. Здесь цивилизация, а у нас варварство. Кроме того, здесь нет народностей; я ехал в вагоне вчера и разобрать не мог француза от англичанина или от немца… Цивилизация должна сравнять все, и мы тогда только будем счастливы, когда забудем, что мы русские»[80].

Федор Тютчев в том же году писал: «…следовало бы рассмотреть современное явление, приобретающее все более патологический характер. Речь идет о русофобии некоторых русских – причем весьма почитаемых… Раньше они говорили нам, и они действительно так считали, что в России им ненавистно бесправие, отсутствие свободы печати и т. д., и т. п., что потому именно они так нежно любят Европу, что она, бесспорно, обладает всем тем, чего нет в России. А что мы видим ныне? По мере того как Россия, добиваясь большей свободы, все более самоутверждается, нелюбовь к ней этих господ только усиливается. И, напротив, мы видим, что никакие нарушения в области правосудия, нравственности и даже цивилизации, которые допускаются в Европе, нисколько не уменьшили пристрастия к ней. Словом, в явлении, которое я имею в виду, о принципах как таковых не может быть и речи, здесь действуют только инстинкты, и именно в природе этих инстинктов и следовало бы разобраться»[81].

Это был инстинкт отрицания – нигилизм. А одной из самых жестких форм отрицания было кощунство.

Достоевский в «Дневнике писателя» описывает случай, когда простой мужик на спор вынес за щекой из храма Причастие, чтобы выстрелить в Святые Дары из ружья! Однажды и Есенин выплюнул Святое Причастие, в чем хвалился потом перед Блоком. Вроде бы в том же замечен был в гимназические годы будущий любимец Ленина – Бухарин.

Спустя время святитель Николай Сербский поставит диагноз этому во времени:

«Если бы историю XVIII–XX веков можно было назвать одним-двумя словами, то, вероятно, самым подходящим было бы такое название: «Протокол суда между Европой и Христом»…

На этом суде Христос говорит Европе, что она крещена в Его имя и потому должна остаться верной Ему и Его Евангелию. На это обвиняемая отвечает:

– Все веры одинаковы. Это нам сказали французские энциклопедисты, и никто не может принудить веровать в то или в это. Европа терпит все веры и все народные суеверия из-за своих империалистических интересов, но сама не придерживается ни одной из них. Когда мы достигнем своих политических целей, тогда мы быстро разделаемся с этими суевериями.

Христос:

– Как можете вы, люди, жить только материальными интересами – только плотской похотью? Я пришел сделать вас богами и сынами Божиими, а вы предаетесь суете и погибаете в борьбе сами с собой, уподобляясь бессловесным скотам.

Европа:

– Ты устарел, и вместо Твоего Евангелия мы нашли биологию. И сейчас мы знаем, что мы потомки не Твои и не Отца Твоего Небесного, а орангутангов и горилл, и сейчас мы заняты самосовершенствованием, чтобы стать богами, ибо мы не признаем других богов, кроме нас самих.

Христос:

– Вы упрямее древних иудеев; Я вас воздвиг из варварского мрака в свет небесный, а вы вновь возвращаетесь во тьму, – как свиньи в грязь. Я отдал за вас Кровь. Я явил вам Свою любовь, когда от вас отвернулись все Ангелы, не в силах стерпеть исходящего от вас адского смрада. И когда вы были окутаны и исполнены мраком и смрадом, Я пришел в мир, чтобы очистить и освятить вас. Так не делайтесь вы опять такими неверными, иначе опять возвратитесь в этот невыносимый мрак и смрад.

Европа с усмешкой:

– Уходи от нас. Мы не знаем Тебя. Мы признаем лишь эллинскую философию и римскую культуру. Мы хотим свободы. У нас есть университеты; наука – это наша путеводная звезда, Наш лозунг: свобода, равенство, братство. Наш разум есть бог богов. Ты Азиат, мы Тебя отрицаем; Ты лишь древняя легенда наших неученых предков.

Христос:

– Я сейчас уйду, и вы это увидите. Вы оставили путь Божий и пошли путем сатанинским. Благословение и счастье взято от вас. В Моей руке ваша жизнь и ваша смерть, ибо Я добровольно распялся за вас. Не Я буду судить вас, но грехи ваши и ваше отпадение от Меня, вашего Спасителя. Я явил вам любовь Отца Моего ко всем людям и хотел ею всех вас спасти.

Европа:

– Какая любовь? Здоровая мужская ненависть ко всем несогласным с нами – вот наша программа. Твоя любовь есть лишь басня, и на ее место мы поставим: национализм, интернационализм, этатизм, прогресс, эволюцию, культуру – вот в чем наше спасение, а Ты уходи от нас.

Братья мои, судебное разбирательство закончено: Христос оставил Европу, как оставил когда-то страну Гадаринскую. Но как только Он удалился, начались войны, злоба, ужасы, разрушения, уничтожение. В Европу вернулось дохристианское варварство – аварское, гуннское, лангобардское, африканское – только варварство во сто крат более ужасное. Христос удалился, взяв Свой крест и благословение.

Остался мрак и смрад, и вы решайте, за кем идти: за мрачной и смрадной Европой или за Христом»[82].

Нигилист шел за Европой, за ее обезбоженностью и вытекающей из нее революционностью. Потому что революция – драматический выход темных сил – это всегда восстание против Бога. Вместе со свержением Бога, Церкви и того знания о человеке и его душе, которое Церковь хранит, нигилист свергал и существовавший в стране государственный и общественный строй.

Нам нынешним, видя, как сегодняшний нигилизм расцветает буйным цветом под новыми определениями – например, постмодернизм, – нужно знать, что такое уже было и к чему это привело в итоге. К революции, катастрофе, миллионам жертв.

Одной из икон революции стал Белинский, которого наряду с Радищевым считали «отцом русской интеллигенции» – это он заразил русскую литературу (и в каком-то смысле и все общество) зудом выражения идей, социализмом, страстным желанием улучшить мир, неуважением к традициям, напряженным бескорыстным энтузиазмом, тоской по «светлому будущему», которое он прозревал с верной интуицией и… многословным стилем нашей журналистики.

Вообще, никогда прежде Россия не переживала такого бума словоговорения. По сути, это сравнимо лишь с нынешней медийной эпохой ток-шоу, мнений и социальных сетей. Так же и страна второй половины XIX века жила в режиме непрестанной полемики. Философские кружки из эзотериков, шелингиастов, французских утопистов, гегельянцев, поклонников немецкой философии и самобытного пути России заполнили все интеллектуальное пространство страны и так же, как и сейчас, многое из этого тонуло в лишнем навязчивом информационном шуме.

Другие образы на «иконостасе интеллигента» этого века: западники Герцен, Чернышевский, Добролюбов и, конечно, Толстой.

Мировоззрение молодого Герцена когда-то перевернули книга французского радикала Сен-Симона и его идеи «эмансипации плоти от традиционных оков религии». Ничего, кроме желания выпустить на волю блудного беса и найти ему разные заумные оправдания, в этих постулатах не было. Но Сен-Симон казался симпатичным тем, кто со своим блудным бесом едва ли справлялся, и тем, кто все отрицал – развращение приобретало сразу «благородный» идеологический окрас: одно дело, когда ты просто постыдно блудишь, другое дело, когда подводишь под это философию. Только философия лжива, и правда все равно ударит тебя. Герцен в этом убедится.

Сперва идеи «свободной любви» сорвали табу с души самого Герцена: он страстно влюбился в свою кузину. Семья их романа не одобряла и не позволяла Наталье выйти замуж за кузена, но Герцен похитил ее, и они обвенчались тайно. Спустя годы жена увлеклась немецким революционным поэтом Гервигом, но брак они с Герценом все же сохранили.

Социалистические идеи Герцен воспринял еще в университете, а когда получил в наследство от отца большое состояние, сразу рванул за границу – пропивать богатство и издалека проповедовать социализм в России.

Еще радикальнее были Чернышевский и Добролюбов. Они имели между собой много общего. Оба были сыновьями очень почитаемых священников, но, отбросив христианские идеалы, все-таки каким-то образом сохранили аскетизм и фанатизм. Для них было только два бога, в которых они верили: западная наука как принцип прогресса и русский крестьянин как вместилище социалистических идеалов.

В старой России они яростно ненавидели все: дворянство, купечество, церковные и государственные традиции, – и единственной их целью было оторвать интеллигенцию и народ от всего, связанного с прежним временем.

Радикальная церковь революционеров считала их чуть не своими святыми. А все те, кто сталкивался с ними и не разделял их идей, потом поражались их ядовитости и злобе. Герцен называл их «желчевики», а Тургенев как-то сказал Чернышевскому: «Вы змея, но Добролюбов – очковая змея».

Какие плоды дадут все эти учителя – известно: самые радикальные их последователи, в основном из студентов, скоро откроют эпоху русского террора.

Нравственным зеркалом этого нового класса в каком-то смысле был драматург Островский, отразивший в своих пьесах триумф порока в тогдашней буржуазии, купечестве и бюрократии. Его постановки царили на русской сцене.

Еще одним кумиром интеллигенции был Толстой. Зараженному профессиональной русофобией интеллигенту не могла не понравиться такая позиция графа: «Патриотизм есть в наше время чувство неестественное, неразумное, вредное, причиняющее большую долю тех бедствий, от которых страдает человечество, и что поэтому чувство это не должно быть воспитываемо, как это делается теперь, – а напротив, подавляемо и уничтожаемо всеми зависящими от разумных людей средствами».

В 1880 году с ним произошло некое «обращение», описанное в «Исповеди», и он начал изобретать новую религию. В учении Толстого, прозванном толстовством, все дышит тем же материальным и нигилистическим духом времени. Толстовство – это такое рационализированное христианство. Толстой убрал из него все Небо и оставил только землю. В нем нет предания, нет традиции, нет неотмирной тайны – главного, что есть в православии. Толстой отверг личное бессмертие, а из всего учения Христа выделил и по-своему трактовал только один урок: «Не противься злу».

И Церковь, и государство, по его мнению, были безнравственны, как и все другие формы организованного принуждения. Толстому нравился социализм, он осуждал частную собственность, особенно земельную. Призывал к добровольному отречению от всяких денег и земли – хотя от Ясной Поляны граф так и не отрекся.

Над Церковью Толстой с годами все сильнее открыто издевался. Его яростный противник, священник Иоанн Сергиев – будущий святой Иоанн Кронштадский, – написал немало статей, разоблачающих учение Толстого. Он писал, что тот «извратил весь смысл христианства», «задался целью… всех отвести от веры в Бога и от Церкви»[83], «глумится над Священным Писанием», «хохотом сатанинским насмехается над Церковью», «погибает вместе с последователями».

Он видел, что учение Толстого усилило «развращение нравов» общества, что его писаниями «отравлено множество юношей и девиц», что толстовцы «испровергают Россию и готовят ей политическую гибель».

А Толстой и не спорил с утверждениями святого пастыря. Более того, когда был отлучен от Церкви, только подтверждал, что и сам от нее отлучился: «То, что я отрекся от Церкви, называющей себя православной, это совершенно справедливо». «Сказано также, что я отвергаю все таинства. Это совершенно справедливо. Все таинства я считаю грубым… колдовством».

Самому Толстому Кронштадский пророчил «лютую» смерть: «Смерть грешника люта. И смерть его – Толстого – будет страхом для всего мира. (Конечно, это скроют родные.)», – писал отец Иоанн в дневнике 1907–1908 годов. Составитель первого жития Иоанна Кронштадтского Яков Илляшевич утверждал, что пророчество сбылось, ссылаясь на слова сестры графа – будто бы в последние дни Толстой страдал от видений ужасных чудовищ.

Сбылось и другое пророчество отца Иоанна. Учение Толстого и вправду оторвало многих людей от Церкви и ее таинств, над которыми граф смеялся, разрушило тысячи семей, члены которых последуют в проповедуемую Толстым «келью под елью» и… в будущую революцию.

Неспроста Ленин называл Толстого «зеркалом русской революции»!

Но выше всех на интеллигентском Олимпе стояли Карл Маркс и Фридрих Энгельс. Два немца, которые и сами, наверное, не чаяли, что когда-нибудь Россия станет почвой для реализации их идей. Ведь бо́льших русофобов, чем они, даже на Западе еще было поискать.

Карл Маркс и Фридрих Энгельс

Квартира Карла Маркса (1818–1883) в немецком Трире на Брюккергассе, 664 теперь превращена в музей. Да, это тот самый Трир, где хранится частица хитона Христа – притом сам город дважды становился источником угрозы для России.

Еще при княгине Ольге католический епископ отправил из Трира на Русь латинский клир, но епископа Адольберта тогда побили по дороге, обозы его разграбили и отправили восвояси – Русь не стала католической.

Другое учение из Трира настигнет нас спустя десять веков. Настигнет и поломает.

Хотя сама экономическая и мировоззренческая теория Маркса рождалась уже не на родине. В Германии, Франции, Бельгии и других европейских странах после революции 1848 года доктор философии и редактор «Рейнской газеты» Маркс стал персоной нон грата за свои статьи, и потому ему пришлось перебраться в Лондон.

При этом певец рабочего класса большую часть своей 34-летней политической эмиграции предпочитал жить подальше от этого самого класса – не в Ист-энде, рядом с заводскими трубами, монотонным перестуком станков и гудками фабрик, а в районе Сохо, к югу от центра Лондона.

На Дин-стрит 64, в квартире 28 он прожил шесть лет. Дата на мемориальной доске ошибочна – но это единственная мемориальная доска в городе, посвященная Карлу Марксу, хотя адресов он сменил тут очень много. В середине XIX века Сохо был живым районом со множеством иностранцев, преимущественно немцев. По вечерам они собирались в ресторанчике «Quo Vadis» – название, конечно, волнительно-символичное, в переводе с латинского на старославянский это «Камо грядеши» – «Куда идешь». Фраза, выросшая из христианского предания об апостоле Петре, который в пору первых нероновских гонений покидал Рим и на пути за воротами встретил Христа. Апостол спросил: «Куда идешь, Господи?» Христос ответил ему: «Раз ты оставляешь народ Мой, Я иду в Рим, чтобы снова принять распятие». Услышав ответ, апостол устыдился и вернулся в Рим, где принял мученическую смерть. С той поры выражение «камо грядеши» стало синонимом поиска любого пути. Поиском пути для страны и мира Маркс с единомышленниками в этом ресторане и занимались.

Размышляя о том, как руководить мировой экономикой, экономику собственной семьи он поначалу наглухо проваливал – их постоянно душила нищета. В одной комнате крошечной квартирки на 14 квадратных метрах ютилась Дженни Маркс с семью детьми, а вторую комнату «мыслитель» отводил под революционные собрания. Из-за этой деятельности Карл постоянно находился под надзором. В рапортах британских сыщиков – полная картина его занятий: «…у Маркса собираются рабочие. Его кабинет наполнен табачным дымом и запахом дешевой смазки для башмаков». Разведка же доносила о том, что Маркс злоупотреблял алкоголем и много курил.

Дженни в итоге ушла, когда представился случай. На деньги, унаследованные от родственника, она приобрела небольшой домик в Хэмпстед Хит в графстве Кент и несколько лет жила там с детьми спокойно, вдали от пьяницы-мужа и его дебоширов-приятелей.

Спустя какое-то время супруги Маркс снова сошлись, сменили место жительства, и после двух переездов окончательно осели на Мэйнтланд Парк Роад 41, по соседству с пабом «Джэк Строуз Касл» – он цел до сих пор. Именно в нем 25 сентября 1864 года был фактически основан Первый интернационал – рабочее сообщество (правда, анархисты, поссорившись с Карлом, потом вышли из этой организации).

В Лондоне же родился «Манифест коммунистической партии» и в мае 1867 года вышел первый том «Капитала».

Если бы не было Фридриха Энгельса, с которым Маркс познакомился еще в Париже, до своей лондонской эмиграции, то Маркс не писал бы «Капитал», а сидел в долговой тюрьме. Энгельс был богатым предпринимателем, сыном манчестерского промышленника. С Марксом они совпали во всем. В их союзе роли распределились так: Маркс – идейный вдохновитель, а Энгельс – материальная и духовная поддержка. И не только. Известно, что именно Энгельс помог замять неловкую ситуацию с внебрачным ребенком Маркса от его несовершеннолетней соседки Элен Дермут. Энгельс определил мальчика в интернат и не открывал правды о его происхождении до самой смерти своего друга. Также Фридрих отредактировал и подготовил к печати второй и третий тома «Капитала» – при жизни Маркс не успел сделать этого.

Оба они совпадали еще и в своей ненависти к России. Лишь после крушения СССР у нас опубликовали статьи Маркса, в которых он не скрывает своей русофобии.

В них он называет Россию страной, которая постоянно хочет лишь одурачить Европу, страной, которая имеет свою постоянную и неизменную политику вне зависимости от исторического периода. Он пишет, что Россия – это «одураченный враг» европейских стран. Что Россию населяет раса варваров. И против этих «варваров», заключает классик социалистической мысли, надо выступить военным походом для продвижения европейских интересов далее на Восток. Маркс представляет русских как народ не славянский, а пришлый, который по большей части является потомком или татар, или монголов; народ, который не в состоянии будет когда-либо измениться в силу господства «принципа почвы над сознанием»[84].

Еще за несколько лет до Крымской войны (в 1848 году) Карл Маркс писал, что немецкой газете для спасения ее либеральной репутации нужно было «вовремя проявлять ненависть к русским».

Ф. Энгельс в нескольких статьях в английской прессе, опубликованных в марте-апреле 1853 года, обвинял Россию в стремлении захватить Константинополь. В другой статье (апрель 1853 года) Маркс и Энгельс ругали сербов за то, что они не хотят читать книжки, напечатанные на их языке на Западе латинскими буквами, а читают только книжки на кириллице, напечатанные в России; и радовались тому, что в Сербии, наконец, появилась «антирусская прогрессивная партия».

Между тем оба очень хорошо понимали значение России в мире: «Ни одна революция в Европе и во всем мире не сможет достичь окончательной победы, пока существует теперешнее Русское государство». То есть даже они, безбожники, осознавали, что Россия, возможно, и есть тот самый евангельский «удерживающий», который не дает этому миру свалиться в бездну революции и хаоса.

Тютчев в те же годы провидел: «В мире есть две силы – Россия и революция».

Занятно, что сам Маркс скорее совпадал с нашими славянофилами, чем с западниками, в уверенности, что у России – свой собственный путь, и что его теория – никак не всемирная, а годится только для капиталистической Западной Европы. Видимо, это он имел в виду, когда говорил: «Я твердо знаю, что я – не марксист!»

Разгульная жизнь, алкоголь и никотин резко подорвали здоровье философа в 1870-х. Первый удар – смерть жены. Потом – смерть дочери, тоже Дженни, в январе 1883-го. Маркс пережил ее всего на два месяца, умер 14 марта 1883 года. Немецкого мыслителя похоронили на кладбище Highgate Cemetery рядом с его женой. В наследство после себя Маркс оставил только долги.

Могила Маркса, несмотря на обилие потомков, пребывала в запустении, ведь только «семя праведника благословится» (Пс. 111:2), пока однажды ее не задумал посетить Хрущев. Тогда тут все облагородили – теперь у надгробия Маркса всегда есть живые цветы. На памятнике выгравированы слова: «Пролетарии всех стран – соединяйтесь!», а чуть ниже: «Философы всего лишь изменяют толкование мира. Этот – изменил сам мир».

Как у него получилось? Как мы смогли сами презреть все то, чем владели, всю эту, по Бунину, «мощь, сложность, богатство, счастье» и поверить учению человека, который не мог сделать лучше хотя бы собственную жизнь и был ядом даже для своих близких?

Все более оторванный от Церкви народ и Церковь, все сильнее отдаленная от народа, стремительно ослабевали во внутреннем чувстве Правды – в том евангельском даре, который позволяет отличать добро от зла и ревностно хранить первое и бороться со вторым.

Оторвавшись от Евангелия, мы все хуже это умели. Страна стремительно погружается во внутренний хаос.

Русский терроризм, «Ад», «Бесы» и цареубийство

Нынешний дом № 2 на Цветном бульваре в Москве стоит на месте известного когда-то на всю Москву дома Внукова. В его первых этажах был трактир «Крым» – он уходил глубоко в подземелье и там носил другое название: «Ад». Более грязного притона Москва не знала – здесь царили неслыханные гульба и разврат. Символично, что в трактире «Ад» собирались первые террористы – не потому ли Достоевский в своем романе прямо назовет их «бесами»? Здесь они готовили план убийства царя.

Точнее всего эти подземелья описал Гиляровский:

«Заведовал «Адом», как и полагается, сатана. Только вот человека этого никто и никогда не видел. Между ним и случайными забредшими обывателями всегда были буфетчик и вышибалы. Но идите дальше, общий, пьяный и вонючий зал еще не преисподняя. Сердце «Ада» глубже и попасть туда могут лишь избранные. «Преисподняя» занимает половину подземелья, вся сплошь из коридоров и каморок, которые делятся на «адские кузницы» и «чертовы мельницы». Вот здесь идут игры по-крупному, а спускаются состояния. Здесь нет выходных, тут правят деньги. Зайдя сюда, вы можете пропасть навсегда. Погнавшись за обидчиком, никогда не найдете вы его – уйдет одним из многочисленных подземных ходов».

Студенты, решившие активно бороться с царским правительством, нашли здесь приют. В «адских кузницах» с 1866 года ковалось покушение на Александра II. Задумав цареубийство, студенты не стали долго думать над названием своей группы – прозвали по имени притона: «Ад».

Собрания «Ада» шли еще в пресловутой переплетной мастерской «Общества» (дом на углу Сытинского переулка и Большой Бронной улицы под нынешним № 3/25), а также в излюбленной московским студенчеством библиотеке-читальне Анатолия Черенина (Рождественка, дом № 8, строение 1 – доходный дом, который был недавно снесен).

Члены «Ада» с гордостью именовали себя «мортусами» («смертниками»).

4 апреля 1866 года первый «адовец» Каракозов был задержан в Петербурге сразу после неудачной попытки убийства царя – во время выстрелов его руку случайно оттолкнул оказавшийся поблизости мастеровой О. И. Комиссаров. При аресте стрелок пытался принять яд, но его тут же вырвало. Поначалу террорист отказался назвать себя, но 7 апреля его как «постояльца 55-го номера» опознал содержатель питерской гостиницы «Знаменская». При обыске в гостиничном номере жандармы нашли разорванные конверты и сложили из клочков адреса: «На Большой Бронной дом Полякова, Ишутину» и «Ермолову, Пречистенка».

Так был накрыт «Ад». Каракозов был повешен, девять «адовцев» попали на каторгу, но волна попыток цареубийства только поднималась. Второе покушение – в мае 1867 года – пытается совершить поляк Березовский в Париже. После этого либеральные реформы стали потихоньку сворачивать, многое опять ужесточилось.

То, что роман Достоевского о революционерах «Бесы», вышедший в 1871 году, становится бестселлером и приносит автору оглушительную славу – признак того, что эта тема была тогда самой болезненной в обществе. Все дышало предчувствием революции.

Евангельский отрывок об изгнании Господом бесов из бесноватого человека в стадо свиней (которые потом бросились со скалы в пропасть) Достоевский взял эпиграфом к роману – самому пронзительному пророчеству о будущих потрясениях России. Степан Верховенский в романе говорит:

«Эти бесы, выходящие из больного и входящие в свиней, – это все язвы, все миазмы, вся нечистота, все бесы и все бесенята, накопившиеся в великом и милом нашем больном, в нашей России, за века, за века! Но великая мысль и великая воля осеняет ее свыше, как и того безумного бесноватого, и выйдут все эти бесы… и сами будут проситься войти в свиней. Да и вошли уже, может быть! Это мы, мы и те, и Петруша… и мы бросимся, безумные и взбесившиеся, со скалы в море…»

А гениальный монолог нигилиста Петра Верховенского – это одновременно и методичка, и антиевангелие революционера, причем на все времена. И главное в нем – это фундамент смуты и манипуляции людьми: их нравственное разложение и неверие:

«Слушайте, мы сначала пустим смуту… мы проникнем в самый народ. Знаете ли, что мы уж и теперь ужасно сильны? Наши не те только, которые режут и жгут да делают классические выстрелы или кусаются. Такие только мешают… Слушайте, я их всех сосчитал: учитель, смеющийся с детьми над их богом и над их колыбелью, уже наш. Адвокат, защищающий образованного убийцу тем, что он развитее своих жертв и, чтобы денег добыть, не мог не убить, уже наш. Школьники, убивающие мужика, чтоб испытать ощущение, наши. Присяжные, оправдывающие преступников сплошь, наши. Прокурор, трепещущий в суде, что он недостаточно либерален, наш, наш. Администраторы, литераторы, о, наших много, ужасно много, и сами того не знают! Русский бог уже спасовал пред «дешовкой». Народ пьян, матери пьяны, дети пьяны, церкви пусты, а на судах: «двести розог, или тащи ведро». О, дайте взрасти поколению! Жаль только, что некогда ждать, а то пусть бы они еще попьянее стали!

…Слушайте, я сам видел ребенка шести лет, который вел домой пьяную мать, а та его ругала скверными словами. Вы думаете, я этому рад? Когда в наши руки попадет, мы, пожалуй, и вылечим… если потребуется, мы на сорок лет в пустыню выгоним… Но одно или два поколения разврата теперь необходимо; разврата неслыханного, подленького, когда человек обращается в гадкую, трусливую, жестокую, себялюбивую мразь, – вот чего надо! А тут еще «свеженькой кровушки», чтоб попривык.

…Мы провозгласим разрушение… почему, почему, опять-таки, эта идейка так обаятельна! Но надо, надо косточки поразмять. Мы пустим пожары… Мы пустим легенды… Ну-с, и начнется смута! Раскачка такая пойдет, какой еще мир не видал… Затуманится Русь, заплачет земля по старым богам… Ну-с, тут-то мы и пустим… Кого?

– Кого?

– Ивана-Царевича.

– Кого-о?

– Ивана-Царевича; вас, вас!

Ставрогин подумал с минуту.

– Самозванца? – вдруг спросил он, в глубоком удивлении смотря на исступленного. – Э! Так вот наконец ваш план.

– Мы скажем, что он “скрывается”… Но он явится, явится. Мы пустим легенду получше, чем у скопцов. Он есть, но никто не видал его. О, какую легенду можно пустить! А главное – новая сила идет. А ее-то и надо, по ней-то и плачут. Ну что в социализме: старые силы разрушил, а новых не внес. А тут сила, да еще какая, неслыханная! Нам ведь только на раз рычаг, чтобы землю поднять. Все подымется!»

В этом монологе Достоевский прозорливо сумел разглядеть всю революционную машинерию и даже изменение отношения общества к преступлениям революционеров.

5 февраля 1878 года Вера Засулич пришла на прием к питерскому градоначальнику Трепову в здание Управления петербургского градоначальства и дважды выстрелила ему в грудь. Трепов выжил, но это покушение считается переломным событием в борьбе революционеров с монархией. Потому что суд присяжных… оправдал Засулич! Она вызывала искренние симпатии не только на Западе, но и среди наших «элит». На балу у графа Палена публику развлекали, предлагая посмотреть фотокарточки романтической преступницы, из-за любовника чуть не застрелившей бедного Трепова. Барышни-курсистки в темных платьях и старых шляпках бредили Верой Засулич, мечтали повторить ее подвиг – кого-нибудь «укокошить». По рукам ходило, старательно переписывалось, заучивалось и хранилось под девичьими подушками стихотворение:

Грянул выстрел-отомститель,

Опустился божий бич,

И упал градоправитель,

Как подстреленная дичь!

И это тоже предвидел Достоевский устами Верховенского в «Бесах»: «Я поехал – свирепствовал тезис Littré[85], что преступление есть помешательство; приезжаю – и уже преступление не помешательство, а именно здравый-то смысл и есть, почти долг, по крайней мере благородный протест. «Ну как развитому убийце не убить, если ему денег надо!»

Романтизированный, терроризм все больше разнуздывался, а «великие реформы» подарили ему много возможностей! Уже через четыре месяца Кравчинский, который до того годами пропагандировал социализм по деревням, приводя цитаты из Евангелия, убил шефа жандармов генерала Мезенцева. Кравчинский скрылся в Швейцарии, потом доживал в Англии, куда перебралась и Вера Засулич. Вместе они боролись там за свержение царизма в России, пока Кравчинский не попал под поезд.

Убийство Мезенцева было лишь одним из громких покушений организации «Земля и воля» в марте 1878 – апреле 1879 года. Еще они убили генерал-губернатора Харькова и других. Летом 1879 года от «Земли и воли» отпочковалась «Народная воля», взявшая курс исключительно на терроризм.

Они устроили настоящую охоту на императора Александра II. Во главе «Народной воли» стоял Исполнительный комитет, в который входили Михайлов, Желябов, Перовская, Морозов, Фигнер, Фроленко и др., чьи имена до сих пор крепко сидят в топонимике русских городов. «Народная воля» отличалась высоким уровнем организации и конспирации. Она насчитывала около 500 человек, имела свои ячейки во многих крупных городах страны, в армии и на флоте. Агенты организации проникли даже в полицию.

В апреле 1879 года в государя в Петербурге стрелял Соловьев. А осенью этого года были организованы еще два покушения: на Украине и в Москве – народовольцы пытались взорвать царский поезд.

В феврале 1880 года народоволец Степан Халтурин по поддельным документам устроился работать плотником-краснодеревщиком в Зимний дворец. Сумел пронести туда в подвальную комнатку около двух пудов динамита, изготовленного в подпольной лаборатории народовольцев. От жуткого взрыва разнесло всю столовую, в которой должен был обедать император с гостями. Но царь опоздал на этот обед и чудом остался жив, а 11 человек из караула дворца погибли[86].

После взрыва в Зимнем Александр II наделил чрезвычайными правительственными полномочиями генерала М. Т. Лорис-Меликова. Но либерально настроенный генерал безуспешно пытался покончить с «Народной волей» и «революцией». В январе 1881 года Лорис-Меликов представил монарху проект созыва в Петербурге выборных земских деятелей для участия в работе «подготовительных комиссий», которые предполагалось учредить при Государственном совете. Утром 1 марта 1881 года Александр II предварительно одобрил доклад Лорис-Меликова, но… через несколько часов на набережной Екатерининского канала в Петербурге был ранен при взрыве бомбы, брошенной народовольцем Гриневицким. Седьмое покушение достигло цели – императора довезли во дворец и там он скончался.

Когда-то юродивый Феодор пророчил о царе: «Умрет в красных сапогах». Вместо взорванных ног у Александра висели две окровавленные культи – в крови был весь путь от места происшествия до Зимнего дворца, где император и умер в присутствии детей, жены, врача и слуг.

Печально-символично, что в этот же день, 1 марта 1881 года, должна была открыться, но отложилась выставка передвижников. Там выставлялось «Утро стрелецкой казни» Сурикова: смысл этой картины в том, что новая Россия расправляется со старой. Убийство на Екатерининском канале – это не только попытка расправы новой нарождающейся России будущего со старой Россией, но и в каком-то смысле, возможно, далекое последствие еще той, петровской расправы над коренной подлинной Россией.

Этот кровавый жуткий день в нашей истории – 1 марта – станет и днем окончательного развязывания внутренней смуты. Спустя неполных сорок лет, день в день, 1 марта 1917 года, в армии был издан «Приказ № 1» о неподчинении низших чинов – высшим. Этот указ положил начало Гражданской войне, крушению царской армии и концу страны.

Пророк Достоевский за несколько месяцев до того, после широкого успеха «Братьев Карамазовых», сказал своему издателю Суворину: «Подождите, мой Алеша еще уйдет из монастыря и убьет царя».

Посмертные вещания преподобного Нила Мироточивого и осень России

В XVI веке на Афоне подвизался преподобный Нил, один из самых таинственных афонских монахов. После его смерти его мощи стали обильно источать благоухающее миро. После по молитвам к Нилу многие стали получать исцеления, и спустя время он был прославлен как святой Нил Мироточивый.

Вся православная планета узнала о нем, когда широко распространились записанные «Посмертные вещания преподобного Нила Мироточивого».

В книге с таким названием описаны чудесные события на Святой Горе Афон с 1813 по 1819 год, когда иноку Феофану, по его словам, являлся преподобный Нил Мироточивый и говорил ему о жизни афонских монахов, об источении монашеского подвига и вообще об оскудении монашества. Он открывал ему картины последних времен – каким будет человек, какой будет его вера, каким будет и откуда произойдет последний правитель мира – антихрист.

Книгу эту называют апокрифической, а в точности перевода сомневаются. Приведу отрывок пророчества о людях последних времен – это было сказано два века назад, но в этих словах очень трудно не узнать сегодняшнего человека:

«Какое сделается тогда хищение? Какое мужестрастие, прелюбодейство, кровосмешение, распутство будет тогда? До какого упадка снизойдут тогда люди, до какого растления блудом? Тогда будет смущение великим любопрением (пристрастием к спорам), будут непрестанно препираться и не обрящут ни начала, ни конца… так что не будут познавать, что есть брат и что сестра, что отец с матерью, и что мать с сыном ея, не будут признавать и брачного венца. Будут иметь только одну погибель, одно падение в погибель, как Содом и Гоморра, то есть и пяти праведников не найдется… И будет брат иметь сестру, как жену, мать иметь сына, как мужа, будет умерщвлять сын отца и прелюбодействовать с матерью, и иные тьмы зол войдут в обычай.

Поскольку же станут к людям прививаться злые дела, постольку будут находить на них бедствия… Люди же, чем больше будут на них находить бедствия, тем больше будут возделывать зла, вместо того, чтобы каяться, будут озлобляться на Бога. Злодеяния же, которые будут творить люди, превзойдут злодеяния современных потопу людей. У всех будет разговор только о зле, намерения только злые, соизволение злое, сотоварищество только назло, деяния у всех только злые, всеобщее злое хищение, всеобщее злое притеснение, всеобщее злое обособление; всеобщее злое разъединение. При всем этом будут думать, что и делатель зла спасается… Поскольку будет умножаться корыстолюбие, постольку будут умножаться и бедствия в мире…

…Многозаботливость будет помрачать чувства человека, чтобы сделать человека нечувственным ко спасению своему, чтобы он от множества плотских забот не мог ощущать спасения. Люди не будут ощущать ни желания вечной будущей жизни, ни страха вечного осуждения…»

Говоря о будущем мировом правителе, антихристе, Нил открывал, что его предтечей будет тотальное сребролюбие среди людей, что его мать будет блудница, что «всякое зло мира, всякая нечистота, всякое беззаконие воплотится в ней. В зачатом ею от тайного блуда совокупятся воедино во чреве нечистоты и с обнищанием мира оживотворятся… Зачнется от тайного противоестественного блуда плод, который будет вместилищем всякого зла… Сей плод родится на свет тогда, когда обнищает мир добродетелями… Во-первых …обнищает мир любовью, единодушием, целомудрием… Во-вторых, обнищает каждое селение и град от подвластности своей, главенствующие лица удалятся от града, села и округа, так что не окажется никакого главенствующего лица ни во граде, ни в селе, ни в округе».

Приметы конца времен – безначалие и развращение – уже набирают силу и в этом, XIX веке. Самые чувствительные люди страны видят всеобщую духовную деградацию (то, что Нил назвал обнищанием) и пророчествуют о грядущей катастрофе – пусть черты ее пока неясны, но сам факт ее уже кажется неизбежным.

Среди прочего Нил сказал: «Ныне осень монашеству и завладевает им царица погибели».

Осень монашеству – это осень всей святости на планете, потому что «свет монахам – ангелы, а свет мирянам – монахи». Если этот свет иссякает, значит, грядут тектонические сдвиги в обществах и государствах. И с осенью монашества неизбежно наступает осень прежнего мира. Осень России.

Поэт Федор Тютчев ставит бескомпромиссный диагноз времени:

Не плоть, а дух растлился в наши дни,

И человек отчаянно тоскует;

Он к свету рвется из ночной тени,

И свет обретши, ропщет и бунтует.

Безверием палим и иссушен,

Невыносимое он днесь выносит!

И сознает свою погибель он,

И жаждет веры… Но о ней не просит.

Судьба святой канавки Божией Матери в Дивеевском монастыре, как в зеркале, отразила духовную расшатанность второй половины века. Докопанная в год смерти Серафима Саровского (1833), она стала местом молитвы, а святой старец предупреждал, что она станет еще и стеной, через которую в последние времена не перешагнет антихрист. Но уже с сороковых годов канавку запустили – часть рва срыли, через другую часть проложили мосты и коммуникации… еще больше ее осквернят только коммунисты, пустив под ней канализацию.

Всеобщее духовное повреждение и помрачение можно увидеть еще в странном нездоровом интересе к образу дьявола в искусстве. Тот же Лермонтов посвящает ему несколько стихов и поэму «Демон». Врубель по лермонтовскому «Демону» пишет серию «Демонов» своих – и злой дух выходит у него даже какой-то романтический.

Следом за Денницей героями поэтов становятся Каин, Дон-Жуан, Мефистофель… Все это – на фоне растущей моды на эзотерику, оккультизм, восточные поверья (которые на самом деле приходят к нам с Запада) и разные учения о том, что темное есть и в Боге.

Мыслитель Ницше уже открыто пишет апологию злу в своем «Антихристианине», «Се человеке», «Воле к власти»: «Величие там, где имеется великое преступление» – и эти труды очень успешны к концу века в России.

Растление и плоти, и духа отразилось и в том, что странное блудное сожительство – браки втроем – стало среди интеллигентов и элит чем-то вроде нормы.

Нам нынешним, живущим в обществе, где все пропитано духом блуда в консистенции значительно более страшной, чем тогда, нелишне будет мельком увидеть степень развращенности того общества и то, как остро она связана с грядущими потрясениями.

«Браки» втроем

Моду на так называемые тройственные союзы (menage a trois) занесла к нам французская писательница Жорж Санд. Она сама по себе – еще один апостол нигилизма: курила сигары, носила брюки, выступала за эмансипацию женщин и «свободную любовь». Свои страстные романы – а ее любовниками были Шопен и Мюссе – она описывала в своих чувственных книгах, которые становились и у нас очень популярны.

Своего мужа она бросила с двумя детьми, но не забывала снабжать их деньгами. «Самым великим мужчиной» назвал ее Флобер.

Первыми из россиян, кто с подачи француженки разрешил себе этот блуд, была так называемая «богема»: писатели, художники и, понятное дело, революционеры.

Что этот разврат делал с душой и психикой живущих в нем, видно по писателю Некрасову, который сожительствовал с супругами Панаевыми[87]. Панаев числится соиздателем некрасовского «Современника», а на деле довольствовался там отделом мод. Десятилетняя связь стала сплошным страданием и мазохизмом. Хронически больной (в результате своей беспорядочной жизни) Некрасов был подвержен длительным приступам меланхолии и депрессии. После разрыва с Панаевой Некрасов жил с любовницами, которых содержал, пока незадолго до смерти не женился на простой девушке из народа.

Нравственная «плесень» коснулась и самого помазанника. Император долго жил практически на две семьи! Это одна из трагических и болезненных в своих последствиях любовных историй века, расколовшая дом Романовых и сердце самого царя.

В юную выпускницу Смольного Катеньку Долгорукую он влюбился, как мальчишка, просто заметив ее однажды, прогуливаясь в Летнем саду Петербурга. Она происходила из древнейшего княжеского рода Долгоруких (Долгоруковых), ее далеким предком был Юрий Долгорукий – основатель Москвы.

Тайные свидания на Елагинском, Крестовском или Каменном островах, частые приезды царя в Смольный, потом первая близость и страстные долгие ночные встречи в павильоне «Бабигон» в Царском Селе, клятвы царя о том, что он при первой же возможности женится на Кате. Его мучительный разрыв между запретной любовью и собственной женой – императрицей Марией Александровной, которая родила ему восьмерых детей и в очень раннем возрасте заболела: в суровом климате Петербурга у нее развилась астма и участились острые сердечные приступы, а потому после родов в 1860 году врачи рекомендовали Марии Александровне воздержаться от дальнейшего деторождения. Все это расшатывало внутренний мир царя. Добавлялась и необходимость конспирации, которая, впрочем, становилась все менее возможной.

Они стали встречаться в Зимнем дворце[88], император даже взял Катю на Всемирную выставку в Париж и в немецкий Эмс, когда в 1870 году поехал туда вместе с императрицей Марией Александровной на лечение[89]. Трудно представить, насколько тяжело было Марии Александровне видеть фаворитку супруга на больших и малых выходах, в паломнических поездках, на торжественных приемах и придворных балах.

Этого же императору очень долго не могли простить и его законные дети. Наследник, будущий царь Александр III, не принимал Долгорукую, демонстративно не общался с ней. После смерти Марии Александровны, не выждав положенный год траура, царь обвенчался с Долгорукой, и та, уже как светлейшая княгиня Юрьевская, официально и свободно поселилась в Зимнем, где сделала себе шикарные покои, и в крымском Ливадийском имении Романовых, спокойно распоряжаясь в комнатах, где раньше жила императрица. Великий князь Александр Александрович счел это поведение оскорблением памяти своей матери.

С незаживающей открытой раной, прошедшей по его семье, Александр II и скончался, искупив, возможно, свой грех мученической смертью. Екатерина Михайловна Долгорукова после похорон мужа эмигрировала из страны – она переживет императора на сорок один год, застанет русскую катастрофу и умрет в 1922 году в Ницце.

«Сердце царя – в руке Господа, как потоки вод: куда захочет, Он направляет его». (Притч. 21:1)

В чьих руках было сердце запутавшегося и плененного собственной страстью царя-«освободителя»? Может ли зависеть от нравственной организации царя судьба всего народа и страны? Может, но за праведность народа Господь покроет нечестие властителя. В нашем же случае царь был, похоже, лишь продолжением и отражением нравственного расслабления и охлаждения подлинной веры в обществе.

А за ними – и этот закон мы уже прекрасно знаем – грядут вразумляющие потрясения для страны. Уже сейчас, несмотря на всю внешнюю крепость и славу России в XIX веке, в воздухе стоит предчувствие катастрофы.

Пророки революции

Жуткое лермонтовское предсказание 1830 года «Настанет год, России черный год, когда царей корона упадет» нас нынешних шокирует точностью описанных картин будущего. Все это сбылось: и пищей многих стала «смерть и кровь», и никого не мог защитить «низвергнутый закон», и голод, и обратившиеся в кровь реки, и «мощный человек», в котором было «все ужасно, мрачно в нем, как плащ его с возвышенным челом».

Все это будет, но представлять, что меньше чем за век эти события предвидел юноша едва ли шестнадцати лет – оторопь берет.

То, что революция будет не столько политическим, сколько религиозным (вернее, антирелигиозным) проектом, Лермонтов ухватил одним из первых. В его «Пире Асмодея» бес докладывает сатане:

На стол твой я принес вино свободы;

Никто не мог им жажды утолить,

Его земные опились народы

И начали в куски короны бить.

Следом за этим предсказанием пророческий дар открывается во многих поэтах, писателях, художниках той эпохи. Пророчество – не всегда предсказание, скорее, умение посмотреть на мир глазами Бога, а иногда – и донести волю Бога до человека, докричаться до него. Среди нас не рождаются больше Исайи, Елисеи или Илии, но Бог может докричаться до человека и через верных ему людей с даром слова.

Ужасный сон отяготел над нами,

Ужасный, безобразный сон:

В крови до пят, мы бьемся с мертвецами,

Воскресшими для новых похорон.

Осьмой уж месяц длятся эти битвы,

Геройский пыл, предательство и ложь,

Притон разбойничий в дому молитвы,

В одной руке распятие и нож…

Это увидел Федор Тютчев, гениальный поэт и дипломат, еще в середине века – казалось, в пору русского расцвета. Пророческий дар открылся у него на расстоянии от родины, в его мюнхенском доме на Герцогшпитальштрассе, 12. Здесь теперь о нем напоминает мемориальная доска. Он пропустил через себя европейскую революцию 1848 года и тогда написал афористичную статью «Россия и Революция»:

«Революция же прежде всего – враг Христианства. Антихристианский дух есть душа Революции, ее сущностное, отличительное свойство. Ее последовательно обновляемые формы и лозунги, даже насилия и преступления – все это частности и случайные подробности. А оживляет ее именно антихристианское начало, дающее ей также (нельзя не признать) столь грозную власть над миром. Кто этого не понимает, тот <…> присутствует на разыгрывающемся в мире спектакле в качестве слепого зрителя… Уже давно в Европе существуют только две действительные силы: Революция и Россия. Эти две силы сегодня стоят друг против друга, а завтра, быть может, схватятся между собой. Между ними невозможны никакие соглашения и договоры. Жизнь одной из них означает смерть другой».

Понимая антихристианский дух революции, поэт видел, что этим духом заражается страна.

И целый мир, как опьяненный ложью,

Все виды зла, все ухищренья зла!

Нет, никогда так дерзко правду божью

Людская кривда к бою не звала!

И этот клич сочувствия слепого,

Всемирный клич к неистовой борьбе,

Разврат умов и искаженье слова —

Все поднялось и все грозит тебе,

О край родной! – такого ополченья

Мир не видал с первоначальных дней

Велико, знать, о Русь, твое значенье!

Мужайся, стой, крепись и одолей!

Эти предчувствия – во всей великой русской прозе конца ее «золотого века». Когда Чернышевский писал свой мистическо-пророческий роман «Что делать?», все в нем было странно. Даже дата, которую автор поставил под рукописью – 4 апреля 1863 года. День в день, ровно через три года, раздался выстрел Каракозова и началась террористическая революционная борьба с самодержавием. В конце романа появляется загадочная «дама в трауре». Кто это такая – никто не знает, даже жена Чернышевского утверждала, что это вдова какого-то революционера, женщина-революционерка. Лучшим комментатором этой сцены был Ленин, только за одно лето пять (!) раз прочитавший роман, который его «всего глубоко перепахал»:«А даму в трауре помните? Она зовет Веру Павловну, Кирсановых, Лопуховых в подполье. В этом же весь смысл». Он считал ее женщиной революции.

Тургенев тоже в своем Базарове вывел классический тип революционера – пусть и назывался он нигилистом. Ведь главное во взглядах Базарова – отрицание. Отрицает он все: начиная с брака и кончая Богом. Отрицание, разрушение становятся для нигилиста самоцелью. «Вы все отрицаете, или, выражаясь точнее, вы все разрушаете… Да ведь надобно же и строить», – говорит Николай Петрович Кирсанов. «Это уже не наше дело, – хладнокровно отвечает Базаров, – сперва нужно место расчистить… Мне приятно отрицать, мой мозг так устроен – и баста».

В Чехове можно тоже увидеть пророка революции: но не в том смысле, что он ее предвидел, а в том, что он очень чутко уловил повисшую в стране странную и страшную атмосферу непреодолимой обособленности людей друг от друга, невозможности взаимопонимания, атмосферу евангельского предапокалиптического «охлаждения любви» последних времен. И эта атмосфера больше, чем любой внешний враг, таила в себе будущий взрыв. Ее можно прочувствовать в большинстве чеховских произведений.

Но крупнейший художественный пророк будущей катастрофы – все-таки Достоевский. Он мечтал написать роман об Иисусе Христе. И написал «Идиота». Евангельский Христос, конечно, не таков, Он не был юродивым, как князь Мышкин, но что-то великому писателю удалось уловить. Это печать света: в присутствии таинственного князя всем в Петербурге становилось хорошо.

Варшавский вокзал в Петербурге, куда хмурым ноябрьским утром прибыл Мышкин, – это образ реки Иордан, откуда началось служение Христа. Реакция на Мышкина иллюстрирует обезверивающееся общество. «Бесы» смогли здесь свободнее действовать именно из-за этого. А декларация будущего воцарения антихриста в России (или предтечи антихриста) – это глава из последнего великого романа писателя, «Братьев Карамазовых», – «О Священном Писании в жизни отца Зосимы»:

«Гибель народу без слова Божия… Что за книга это Священное Писание, какое чудо и какая сила, данные с нею человеку! Точно изваяние мира и человека и характеров человеческих, и названо все и указано на веки веков. И сколько тайн разрешенных и откровенных…»

Иван Карамазов разворачивает перед своим братом Алешей легенду о Великом инквизиторе. Легенда эта построена на том, что Христос отвергает искушения сатаны, но является инквизитор и хочет осуществить то, что Христос отверг. Христос молчит, а инквизитор перед Ним развивает свои теории. Он говорит:

«Мы исправим Твой подвиг, мы дадим людям хлеб, мы дадим им счастье, насильственное счастье».

А Христос – молчит.

Так же, как Алеша Карамазов не возражал своему брату, так и Христос не возражает безумствующему перед Ним старику-инквизитору и под конец подходит и целует его.

Как старец Зосима поклонился Мите Карамазову, предчувствуя великое страдание его жизни и души, так Христос поцеловал этого безумного старика за его страдания, потому что он тоже двойственная фигура, потому что в нем, в этом очерствелом палаче, скрыта любовь к людям, только это любовь ложная – она хочет навязать людям счастье насильно.

Как это похоже на лозунг «Железной рукой загоним человечество в счастье!», который воцарится в нашей стране в 20–30-е годы XX века.

Мыслитель Владимир Соловьев – человек сложных взглядов и поисков, который в своих трудах старательно пытался скрестить православие и католицизм, явно тяготея к последнему, обличал существующий строй в России. Он подкреплял свои обличения не Дарвином и Марксом, а Библией и пророками; переживал дьявольские посещения (есть рассказ о том, как на него напал дьявол в обличье косматого зверя. Соловьев пытался изгнать его, говоря, что Христос воскрес. Дьявол отвечал: «Христос может воскресать сколько угодно, но ты будешь моей жертвой») и в последний год своей жизни переписывался с провинциальной газетчицей Анной Шмидт, которая уверовала, что она и есть воплощение Софии, а Соловьев – воплощение личности Христа. В этот же самый год – последний год века, 1900-й, – мыслитель выразил в стихе емкое предчувствие грядущей беды:

Всюду невнятица,

Сон уж не тот,

Что-то готовится,

Кто-то идет.

Если художники так остро чувствовали в воздухе накопление темной силы, которое перевернет страну, то еще острее это чувствовали святые.

Вышенский затворник Феофан пророчит:

«Если у нас все пойдет таким путем, то что дивного, если и между нами повторится конец осмьнадцатого века со всеми его ужасами? Ибо от подобных причин подобные бывают и следствия!»

Феофан имеет в виду кровавую звериную Французскую революцию, которая повторится у нас в еще более зверином и кровавом исполнении. Об этом, одном из последних удивительных святых дореволюционной России, стоит сказать особо.

Предвозвестник бури: святой Феофан Затворник

Вышенский Успенский монастырь в ту пору выглядел и жил, как бедная пустынь, затерявшаяся в лесах Тамбовской губернии. В 1871 году сюда ушел в затвор святитель Феофан (Говоров).

До того он занимал высокие посты в церковной иерархии, был тамбовским епископом, но попросился на покой и провел в уединении, в келье с маленьким храмиком в честь его любимого праздника Богоявления, целых три десятилетия. Сам никуда не выходил и к себе никого не пускал, кроме своего духовника и настоятеля пустыни, да еще келейника Евлампия.

В течение 21 года преосвященный Феофан сам совершал в своей келейной церковке божественную литургию: сначала только по воскресным и праздничным дням, а в последние 11 лет – ежедневно.

Узнав о подвижнике, люди со всех сторон стали письменно обращаться к нему за советами. Ежедневно Феофан отправлял из своего затвора в мир около сорока ответных писем. Сегодня эти письма – сокровище сформулированной духовной мудрости и диагноз того времени:

«Нас увлекает просвещенная Европа, да! Там впервые восстановлены изгнанные было из мира мерзости языческие; оттуда уже перешли они и переходят и к нам. Вдохнув в себя этот адский угар, мы кружимся, как помешанные, сами себя не помня. Но припомним двенадцатый год: зачем это приходили к нам французы? – Бог послал их истребить то зло, которое мы у них же переняли. Покаялась тогда Россия, и Бог помиловал ее… а теперь, кажется, начал уже забываться тот урок. Если опомнимся, конечно, ничего не будет; а если не опомнимся, кто весть, может быть, опять пошлет на нас Господь таких же учителей наших, чтобы привели нас в чувство и поставили на путь исправления. Таков закон правды Божией: тем врачевать от греха, чем кто увлекается к нему».

Он грозит карой Божией за атеистическую волну, накрывающую Россию:

«До чего мы дожили? И что с нами будет? Церковь в России оторвалась от народа и живет сама по себе. Мы часто хвалим себя: Святая Русь, Православная Русь… Но осмотритесь кругом. Скорбно не одно развращение нравов, но и отступничество от образа исповедания, предписываемого Православием. Слышана ли была когда на русском языке хула на Бога и Христа? А ныне не думают только, но говорят, и пишут, и печатают много богоборного. Думаете, что это останется даром? Нет. Живый на небесах ответит нам гневом своим, и яростью своею смятет нас».

Стремительность происходящих перемен пугает. Феофан говорит: «Заключаю, что через поколение, много через два, иссякнет наше православие».

«Следует наказать нас, – пишет святитель в другом письме, – пошли хулы на Бога и дела Его гласные. Некто писала мне, что в какой-то газете «Свет» № 88 напечатаны хулы на Божию Матерь. Матерь Божия отвратилась от нас; ради Ее и Сын Божий, а Его ради Бог Отец и Дух Божий. Кто же за нас, когда Бог против нас?! Увы!»

Он хоть и предвидит сценарий Французской революции у нас, а все же понимает, что русская революция будет страшнее и беспощаднее: «…Что там сделалось в малом объеме, того надобно ожидать со временем в больших размерах… Сколько знамений показал Господь над Россией, избавляя ее от врагов сильнейших и покоряя ей народы! Сколько даровал ей постоянных сокровищниц, источающих непрестанные знамения, – в св. мощах и чудотворных иконах, рассеянных по всей России! И, однако ж, во дни наши россияне начинают уклоняться от веры… Зло растет: зловерие и неверие поднимают голову; вера и Православие слабеют. Ужели же мы не образумимся? И будет, наконец, то же и у нас, что, например, у французов и других… А если это будет, что, думаете, будет нам за то в день судный, после таких Божиих к нам милостей? Господи! Спаси и помилуй Русь православную от праведного Твоего и надлежащего прощения!»

Понимал Феофан и инструмент, с которым придет новое беззаконие в страну: «…Как антихрист главным делом своим будет иметь отвлечь всех от Христа, то и не явится, пока будет в силе царская власть. Она не даст ему развернуться, будет мешать ему действовать в своем духе. Вот это и есть удерживающее. Когда же царская власть падет и народы всюду заведут самоуправство (республики, демократии), тогда антихристу действовать будет просторно… Некому будет сказать вето властное. Смиренное же заявление веры и слушать не станут. И так, когда заведутся всюду такие порядки, благоприятные раскрытию антихристовских стремлений, тогда и антихрист явится».

Республиканские идеи уже третье столетие идут к нам с Запада: «Западом и наказывал и накажет нас Господь, а нам в толк не берется. Завязли в грязи западной по уши, и все хорошо. Есть очи, но не видим; есть уши, но не слышим и сердцем не разумеем».

Так и случится: коммунизм – самое радикальное из западных учений – сокрушит страну всего через неполных четверть века после смерти Феофана. Святой подвижник отошел к Богу тихо, 19 января, в день своего любимого праздника Крещения, в храмике, в котором и служил.

При облачении почившего в архиерейские ризы на лице его явно для всех просияла блаженная улыбка… Незадолго до смерти Феофана спросили о будущем. Он ответил, что видит «ужасную бурю, которая нам идет с Запада».

Еще один потрясающий светильник миру в эти же годы и один из самых пронзительных и громких пророческих голосов века – это голос кронштадтского священника Иоанна Сергиева.

Святой Иоанн Кронштадский – последний пророк катастрофы

По одной его жизни можно понять все про этот век, про Россию в нем и про грядущую на нас бурю.

Отец Иоанн мог прожить жить рядового, каких были вокруг тысячи, провинциального батюшки. Он вышел из священнического сословия – его отец и отец его отца, и далее все в его роду вглубь столетий по мужской линии были священниками. Но место его рождения (в 1829 году) – маленькое архангельское село Сура – теперь русская святыня, как и все места в нашей стране, освященные присутствием этого человека.

Все дело, видимо, в том качестве, которое в этом же веке сформулировал святой Серафим Саровский, сказав, что только одно отличает великого святого от последнего грешника – решимость.

С горячей решимостью юный студент семинарии Иван Сергиев начал брать на себя тяжелые подвиги.

С самого студенчества он хотел, как святой Николай Японский, принять монашество и поступить в миссионеры – уехать проповедовать Христа на далекие континенты, но увидев, что жители столицы «знают Христа не больше, чем дикари какой-нибудь Патагонии», он решил остаться здесь.

Еще учась в Духовной академии, он увидел себя во сне в священнических одеждах, служащим в соборе Кронштадта. Через несколько дней он получил предложение взять в жены дочь настоятеля того самого собора и согласился. Больше 50 лет он в этом Андреевском соборе Кронштадта и прослужил.

Он взял на себя подвиг воздержания от близости в браке. Отец Иоанн и его матушка Елизавета жили как брат и сестра. Подвигом было и само служение в Кронштадте – городе, который считался дном, местом, где находили приют низы общества, бывшие заключенные, бандиты, бездомные, алкоголики, проститутки.

С горячей решимостью отец Иоанн взялся окормлять эту паству. В течение нескольких десятилетий три вещи сделают его всероссийской знаменитостью:

1. Эмоциональные, горячие, очень искренние проповеди.

2. Молитва, силу которой на себе начнут чувствовать вскоре очень многие.

3. Широчайшая благотворительность.

Это, конечно, не все. За этими тремя пунктами стоит почти преподобнический подвиг ежедневных служб и ежедневного причастия (это в ту пору, когда причащаться уже было заведено едва ли раз в год, Великим постом); многочасовых, по 12–14 часов, исповедей; жизни в непрестанных требах; крайне малого сна (отец Иоанн вставал всегда около 4 часов утра); постоянного собеседования со своей совестью и своими недостатками.

19 томов его дневников, которые он вел всю жизнь, стали сокровищем нашей духовной литературы, а еще – обличительной борьбы со всеми пороками тогдашнего общества: от толстовства, пьянства и развращенности до непатриотизма элит и непонимания народом, что такое Россия. В статьях, словах, проповедях, увещеваниях скрыта какая-то невероятная сила и проницательность его глубокого, как океан, взгляда, просвечивающего людей насквозь – об этом вспоминали очень многие[90].

В пору всеобщего охлаждения веры и теплохладности отец Иоанн был настоящим громом, рвущимся в сердца людей, настоящим пророком – таким, какими были, наверное, ветхозаветные пророки.

На нем можно увидеть действие железного закона благотворительности: чем больше отдаешь, тем больше получаешь. Батюшка начинал с того, что раздавал каждый день деньги просто толпе нищих, которые окружали его в Кронштадте, иногда возвращаясь домой босым, без сапог, а закончил грандиозными благотворительными проектами – Домом трудолюбия, в котором все потерявшие себя жители Кронштадта могли трудиться и зарабатывать, женской богадельней, детским приютом и многими другими… Порой он просто рассылал по всей России огромные суммы денег – до миллиона рублей в год по просьбам разных людей, храмов, богаделен, монастырей, даже в благотворительные общества других религий – мусульманам, иудеям.

Он говорил: «У Бога нет ни эллинов, ни иудеев. У меня своих денег нет. Мне жертвуют и я жертвую. Я даже часто не знаю, кто и откуда прислал мне то или другое пожертвование. Поэтому и я жертвую туда, где есть нужда и где эти деньги могут принести пользу».

Вместе со все растущими пожертвованиями отцу Иоанну приходило и все больше просьб о молитве. Сперва он вычитывал все записки на проскомидии, потом уже просто возлагал руки на огромные мешки с записками, прося Господа о милости для всех, упомянутых в этих записках.

Первый случай того, что было воспринято им как исцеление больного по его молитве, произошел 19 февраля 1867 года – тогда он записал в своем дневнике: «Господи! Благодарю Тебя, яко по молитве моей, чрез возложение рук моих священнических исцелил еси отрока (Костылева)».

А потом таких чудес стало очень-очень много. Слава о батюшке росла по всей стране. На его службы в огромный собор собиралось до 7000 человек – больше он не мог вместить. На кронштадтской почте вынуждены были открыть еще одно отделение только для писем, адресованных отцу Иоанну.

Отец Иоанн стал много ездить по стране. И всюду, куда он приезжал, его окружали огромные толпы людей и часто буквально рвали его одежду.

А 15 июля 1890 года в Харькове собор не мог вместить всех молящихся, которые заполнили площадь перед храмом и все прилегающие улицы. Там было тысяч шестьдесят народу. То же самое происходило во всех городах, куда он приезжал.

В Москву отцу Иоанну приходилось прибывать тайно. Чтобы хоть как-то организовать толпы, на его службы пускали только по билетам.

Отец Иоанн ввел неслыханную практику публичных исповедей – это даже не общая исповедь, когда, возложив на большую толпу людей епитрахиль, священник сам называет грехи, а именно публичная: здесь люди исповедовались, выкрикивая публично свой грех на весь храм. Чувство стыда от того, что о твоем грехе слышат другие, усиливало искреннее покаяние.

Но однажды из-за этих исповедей у отца Иоанна состоялся особый разговор с правящим архиереем. Митрополит Исидор вызвал Иоанна к себе и строго спросил, по какому праву он нарушает каноны, допуская общую исповедь. Батюшка ответил:

«Скажите, почему ко мне недостойному, за тысячи верст ежедневно приходят тысячи обременных грехами, жаждущих, как «елень на источники водные», ища Христова утешения? Иной день их бывает до 14–15 тысяч. А я, грешный, по своей старческой немощи, поодиночке могу исповедать в день не более 50 человек. Придерживаясь буквы закона, я отпущу голодными 13 950 человек, и алчущим от голода слышания слова Божия, вместо хлеба жизни, должен дать камень формалистики и черствого отношения к омытым Кровию Сына Божия душам; вместо рыбы (духовного утешения) должен дать змею (огорчения), вместо яйца (духовного питания) дать скорпию (сердечной горечи)? Кто за это ответит? Разве они виновны в том, что жажда духовного утешения и желание снять тяжкое греховное бремя с души влекут их ко мне? Многие из которых пешком идут ко мне иногда за десять тысяч верст, по пути минуя тысячи пастырей, не находя у них требуемой ими воды живой текущей в жизнь вечную (Ин.4,14). А потому я не могу вас слушаться более, нежели Бога. Пою Богу моему, дондеже есмь»! (Дн.4, 19; Пс. 103, 33)

Сказал, топнул ногой – и вышел.

Митрополит Исидор велел написать указ, по которому за непослушание высшей церковной власти о. Иоанн наказывается ссылкой на Дальний Север в созданный им же самим женский Сурский монастырь. Указ был представлен митрополиту на подпись, тот хотел подписать его и спрашивает: «Где указ, где перо?» Ему говорят: «Они перед вами». – «Я не вижу, я ослеп…» – «Да у вас, владыко, глаза помутнели». Владыка распорядился: «Скорее пошлите за отцом Иваном!»

Когда священника настигли, он сказал: «Он давно ослеп духовными очами и не видит волка, расхищающего стадо овец Христовых, за что ему послана и телесная слепота. Пусть пообещает отлучить Толстого от Церкви, тогда я вернусь».

И когда последовал утвердительный ответ, отец Иоанн предстал перед митрополитом, который сказал: «Батюшка, прости, я тебя оскорбил». А батюшка: «Что ты вздор говоришь, ты митрополит, а я твой послушник, какое может быть оскорбление?» – «Я согрешил». «А, согрешил? Так – кайся, и сотвори плоды, достойные покаяния».

После этого отец Иоанн долго обличал митрополита в том, что он и ему подобные – как «псы немые, не могущие лаять на волков, расхищающих Христово стадо». Исидор, выслушав грозное, но правдивое обличение, попросил у батюшки прощение и святых его молитв, а Богу принес смиренное покаяние. Отец Иоанн помолился за него, покропил его святой водой, и митрополит прозрел.

При этом дома, в квартире вокруг святого царила мирская атмосфера – того самого теплохладного, суетного, обезбоженного мира, которому отец Иоанн бросал вызов самим образом своей жизни. Он мучительно описывал это в своих дневниках, рассказывая о том, что его супруга с половины 1870-х годов стала проявлять ревность, подозрительность и даже враждебность по отношению к нему. А запись от 1883 года фиксирует, что домашние отца Иоанна не говели даже на первой неделе Великого поста и вообще выказывали «неуважение к постановлениям церковным».

Нет пророка в своем отечестве.

Голос отца Иоанна к концу века и началу следующего становился уже пронзительным криком, который призван был разбудить все более обезверивающееся общество. Несмотря на рост армии почитателей батюшки, росла и армия скептиков, и откровенных врагов отца Иоанна.

На него публиковали карикатуры в прессе, на столичных сценах шли – и с успехом у публики – кощунственные пьесы с сатирой на него и ажиотаж вокруг него. Фельетонисты (среди них был даже публицист Амфитеатров, сын священника и человека святой жизни Валентина Амфитеатрова!) упражнялись в пародиях на отца Иоанна. Некоторые любили покритиковать его и за дорогие рясы, которые он носил и которые ему дарили, – хотя, когда он умер, у него не было ни копейки сбережений. Все раздал.

Вот классическое отношение к отцу Иоанну далеких от Церкви элит той поры. Лейб-хирург Николай Вельяминов, ставший вместе с отцом Иоанном в Ливадии свидетелем последних дней жизни императора Александра III, в своей книге, изданной в эмиграции в 1920 году, вспоминал:

«Думаю, что это был человек по-своему верующий, но прежде всего большой в жизни актер, удивительно умевший приводить толпу и отдельных более слабых характером лиц в религиозный экстаз и пользоваться для этого обстановкой и сложившимися условиями. Интересно, что отец Иоанн больше всего влиял на женщин и на малокультурную толпу; через женщин он обычно и действовал; влиять на людей он стремился в первый момент встречи с ними, главным образом, своим пронизывающим всего человека взглядом – кого этот взгляд смущал, тот вполне подпадал под его влияние, тех, кто выдерживал этот взгляд спокойно и сухо, отец Иоанн не любил и ими больше не интересовался. На толпу и на больных он действовал истеричностью тона в своих молитвах… Потом, через несколько лет, я видел его на консультации больным в Кронштадте, и это был самый обычный, дряхлый старик, сильно желавший еще жить, избавиться от своей болезни и нисколько не стремившийся произвести какое-либо впечатление на окружавших. Вот почему я позволил себе сказать, что он прежде всего был большой актер».

В те годы в полный Андреевский собор при тысячах народа во время литургии на амвон поднялся однажды некий студент и… прикурил от лампады на иконостасе. Отец Иоанн в это время уже вышел с чашей для причащения. Он посмотрел на молодого человека и спросил: «Что же ты делаешь?» В ответ молодой человек подошел к отцу Иоанну и резко, наотмашь ударил его по лицу рукой. От удара святой сильно качнулся, и евхаристические Дары расплескались из чаши на пол. Иоанн Кронштадтский перекрестился, подставил ему другую щеку и сказал: «Ударь еще раз». Но народ уже схватил студента и вывел его из храма. Плиты, на которые расплескались Святые Дары, были вынуты из пола и утоплены в море.

Поразительно – и тоже маркер времени – что этого мерзавца никто не сдал в полицию, его не разорвала толпа, его просто вывели и отпустили. Где и как он потом доживал свою жизнь, где нашел смерть – неизвестно.

Иоанн Кронштадский горько страдал – не оттого, что его ругают или даже бьют, себя самого в своих дневниках он поносил и ругал намного жестче, – а оттого, что от веры отпадают. Он ставил страшные пророческие диагнозы стране. Прочтите эти слова, они ведь и про нас нынешних:

«Крепись, Россия! Но и кайся, молись, плачь горькими слезами перед твоим небесным Отцом, Которого ты безмерно прогневала! Русский народ и другие населяющие Россию племена глубоко развращены, горнило искушений и бедствий для всех необходимо и Господь, не хотящий никому погибнуть, всех пережигает в этом горниле. Но не бойтесь и не страшитесь, братия, пусть крамольники-сатанисты на минуту утешатся своими адскими успехами: суд им от Бога не коснит и погибель их не дремлет (2 Петр. 2.3). Десница Господня найдет всех ненавидящих нас и отомстит за нас праведно. Не будем поэтому предаваться унынию, видя все ныне происходящее в мире…»

Иоанн призывал ревностно хранить царя и жестко осаживал тех, кто качает трон:

«Умолкните же вы, мечтательные конституционалисты и парламентаристы! Отойди от меня, сатана! Только царю подается от Господа власть, сила, мужество и мудрость управлять своими подданными». «…Мы не боимся нынешних лаятелей на …Церковь, ибо Подвигоположник наш и всемогущий Глава Христос всегда с нами есть, и пребудет до окончания века, и нынешнее смутное время послужит только к большей славе Церкви Божией». «…Покушающийся на жизнь царя… касающийся его, – касается зеницы ока Божия».

В 1907 году отец Иоанн предрекает: «Царство Русское колеблется, близко к падению…Если в России…безбожники и анархисты не будут подвергнуты праведной каре закона, то… Россия… опустеет… за свое безбожие и за свои беззакония».

Он прекрасно понимает, что такое Россия: «Господь вверил нам, русским, великий спасительный талант православной веры… Восстань же, русский человек!»

И дает рецепт исцеления, спасения страны над бездной:

«Возвратись, Россия, к святой, непорочной, спасительной, победоносной вере своей и к Святой Церкви – матери своей, и будешь победоносна и славна, как и в старое верующее время».

«Доколе Россия будет православна, и будет усердно чтить Бога и Богоматерь, дотоле она будет могущественна и непоколебима, ибо от начала и доселе она выходила из всех бед, укреплялась и расширялась затоплением и помощью Богоматери во всех войнах и ратных, бедственных обстоятельствах – и российские князья, цари, императоры, и христолюбивое воинство всегда усердно чтили Приснодеву и Матерь».

Вот, наверное, самая цитируемая фраза Иоанна Кронштадского. В ней словно некий итог трех томов книги, которую вы держите в руках:

«Перестали понимать русские люди, что такое Русь: она есть подножие Престола Господня! Русский человек должен понять это и благодарить Бога за то, что он русский».

И самое вдохновляющее для нас пророчество отца Иоанна:

«Я предвижу восстановление мощной России, еще более сильной и могучей. На костях мучеников, как на крепком фундаменте, будет воздвигнута Русь новая – по старому образцу; крепкая своей верою во Христа Бога и во Святую Троицу! И будет по завету святого князя Владимира – как единая Церковь!»

Глядя из сегодняшнего дня на невероятное свечение святого Иоанна, понимаешь, для чего Господь в пору, грозящую ввержением нашей страны в полную тьму, зажигает этот светильник.

Может, для последней громкой попытки через него удержать нас от крушения и вернуть к жизни в Боге, а может, и для последнего предреволюционного «улова» – чтобы спасти «хотя бы некоторых» (1 Кор. 9:22).

Таким «затишьем перед бурей» в этом щедром на святость веке посреди мрачнеющего мира можно считать и тихий, но бурный расцвет редкого типа святости: старчества.

Последний всплеск святости: оптинские старцы

Из-за низенького заборчика скита у Оптиной пустыни в Калужской области на всю Россию несутся пророчества о будущем страны и судьбе каждого человека, который приходит сюда.

Сама судьба Оптиной пустыни – точное отображение судьбы страны. Монастырь основал еще в далеком XV или даже XIV веке то ли ханский баскак, то ли раскаявшийся местный разбойник Опта. Поставил он обитель в глуши, у реки Жиздры, близ пограничной засеки с Польшей, в месте, неудобном для хлебопашества и никому не нужном. Свой расцвет пустынь уже пережила – и давно. К концу правления Петра, в 1724 году, монастырь был вовсе упразднен, потом вяло и безвестно существовал за штатом. К 1773 году в монастыре жили всего три монаха. А ровно через полтора века, к революции, их было здесь уже 300. Все от того, что Оптина стала центром совершенно нового вида святости у нас – старчества.

Старцы – это монахи, наделенные даром рассуждения, который возможен лишь при большом смирении и при жизни в послушании, способные открыть волю Бога о каждом человеке, о целом государстве, даже обо всем мире.

Больше ста лет, с 1829 по 1938 год, 14 монахов-старцев – Лев, Моисей, Антоний, Макарий, Иларион, Амвросий, Анатолий, Исаакий, Иосиф, Варсонофий, Анатолий, Нектарий, Никон и Исаакий II – несли свое служение. Они все – преемники друг друга, один учился старчеству у другого. Учитель умирал – и ученик становился сам старцем.

В Оптиной пустыни жила целая школа, тайное знание о том, как сблизиться с Богом настолько, чтобы видеть людей буквально насквозь. Пришла эта школа, скорее всего, с Афона. Вообще старчество процветало в первые века христианства в Древнем Египте, в Палестине и Византии. Его суть – в полном послушании старцу, опытному духовнику из числа старшей братии, которое учит отсечению своей воли. Этому можно учиться всю жизнь.

Прежним таким русским центром старчества недолго был Саров. К старцу Серафиму Саровскому приезжал за советом даже император, но в 1833 году святой Серафим умер. После его смерти процвела Оптина.

На Афон в середине прошлого, XVIII века прибыл 24-летний украинский инок Платон – будущий великий старец Паисий Величковский. Школу старчества он принесет в Россию отсюда, из афонского скита пророка Ильи. Этот скит сейчас огромен, а при Платоне он был крохотной кельей на удалении от монастыря Пантократор. Платон, которого уже постригли в монахи с именем Паисий, перебрался сюда со своими последователями. Вскоре вырос гигантский скит – больше многих монастырей. Когда-то здесь жили 500 монахов – все русские или молдаване, последователи Паисия. Сейчас – едва ли дюжина, но мощь и цветение прежнего русского православия здесь ощущается очень сильно.

В России школа старчества во многом заново ожила, когда здесь был издан грандиозный труд святого Паисия Величковского – многотомное «Добротолюбие». Десятилетиями он переводил его с греческого на славянский. Эта книга стала откровением для нашей страны: миллионы русских впервые узнали мысли великих подвижников первых веков христианства: преподобного Исаака Сирина, Феодора Студита, преподобного Варсонофия, святителя Григория Паламы, преподобного Максима Исповедника, Иоанна Златоуста.

Полностью название сборника звучало как: «Добротолю́бие свяще́нных трезвому́дрцев, со́бранное из святы́х и богоно́сных отцо́в на́ших, в кото́ром, че́рез де́ятельную и созерца́тельную нра́вственную филосо́фию, ум очища́ется, просвеща́ется и соверше́нствуется». Старцы-трезвомудрцы, выходит, обладали умением через эту «деятельную и созерцательную нравственную философию» максимально сближаться с Богом, узнавать наилучшим образом природу человека и всех вещей во вселенной.

Оптинское старчество родилось во многом благодаря петровским и екатерининским реформам, ударившим по Церкви. Отшельничество и пустынножительство попали под запрет. Почти век в Рославльских лесах продолжали скрываться отшельники-пустынники – а это образ жизни особенной близости к Богу и сокровенного беседования с Ним.

В 1825 году полиция нагрянула и сюда, в эти леса. Уже за четыре года до того, предвидя такое развитие событий, владыка Калужский Филарет уговорил часть местных отшельников выйти из леса и легализоваться – он отдал им пустующий скит Оптиной пустыни, обещал тишину и возможность уединения в молитве не хуже, чем была прежде. Часть старцев согласилась.

В забытой, казалось бы, Богом чаще рождалось влияние на всю страну, на великие умы – от Гоголя до Анны Ахматовой, – что будут идти к оптинским старцам сюда за советом. Что же такое научились делать эти монахи-отшельники? Какое знание из дебрей, где хозяйничают дикие звери, они вынесли?

Первым рославльским пустынником, о котором сохранились достоверные сведения, был монах Илларион, ученик отца Варнавы, старца, проживавшего в Брянских лесах и мученически принявшего смерть от рук разбойников. После кончины своего учителя, в начале 80-х годов XVIII века, Илларион переселился в село Богданово Рославльского уезда и жил сначала в лесу, а затем у местного крестьянина Купреенкова.

Потом в Рославльские леса пришел из-под Брянска и другой ученик отца Варнавы – иеромонах Адриан. Из-за тогдашних законов Адриану пришлось много поскитаться, скрываясь от органов власти. Вместе с о. Адрианом недолго пробыли в Рославльских лесах и его ученики: монахи Зосима Верховский (бывший поручик лейб-гвардии Преображенского полка), Василиск и Иона.

Жили первые отшельники в районе между существующими и поныне деревнями Заболотье, Богданово, Екимовичи и Луги.

Был там еще такой отец Никита – с 1783 года до своей кончины 29 марта 1793 года он совершал свой подвиг в пустынном уединении близ села Екимовичи, в месте, доныне носящем название Монахов ров. Никита – святой, после его смерти обрели нетленные мощи, от которых было немало чудес. На предполагаемом месте его погребения и теперь ежегодно служат панихиды.

Один из самых прославленных отцов этой лесной пустыни – Досифей. Он появился в Рославльских лесах еще при первом отшельнике, отце Адриане, и прожил здесь более сорока лет. В 1805 году рядом с о. Досифеем, где-то на краю Монахова рва, поселился иеросхимонах Афанасий – бывший московский канцелярский чиновник. В это время здесь жило около десяти отшельников, чьи кельи находились примерно в версте друг от друга. Среди них был и отец Моисей – будущий настоятель Оптиной пустыни. Здесь, в лесу, он провел десять лет и оставил богатые воспоминания о бытии подвижников:

«Когда я пришел в Рославльские леса, тамошние пустынники жили в трех келиях: в одной иеросхимонах отец Афанасий, от него в версте отец Досифей, а в версте от него отец Дорофей, который впоследствии (после 1812 года) переселился ближе к нам, поставив себе келию от нашей саженях в пятидесяти. Поселясь с отцом Афанасием, я построил для него и для себя новую келию; это был первый опыт моего зодчества… Волки постоянно выли около нас, в продолжение целой зимы; но мы уже привыкли к их вою, как бы к вою ветра; а медведи иногда обижали нас, расхищая наши огороды. Мы их видали весьма близко и часто слышали, как они ломали по лесу деревья, но никогда они нас не трогали, и мы жили с ними в мире… Нередко случались сильные ураганы. Но страшен и самый рев бури в вековом бору, когда она ходит по нему и, как трости, ломает то, что росло целые столетия».

В обычные дни в пустыни ежедневно совершались уединенные службы по кельям, все вместе старцы собирались на богослужения в праздники.

Не только быт описывал отец Моисей – в записях встречаются и замечательные духовные рассуждения. Вот, например, строки от 15 декабря 1819 года:

«Во время трапезы блеснуло в уме разумение относительно до сожительствующих со мною братий, чтобы их погрешности, видимые мною и исповедуемые ими, принимать на себя и каяться, как за собственные свои, дабы не судить их строго и гневом отнюдь не воспламеняться. Ошибки, проступки и грехи братьев да будут мои».

Последним представителем этого лесного пустынножительства обыкновенно называют отца Дорофея. Во время антиотшельнических гонений он вместе с другими старцами был взят Рославльским земским судом и посажен в острог в 1825 году. После этого пути старцев разошлись. Кто-то после освобождения предпочел выбрать какой-то монастырь и там остаться, кого-то принудительно этапировали на родину, а отец Дорофей вернулся в пустынь.

Для безопасности он на этот раз выбрал лес, принадлежавший помещику Михаилу Брейеру, чье имение Никольское находилось недалеко от деревни Зимницы и бывшей Леслевской пустыни, на границе Ельнинского и Рославльского уездов. Здесь старец пустынножительствовал до самой своей мирной кончины, трудясь на небольшом огородике и проживая в келье, построенной своими руками.

Об отце Дорофее рассказывают много историй.

Так, однажды епископ Иоанн проезжал по Московско-Варшавскому тракту мимо Екимовичских лесов и пожелал побывать у старца-пустынника, о котором так много слышал. Правда, представиться решил простым монахом. Дорофей к тому моменту ослеп, но сам назвал сан своего гостя и попросил благословения. Епископ раскаялся в том, что хотел ввести старца в искус своей ложью.

Сергей Николаевич Шупинский, богатый помещик, чьи земли раскинулись по соседству с пустынью, хотел последовать примеру отца Дорофея и стать отшельником, так как очень почитал его. Даже переселился в те места, построил себе келью – но длился этот порыв недолго. Шупинский вернулся к прежней светской жизни. Потом он и Брейер спорили по поводу того, на чьей земле положено захоронить мощи старца, и в результате, по благословению преосвященного Антония, отец Дорофей был погребен в усадьбе Шупинского возле домового храма помещика.

Лес, в котором жил отшельник, не сохранился, его вырубили, и только простой деревянный крест долгое время отмечал место, где стояла келья.

Большая часть братии переселилась в Оптинский скит. Их и там ожидало много тяжелого труда: чтобы выстроить кельи, нужно было валить вековые сосны. И все же храм, поставленный переселенцами во имя святого Иоанна Предтечи, стоит и теперь!

В 1825 году отца Моисея назначили игуменом. Через четыре года он пригласил поселиться в скиту отца Леонида с его учеником, отцом Макарием, – и подчинялся ему во всем, хотя и был настоятелем всей Оптинской пустыни.

С отца Леонида и началось легендарное оптинское старчество, к которому потекли уже миряне разных сословий со всей России. Эта стало особенностью именно Оптиной – местные старцы все были духовными руководителями мирян. Окормляли лично и через переписку. Тысячи паломников направились в Калужскую губернию, в Оптин монастырь.

Об отце Леониде, который ввел этот уклад, скажем особо.

Духовную науку старчества он воспринял от старца Феодора, который был прямым учеником Паисия Величковского. Леонид вначале был купцом, а потом постригся в монахи. Вместе с Феодором они ушли в глухой лесной затвор – интересно, что все отцы старчества проходили это период! Но там они не нашли покоя. Люди текли к ним сюда, несмотря на удаленность места и суровую чащу. Так началось скитание монахов. Они ушли сперва на север, в глухой скит Валаамского острова, но и там их настигали. Настоятель Валаамского монастыря написал даже жалобу местному епископу, что вот, дескать, пришли к нам на остров с каким-то учением, смущают народ. Монахи снова ушли, на этот раз – в Александро-Свирский монастырь.

После кончины своего учителя в 1822 году Леонид решил удалиться с несколькими учениками в уединенный скит. Тогда-то они и узнали, что в его родной Оптиной, где он когда-то 30 лет назад постригся в монахи, такой скит теперь открылся. В 1829 году отец Леонид вместе с шестью учениками переехал в Оптину.

Его келья стала новым духовным центром России. Но толпы народа, стекающиеся сюда, смущали местную братию – некоторые монахи считали прозорливость ересью, другие возражали против задушевных бесед монахов «великой схимы» с мирянами и даже женщинами. В епархию был послан рапорт. По приказанию Калужского епископа старец Леонид должен был оставить скит, поселиться в монастыре и жить совместно с братией. Отец Леонид подчинился. Но запрет принимать мирян не смог разлучить старца с толпой, приходящей к нему со всеми своими скорбями.

Однажды настоятель Моисей, проходя мимо кельи отца Леонида, увидел вокруг стоящего у двери старца толпу посетителей. Настоятель осторожно напомнил Леониду о воле епископа. Старец, указывая на лежащего у кельи калеку в параличе, ответил: «Посмотрите на него, он живой в аду, я могу помочь ему. Господь прислал его сюда для покаяния, чтобы я открыл ему его грехи». Настоятель упорствовал: «Его высокопреосвященство грозит вашим арестом». А отец Леонид возражал: «Ну и что ж? Хоть в Сибирь меня пошлите; хоть костер разведите, хоть на огонь поставьте, я буду все тот же Леонид. Я к себе никого не зову, а кто приходит ко мне, тех гнать от себя не могу».

Отца Леонида переселили в другую келью, подальше от монастырских ворот, чтобы лишить его какого бы то ни было контакта с народом. Но когда он направлялся в храм, его ждали толпы. Люди вокруг него теснились, падали перед ним на колени, лобызали края его одежды. Ожидали новых мер против старца. Говорили даже об отправлении его в отдаленный монастырь на Белом море – Соловки[91].

Жизнь отца Леонида была строго размеренной. Он никогда не спал больше трех часов. В два часа утра он вставал на молитву – это было единственным свободным временем, которым он располагал. Всю остальную часть дня он принимал посетителей, никогда не прерывая рукоделия: сидя на своей кровати, он плел пояса.

Один из посетивших Оптину паломников оставил нам очень живую картину приема у старца Леонида:

«Старец весь в белом сидит среди своих учеников и посетителей, стоящих около него на коленях и его слушающих. Обратившись к одному купцу, отец Леонид спрашивает, какова цель его посещения. Купец отвечает: «Я пришел за вашими советами, батюшка». – «Сделал ли ты, что я приказал тебе прошлый раз?» – «Простите меня, батюшка, я не могу этого сделать». Тогда старец приказывает своим ученикам беспощадно выдворить купца вон. Во время всей этой сцены купец роняет золотую монету. «Поднимите ее, – говорит старец, – и дайте проходящему сейчас мимо монастыря страннику; она ему пригодится». Спрошенный о причине такой строгости по отношению к купцу, старец отвечает: «Этот человек уже давно приходит ко мне. В последний раз я приказал ему бросить курить. Он мне это обещал. Теперь он больше не хочет отказаться от своей страсти. Пусть он сначала сделает то, что я ему сказал, а потом приходит за другими советами».

Вот два из наставлений старца Леонида: «Берегитесь более всего зазирать и осуждать ближних – нам есть о чем попещись: свои язвы греховные смердят, надобно о них прилежать. За других вы ответа не дадите, а за себя». «Живи проще – и Бог тебя не оставит и явит милость Свою».

Так возник главный мотив оптинской мудрости: не осуждать – и во всем простота. Тома изречений оптинских старцев крутятся в основном вокруг этого. «Где просто, там ангелов со ста – где мудрено – там ни одного», – говорил после святой Амвросий Оптинский.

Старцы происходили из самых разных сословий. Среди них был бывший блестящий военный – преподобный Варсонофий; бывший учитель духовного училища – преподобный Амвросий; бывший финансист – преподобный Макарий; бывший портной – преподобный Илларион; бывшие торговцы – преподобные Лев, Иосиф, Анатолий… Удивительно, но научиться старчеству для них никогда не было поздно: кто-то начинал с 19 лет – в этом возрасте пришли в монастырь преподобные Никон и Исаакий; Варсонофий – в 47; а преподобный Макарий – в 46 лет.

Он, Макарий, ученик Леонида, станет вторым после него старцем Оптиной. К нему начала стекаться тогдашняя интеллигенция: журналисты, мыслители, писатели. Здесь были великий князь Константин Романов (известный поэт К. Р.), Жуковский, Тютчев, Тургенев, Вяземский, Достоевский, супруги Киреевские, Константин Леонтьев, Владимир Соловьев, Чайковский, Рубинштейн, Жемчужников (Козьма Прутков), Гоголь.

Николай Васильевич паломничал в Оптину трижды, много беседовал с Макарием и переписывался с ним. Наверное, и общением с Макарием были рождены гоголевские «Выбранные места из переписки с друзьями» и «Размышления о Божественной Литургии».

Гоголь не давал монашеских обетов, но жил, словно монах в миру. Он не имел своего дома и гостил у разных друзей. Свою долю имения он отказал в пользу матери и остался едва ли не нищим, помогая при этом бедным студентам из собственных гонораров. Под влиянием старца Макария сложилось и гоголевское мироощущение последних его лет – чувство того трагического разрыва между тем, что он сделал своим талантом, и тем, к чему, возможно, был призван. Вот письмо, написанное им в монастырь летом 1850 года, за два года до смерти:

«Просите Вашего достойного настоятеля, просите всю братию, просите всех, кто у Вас усерднее молится и любит молиться, просите молитв обо мне. Путь мой труден, дело мое такого рода, что без ежеминутной, без ежечасной и без явной помощи Божией не может двинуться мое перо, и силы мои не только ничтожны, но их нет без освежения Свыше. Говорю вам об этом не ложно. Ради Христа обо мне молитесь. Он силен, Милосердный, сделать все и меня, черного как уголь, убелить и возвести до той чистоты, до которой должен достигнуть писатель, дерзающий говорить о святом и прекрасном. Ради Самого Христа, молитесь. Мне нужно ежеминутно, говорю Вам, быть мыслями выше житейского дрязгу и на всяком месте своего странствования быть в Оптиной пустыни».

В знаменитом гоголевском «Русь, куда ж несешься ты? Дай ответ. Не дает ответа…» слышатся слова его духовного учителя Макария:

«Сердце обливается кровью при рассуждении о нашем любезном отечестве, России нашей матушке: куда она мчится, чего ищет? Чего ожидает? Просвещение возвышается, но мнимое: оно обманывает себя в своей надежде».

Это пустынник говорил о России, тоже предчувствуя грозящую бурю. Предзнаменованием ее стал настоящий ураган: летом 1848 года по округе Оптиной пронесся шторм с ливнем и градом, деревья вырывало с корнем, с церквей срывало кресты. Другие области России тоже пострадали. Макарий писал:

«С наступлением 1848 года настали бедствия в Европе почти повсеместно. В России: холера, засуха, пожары. 26 мая, в среду, в 12-м часу дня, загорелся губернский город Орел. Сгорело 2800 домов; на воде барки сделались добычею пламени. В Ельце сгорело 1300 домов» (из летописи повседневной монастырской жизни Оптиной пустыни).

Макарий пророчил:

«Это страшное знамение Божьего гнева на отступнический мир. В Европе бушуют политические страсти, а у нас – стихии. Началось с Европы, кончится нами».

Сам старец с братией убирали тогда последствия бури, поломанные деревья – и сажали на их месте новые, но делали это странным, особым образом, в виде клина. Говорили, что в этой посадке зашифрована некая тайна, прочесть которую суждено последнему старцу скита. Так передавалась она в Оптиной из поколения в поколение, и во исполнение завета отца Макария не дозволялось уничтожать не только вековых деревьев, но и кустика. Однако в начале 20-х годов XX века, когда монастырь закрыли, но последние старцы еще были живы, безжалостно спиливались великолепные сосны Оптинского леса.

Тайна зашифрованного послания отца Макария так и осталась неразгаданной.

Самый прославленный старец обители – Амвросий, ученик Леонида и Макария. В нем как бы воплотилась вся суть оптинского старчества. Его и канонизировали раньше остальных старцев.

К нему приходили Толстой и Достоевский – считается, что с него Достоевский списал своего старца Зосиму, а Толстой – своего отца Сергия, хотя говорили, что не похож Амвросий на толстовского священника. 30 лет он принимал людей в своем домике, который теперь полностью восстановили.

Амвросий пришел в Оптину, когда ему было уже около тридцати. Выпускник духовного училища, сам домашний учитель, он знал пять языков и еще в миру славился остроумием и редким веселым обаянием. А в старчестве оставил ворох афоризмов: «Если хочешь иметь любовь, то делай дела любви, хоть сначала и без любви», «Мы должны жить на земле так, как колесо вертится: только чуть одной точкой касается земли, а остальными непрестанно вверх стремится; а мы как заляжем на землю – и встать не можем», «Жить проще – лучше всего. Голову не ломай. Молись Богу. Господь все устроит, только живи проще. Не мучь себя, обдумывая, как и что сделать». Есть даже песенка, сложенная из слов старца: «Как жить? Жить – не тужить, никого не осуждать, никому не досаждать, и всем – мое почтенье».

В пору, когда нарождающаяся в России интеллигенция усложняла жизнь мыслительными и философскими конструкциями, старец был воплощением простоты. Сильно простудившись в 36 лет, он так занемог, что стал лежачим – уже на всю жизнь. Но сколько текло в его скромную келью, к его кровати философов, нигилистов, революционеров.

В 1877 году приехал сюда и Ф. М. Достоевский. В «Братьях Карамазовых» он потом описал быт и атмосферу Оптинского скита, а о старце Амвросии сказал: «от сих кротких и жаждущих уединения выйдет, может быть, еще раз спасение земли русской!»

Приходил к Амвросию раз молодой священник, год тому назад назначенный на самый последний приход в епархии. Не выдержал он скудости своего приходского существования и пришел к старцу просить благословения на перемену места. Увидев его издали, старец закричал: «Иди назад, отец! Он один, а вас двое!» Священник, недоумевая, спросил старца, что значат его слова. Старец ответил: «Да ведь дьявол, который тебя искушает, один, а у тебя помощник – Бог! Иди назад и не бойся ничего; грешно уходить с прихода! Служи каждый день литургию и все будет хорошо!» Обрадованный священник воспрянул духом и, вернувшись в свой приход, терпеливо повел там свою пастырскую работу – и через много лет прославился как второй старец Амвросий.

Одна дама, тщательно скрывавшая свое пристрастие к картам, как-то попросила у старца его «карточку» (фотографию). Старец с упреком улыбнулся: «Что вы говорите? Разве мы в монастыре в карты играем?» Поняв намек, дама призналась в своей слабости.

Молодая девушка, московская студентка, никогда старца не видевшая, проявляла по отношению к нему большое недоверие и называла его «старый лицемер». Из любопытства она однажды приехала в Оптину и стала у двери позади других ожидающих посетителей. Старец вошел в приемную и, обращаясь к девушке, сказал: «А! Это Вера пришла смотреть лицемера!» Впоследствии Вера стала одной из монахинь основанного старцем Шамординского монастыря.

Богатый купец, увлеченный красотой бедной девушки, захотел на ней жениться. Старец посоветовал ее матери купцу отказать и сказал, что у него есть для ее дочери партия гораздо лучшая. «Для нас не найдется ничего лучшего, не может же моя дочь выйти замуж за князя». «Жених, которого я имею в виду, так велик, что ты не можешь себе этого даже представить; откажи купцу». Мать послушалась старца, а через несколько дней девушка неожиданно заболела и умерла. Христос стал ее женихом.

Давая совет, Амвросий возражающим ему нередко пояснял так: «Когда говорю, надобно слушать с первого слова; тогда будет послушание по воле Божией. Я мягкого характера, уступлю, но не будет пользы для души».

Еще замечательный случай произошел с мастером, изготавливающим иконостас в Оптинском храме. Перед тем как вернуться домой, он пошел к старцу за благословением, но спешил, и лошади уже были готовы. Старец продержал мастера у себя очень долго, еще и на следующий день пригласил зайти – несмотря на спешку, человек этот не решился пойти против воли отца Амвросия. И так продолжалось три дня. Наконец, Амвросий отпустил беднягу: «Спасибо тебе, друг, что ты меня послушался. Храни тебя Бог, поезжай с миром». И только потом стало известно мастеру, что все эти три дня и три ночи его бывшие помощники караулили на калужской дороге, собираясь убить его и отнять деньги с монастырского заказа.

И таких историй – тысячи за его жизнь. Ежедневная корреспонденция старца была необъятной, от тридцати до сорока писем. Их раскладывали перед ним на полу, и он своим посохом указывал на те, которые требовали немедленного ответа. Часто он знал содержание какого-либо письма еще до его вскрытия.

Поднимался старец на рассвете, в 4–5 утра, и читал утреннее молитвенное правило совместно с келейниками, а потом еще молился в одиночестве. С девяти утра и до обеда Амвросий вел прием монашествующих (в первую очередь) и мирян. Обедал скромно, в два часа дня – потом еще уединялся на 1–1,5 часа. Прием длился после вечерни и до самой ночи, часов до 11. Вечернее молитвенное правило было долгим. Келейник, читавший правило, должен был стоять в другой комнате. Говорят, однажды монах нарушил запрещение и вошел в келью старца – и увидел его голову, объятую неземным светом, от которого слепнешь.

Слухи об удивительном старце доходили и до Льва Толстого. Сестра писателя была монахиней соседнего с Оптиной Шамординского монастыря и рассказывала Льву Николаевичу о чудотворце-современнике. Толстой хмурился, но все же ездил в Оптину и именно к Амвросию. Он пускался с ним в споры, пытался объявить ему свои тезисы, убедить, доказать свою правоту. После первой их встречи в 1874 году Амвросий сказал о графе: «Очень горд», во вторую Толстой пришел в Оптину пешком, в крестьянской одежде, со своим конторщиком и сельским учителем – было это в 1881-м или 1882 году. Граф указал Амвросию на свою крестьянскую одежду. «Да что из этого?» – воскликнул старец с улыбкой.

Самую продолжительную беседу с отцом Амвросием Лев Толстой имел при посещении Оптиной пустыни в третий раз, в 1890 году. За эти пятнадцать лет Толстой стал другим. В первый свой приезд писатель был воодушевлен:

«Этот Амвросий совсем святой человек. Поговорил с ним, и как-то легко и отрадно стало у меня на душе. Вот когда с таким человеком говоришь, то чувствуешь близость Бога».

В третий же свой приезд Толстой демонстрировал уже сильную неприязнь к Амвросию и даже называл его «жалким своими соблазнами до невозможности». После смерти Амвросия граф продолжал приезжать в Оптину, но уже к старцу Иосифу. Привязывал коня у скитской ограды и, не заходя ни в скит, ни в монастырь, шел на беседу со старцем, чтобы поспорить с ним о вере. За несколько дней до своей смерти, в 1910 году, Толстой, уже отлученный от церкви официально, все же отправится в Оптину, но зайти уже не решится, протопчется у ворот скита и уедет. Когда в пустыни были извещены, что Толстой умирает, к нему по поручению Синода был направлен старец Варсонофий.

Однако по приезду Варсонофия в Астапово родственники (в частности, дочь Толстого Александра Львовна) не допустили старца к умирающему писателю и даже не известили Толстого о его приезде. В своих воспоминаниях Варсонофий жаловался:

«Не допустили меня к Толстому… Молил врачей, родных, ничего не помогло… Хотя он и Лев был, но не смог разорвать кольцо той цепи, которою сковал его сатана».

Варсонофий был последним старцем Оптиной, которого благословил на постриг Амвросий. Он происходил из семьи миллионеров – настоящая имперская золотая молодежь: балы, театры, все доступные развлечения, но в юности увидел отрезвляющий сон. Ему явился старец и спросил: «Который час?» – «Полседьмого!» – «Ты умрешь через три года». Проснулся – на часах полседьмого. Ровно через три года в ожидании смерти этот человек отправился в церковь, там исповедовался, причастился и действительно умер – внутренне, для мира. С той поры он тосковал и думал о монашестве. Только впереди был еще огромный путь, попытки жениться, служба в армии – он дослужился до полковника! В Оптину он пришел в последний год жизни старца Амвросия. Варсонофий и сам стал великим прозорливым старцем. Читать его советы сегодня – одно удовольствие: явно, что говорил человек, умеющий обращаться к элите общества и сам когда-то считавшийся ею.

«Каждую душу ставит Господь в такое положение, окружает такой обстановкой, которая наиболее способствует ее преуспеянию», «Вся жизнь наша есть великая тайна Божия. Все обстоятельства жизни, как бы ни казались они ничтожны, имеют огромное значение. Смысл настоящей жизни мы вполне поймем в будущем веке», – он часто ссылался в своих рассказах на вольную жизнь тогдашних богатеев.

Преподобный Никон был ближайшим учеником старца Варсонофия, продолжал старчествовать и после закрытия Оптиной пустыни, а в 1931 году умер от туберкулеза в ссылке на Севере. «Не следует добиваться человеческой правды. Ищи только правды Божией», – говорил он. А еще: «Всегда помните закон духовной жизни: если смутишься каким-либо недостатком другого человека и осудишь его, впоследствии тебя постигнет та же участь, и ты будешь страдать тем же недостатком».

Не осуждать учил и его предшественник иеросхимонах Нектарий – он был последним соборно избранным оптинским старцем. Чтобы его не считали за чудотворца, он чуть юродствовал. Говорил: «Главное – остерегайтесь осуждения близких. Когда только придет в голову осуждение, так сейчас же со вниманием обратитесь: «Господи, даруй ми зрети моя согрешения и не осуждати брата моего».

После Февральской революции Нектарий предсказал, что в 1918 году «государь и вся семья будут убиты, замучены». В Вербное воскресенье 1923 года монастырь закрыли. Нектарий прошел через тюрьмы, ссылки, после освобождения советские власти запретили ему принимать посетителей, но до самой своей кончины старец не оставлял своих духовных чад, среди которых были художник Л. Бруни и актер М. Чехов.

А последний настоятель Оптиной пустыни архимандрит Исаакий II пережил страшное: полное разорение и поругание его обители. Четырежды он претерпел тюремное заключение, был расстрелян 8 января 1938-го и захоронен в братской могиле в лесу на 162-м километре Симферопольского шоссе.

В 1923 году храмы монастыря были официально закрыты, в нем устроена лесопилка, а в скиту – дом отдыха. Один из паломников начала 1920-х годов вспоминал:

«Безжалостно спиливали великолепные сосны Оптинского леса, визжали пилы, слышна была ругань рабочих, нет ни одного монаха… Вы помните, что в скит женщинам входить было нельзя, и можете представить себе наш ужас, когда мы увидели, что из скита со Святыми воротами Иоанна Предтечи выходит жирный брюнет… в трусах, его толстая супруга в купальном костюме и голый их отпрыск… трудно писать и говорить об этом».

А ведь и первые старцы обители видели и прорекали такой ее конец. Они говорили: «Придет и оптинскому старчеству конец, но горе тому, кто ему конец положит!»

Преподобный Амвросий Оптинский в 1891 году писал:

«О, как мы ненавидим тебя, современная Европа, за то, что ты погубила у себя самой все великое, изящное и святое и уничтожаешь и у нас, несчастных, столько драгоценного твоим заразительным дыханием!»

Даже однажды выразился прямо: «Антихрист уже рожден». А в одном письме отметил:

«Не хлопочи о ризе, я подумал и решил, что лучше теперь не делать ризу на Калужскую икону Божией Матери. Первое, у нас денег мало… Второе, вспомнил я слова покойного митрополита Филарета, который не советовал делать ризы на иконы, потому что приближается время, когда неблагонамеренные люди будут снимать ризы с икон».

Старец Макарий тоже открыл матери Павлине (умерла в 1875 году), что дети и внуки ее до антихриста не доживут, а вот правнуки узрят страшное. Преемник старца Амвросия отец Анатолий (Зерцалов) сделал подобное предсказание монахине Белевского монастыря: «Мать твоя не доживет, а ты доживешь до самого антихриста» (во время революции этой женщине исполнилось восемьдесят лет). «Мы-то уж уйдем, а вы будете участником и современником всех этих ужасов», – предупреждал старец Варсонофий послушника Николая (Беляева).

Варсонофий так описал грядущее время: «На земле вытянут бездну, и «сирки» (бесы) все повылазят и будут в людях, которые не будут ни креститься, ни молиться, а только убивать людей, а убийство – первородный грех».

Еще в 1880 году старец Анатолий-старший сказал:

«И Россия через каких-нибудь десять всего лет увидала бы себя с целым сонмом ораторов, аферистов и «честных» ученых во главе, без монастырей, с епископами, избранными либеральным обществом, но ограниченными со всех сторон протестующим и честолюбивым белым духовенством, и, главное, с миллионами пьяных, разорившихся и свирепых батраков» – ведь точная картина революционной бури, которую суждено будет увидеть уже последним оптинцам через неполных сорок лет!

Старец Исаакий II вышел однажды к своим чадам и, указав рукой куда-то вдаль, произнес:

«Деточки, сон я видел. Война будет. Господи, с четырнадцати лет под ружье поставят, на фронт поведут малолеток. Останутся в домах дети и старики. Солдаты будут ходить по домам и всех в ружье ставить и гнать на войну. Грабежи и бесчинства тех, у кого в руках оружие, и трупами будет усеяна земля. Деточки мои, как мне вас жалко!» – много-много раз повторил старец.

Это предвиденье большой войны было как-то и у оптинского священника во время вечерней службы. Во время чтения паремий (фрагменты Ветхого Завета) у него в глазах все смешалось: алтарь и все служащие как бы растворились, и взору предстали толпы людей, в смятении бегущие на Восток… Явился ангел и произнес: «Все, что видишь, имеет свершиться вскоре».

Но прорекали старцы и времена, когда буря утихнет. В 1918 году старец Анатолий-младший сказал:

«Бог отнимет всех вождей, чтобы только на Него взирали русские люди… Все бросят Россию, откажутся от нее другие державы, предоставив ее себе самой, – это чтобы на помощь Господню уповали русские люди. Услышите, что в других странах начнутся беспорядки и подобное тому, что и в России, и о войне услышите, и будут войны, – вот уже время близко».

А дальше старец сказал, что «Крест Христов засияет над всеми мирами, потому что возвеличится наша Родина и будет как маяк во тьме для всех. Какой-то необычный взрыв будет и явится чудо Божие. И будет жизнь совсем другая на земле, но не на очень долго».

Это же говорил старец Варсонофий:

«Русские люди будут каяться в смертных грехах: что не защитили Помазанника Божия царя, церкви православные и монастыри и все русское святое… Но будет духовный взрыв! И Россия вместе со всеми славянскими народами и землями составит могучее царство. Окормлять его будет царь православный Божий Помазанник. Благодаря ему в России исчезнут все расколы и ереси. Гонения на православную Церковь не будет. Господь святую Русь помилует за то, что в ней уже было страшное предантихристово время. Русского православного царя-самодержца будет бояться даже сам Антихрист. А другие все страны, кроме России и славянских земель, будут под властью Антихриста и испытают все ужасы и муки, написанные в Священном Писании. В России же будет процветание веры и ликование, но только на малое время, ибо придет Страшный Судия судить живых и мертвых».

Старец Нектарий предупреждал нас:

«Россия воспрянет и будет материально не богата, но духом будет богата».

Незадолго до революции отец Анатолий-младший в одном из писем писал: «Преследования против веры будут постоянно увеличиваться. Неслыханное доныне горе и мрак охватят все и вся, и храмы будут закрыты. Но когда уже невмоготу станет терпеть, тогда наступит освобождение. И настанет время расцвета. Храмы опять начнут воздвигаться. Перед концом будет расцвет».

Он же, Анатолий, дал самое вдохновляющее пророчество о будущем России: «Будет шторм. И русский корабль будет разбит, ведь и на щепках и обломках люди спасаются. И все же не все погибнут… Надо молиться, надо всем каяться и молиться горячо. И что после шторма бывает? После шторма бывает штиль. Но уж корабля того нет, разбит, погибло все! Явлено будет великое чудо Божие, да… И все щепки и обломки волею Божией и силой Его соберутся и соединятся, и воссоздастся корабль в своей красе и пойдет своим путем, Богом предназначенным. Так это и будет явное всем чудо».

Это пророчество было произнесено в феврале 1917 года, когда нестроения еще только начинались.

А когда уже все случилось, через год после Октябрьской революции, последний оптинский настоятель прорекал:

«И все-таки это еще не конец! Россия будет спасена… Много страдания, много мучения. Вся Россия сделается тюрьмой, и надо много умолять Господа о прощении. Каяться в грехах и бояться творить и малейший грех… И когда малейшее на чаше добра перевесит, тогда явит Бог милость Свою над Россией…»

Похожие пророчества шли не только из Оптиной пустыни – старчество, пусть не так массово, укрепилось к концу империи по всей стране. Старцами прославилась Глинская пустынь на востоке Украины: глинский старец Порфирий (Левашов) еще в конце XIX века предсказал, что со временем вера в России падет, блеск земной славы ослепит разум, слово истины будет в поношении. Далее подвижник сказал фразу: «Но за веру восстанут из народа неизвестные миру и восстановят попранное».

До поздней советской поры подвиг и школу оптинских старцев продолжал живший в Караганде схиархимандрит Севастиан (Фомин) – он умер 19 апреля 1966 года. Впитав в себя традиции и благодатный святоотеческий дух Оптиной и будучи учеником ее великих старцев, перенеся изгнания и заключения в большевистских концлагерях, он по неисповедимым судьбам Божиим пронес свое старческое служение в столице знойных степей Центрального Казахстана, в деревне Большая Михайловка. Храмик маленький – но сюда ехали к старцу со всего СССР. Мощи его теперь покоятся в храме Рождества Пресвятой Богородицы в Караганде.

В 1980-х Оптину вернули Церкви – скит, где жили старцы, снова пребывает в благолепии, какое знали его основатели, там и сейчас действует прежний, заведенный старцами, монастырский устав. А преемственность старчества продолжается в оптинском старце Илии (Ноздрине).

Как и было предсказано: «и на щепках люди спасаются».

Несмотря на то что такая густая сила святости вылита в народ через армию святых и верных Богу людей, духовные болезни общества, вирусы, занесенные в него еще Петром, дают о себе знать все сильнее. Духовное состояние страны, особенно элит, становится все более поврежденным. Потому еще оптинские старцы видят последствия этого повреждения в будущих катастрофах.

У черты неизбежности этих катастроф Господь попускает последние три десятилетия внешней русской мощи. Возможно, с целью создать задел на будущее крушение и следующее за ним воскресение – то самое, о котором пророчествовали старцы оптинские.

Глава 10