Но все было продумано и сделано Фроловым грамотно. Вряд ли кто-то в этой вокзальной толчее смог бы вычислить людей, которых прежде никогда не видел и знал их только по словесным портретам.
До отхода поезда оставалось еще немного времени.
– Не спрашивал у Тихонова, как поездка Миссии? – спросил у Фролова Павел. – На щите возвращаются?
– Если по-русски ответить, то «не солоно хлебавши», – мрачно ответил Фролов. – Четверо суток промариновали в чиновничьих предбанниках. Прошел слух, что с русскими крестьянами хочет встретиться сам Клемансо. Не получилось. Даже до крупных правительственных чиновников их не допустили. Всякая мелкота морочила голову, обещала золотые горы. Да только власть не у них. Коммунисты, правда, организовали встречу с рабочими завода «Рено». Наши рассказали им о бедственном положении деревни. Вот и все итоги поездки Миссии.
Кольцов коротко рассказал о встрече с Мироновым. Фролов слушал его безо всякого интереса, он не доверял Миронову и не верил в успех предприятия, затеянного Кольцовым. Согласился на него лишь потому, что других вариантов ни у него, ни у остальных не было.
– Ну-ну, посмотрим! – только и сказал Фролов, выслушав Кольцова.
Вскоре поезд тронулся. Набирая скорость, мимо них пропыхтел паровоз, за ним, убыстряя свой перестук, проплывали вагоны. Мелькнуло окошко, к которому приникли лица Старцева и Бушкина.
И необъяснимое облегчение, смешанное с душевной тоской и укоризной, почувствовал Павел, провожая взглядом удаляющийся поезд. Он так и не сказал Ивану Платоновичу то, что должен был сказать. Может, это и к лучшему. По крайней мере, он еще долго не будет знать, что его любимая дочь находится в стане тех, с кем он и по сегодняшний день в меру своих сил продолжает бороться. А может, и не узнает никогда. Возврата в Советскую Россию у Наташи нет. Она и не будет пытаться вернуться, будучи убежденной, что отца нет в живых.
Поезд уже скрывался вдали, а они все еще стояли на перроне. Теперь, если только ничего не произойдет на границе, эту страницу можно считать перевернутой. К сожалению, отпадет всего лишь одна забота, но осталось еще много других.
Глава девятая
Следующий день прошел у Кольцова в беспричинной и бессмысленной маяте. Оставшись один, от нечего делать он шагами измерил свою келью. Она оказалась совсем не такой маленькой, какой казалась тогда, когда они жили здесь втроем. Одиннадцать шагов в длину, пять в ширину.
Он мерил шагами комнату, мысленно представляя себе, где сейчас находятся его бывшие «сокамерники». Вероятно, уже где-то на границе с Германией, в Саарбрюкене. А возможно, уже подъезжают к Мангейму. И по Франции и по Германии, как помнил Кольцов, поезд бежал быстро. Мука началась, едва они пересекли границу с Польшей. Курьерский поезд останавливался в чистом поле и стоял двадцать – тридцать минут.
– Что-то случилось? – спрашивали у проводников обеспокоенные пассажиры. – Почему стоим?
– Скоро поедем, – невозмутимо отвечали проводники.
И точно, вскоре из дальнего лесочка появлялась телега, груженная тремя или четырьмя бидонами с молоком. Она неторопливо подъезжала к паровозу, машинист и кочегар поднимали бидоны в кабину, и поезд трогался. В другом месте опять остановка. Снова ждут, пока какая-нибудь пани Крыся не подвезет к паровозу несколько мешков картошки. У пассажиров создалось впечатление, что и сам поезд и железная дорога от Костшина до Варшавы принадлежат лично машинисту их паровоза.
Эти мучения предстояли Старцеву и Бушкину не раньше завтрашнего утра.
Одиннадцать шагов в один конец комнаты, одиннадцать – в другой. Время подходило к двенадцати дня. Кольцов стал одеваться, чтобы поехать на встречу с Мироновым. Но, поразмыслив, решил, что ничего нового Миронов ему пока еще не скажет, разделся. Полистал забытую Старцевым книжку Вольтера «Философские повести» – она была на французском – и убедился, что французский язык он забыл начисто, а может, никогда и не знал. Он учил его в гимназии. Виновата ли гимназия, что у него постоянно возникали другие интересы и все они казались более важными, нежели французский язык?
К двум часам дня Кольцов снова решительно оделся и уже на пороге остановился. Снова и снова убеждал себя, что у Миронова было еще слишком мало времени, чтобы хоть что-то узнать. Тогда зачем эта встреча? Что скажет он Миронову? И что ответит ему Миронов? Бессмысленная трата бессмысленно утекающего времени. И ничего нельзя изменить. Надо только ждать. Терпеливо ждать.
Он нервничал. Понимал, что никто не верит в успех затеянного Кольцовым дела с этим медвежатником, шулером и наперсточником. Большую часть своей жизни Миронов провел, добывая свой хлеб этим неправедным ремеслом. Разве можно ему верить? А он вопреки всему поверил. То есть он тоже не очень надеялся на успех, но совершенно по другой причине: просто не верил, что саквояж еще можно найти. Но если это все же еще возможно, то только Миронов, который владеет французским и легко вступает в общение с клошарами, сможет сделать это. И никто другой. В этом Кольцов был убежден.
Одиннадцать шагов в одну сторону, одиннадцать – в другую.
Но ведь может быть и иначе. Если вторым саквояжем завладела Сюрте и проникла в его секрет, то сейчас молча и терпеливо ждет, где, когда и кто станет его искать. В этом случае Миронов был удобной фигурой. Если его вдруг и схватят, он, как надеялся Кольцов, не сразу во всем сознается. Какое-то время будет водить полицию за нос, поиграет в незнанку. В этом у него был кое-какой опыт. За это время они с Фроловым успеют исчезнуть. Других – ни Болотова, ни Жданова, ни, тем более, банкирский дом – это не заденет. Миронов их не знал. В подлинную тайну саквояжа посвящен не был.
Но как он узнает, что Миронова схватили? Значит, надо просто каждый день ходить на встречу с ним, проявляя при этом предельную осторожность. И если Миронов вдруг исчезнет, это послужит сигналом тревоги. Иных вариантов не было.
Все эти размышления вызвал вчерашний разговор с Фроловым, его пренебрежительное «Ну-ну, посмотрим!». Миронов уже вступил в предложенное Кольцовым дело, и подвергать сомнению его успешное завершение было не совсем правильно. Наоборот, надо оказывать Миронову внимание, а если потребуется, то и всяческую помощь. А это «Ну-ну, посмотрим!» однозначно свидетельствовало о том, что Фролов записал себя в сторонние наблюдатели.
Весь этот день прошел у Кольцова в различных сомнениях, но и в надежде.
Утром следующего дня Кольцов проснулся очень рано, хотя встреча с Мироновым предстояла лишь в два часа.
В назначенное время Миронов, однако, в кафе не появился. Кольцов прождал его больше часа и затем отправился на бывшую киностудию «Пате», предположив, что Миронова все же уговорили сыграть в очередной фильме какого-нибудь ямщика, шофера или официанта. Но там ему сказали, что Миронов уже два дня на кинофабрике не появлялся.
Оставалось только ждать.
Но и на третий день Миронов в кафе не пришел. На этот раз Кольцов проявил некоторую осторожность и издали наблюдал за всеми туда входящими и выходящими.
С этого дня в душе Кольцова поселилась тревога. Она поначалу возникла как некая досада на себя, что он так легкомысленно доверился человеку, которого при всем при том не настолько хорошо знал. Он подумал, что Миронов оказался просто человеком недобросовестным. Вероятнее всего, уже с первых же дней он понял, что взялся за дело, которое ему не по зубам, и поэтому на какое-то время скрылся, чтобы не возвращать аванс. Миронов понимал, что в любом случае Кольцов скоро покинет Париж, и с полученным авансом все как-то благополучно образуется. Ничего иного Кольцов пока не предполагал.
Страх, что все может быть совсем не так, возник у него чуть позже, когда вечером к нему на Маркс-Дормуа приехал Фролов. Он первым и высказал то, о чем Кольцов не хотел даже думать.
– А тебе не кажется, что этот твой друг просто продал тебя с потрохами? – в упор спросил он.
– Этого не может быть, – уверенно ответил ему Кольцов.
– Эх, парень! Знал бы ты, как ломает людей нищета! И не на такое идут. В сущности, кто ты ему? Да никто. И цена тебе – пятьсот франков, которыми ты его авансировал. Но ведь продать тебя можно дороже. Гораздо дороже!
Быть может, впервые Павел увидел Фролова таким жестокосердым. Он безжалостно бросил в лицо Кольцову то самое слово, которого тот так боялся и до этой минуты не допускал его в свое сознание: предательство.
– Я почти уверен, что это обыкновенное предательство, – не щадил Фролов Павла.
– Предательство обыкновенным не бывает, – не согласился Кольцов.
– Бывает, Паша! Бывает! Легкомысленное. Не облаченное ни в какие идеологические или политические одежды. Просто, предал. Или продал. Как селедку в сельской лавке.
– Нет-нет, это не так! – попытался возражать Павел. – Я не верю в это хотя бы потому, что мы с вами сегодня уже бы не встретились. Миронову ничего не стоило прийти сегодня на встречу и прямо там, в кафе, из рук в руки передать меня полиции.
– А разве нельзя предположить, что полиция избрала другую тактику? Скажем, решила какое-то время понаблюдать за тобой. И вполне возможно, с этой минуты мы оба уже находимся под наблюдением.
– Не согласен, – отверг Павел рассуждения Фролова. – Я принимаю любые ваши предположения, но только как перестраховочные. Твердых оснований для таких выводов у нас пока нет. Давайте все же предположим, что Миронов по каким-то неведомым нам пока причинам не смог прийти на встречу. Ну, случилось что-то непредвиденное.
– Я не исключаю такой вариант, – согласился Фролов. – И все же, для меня ясно только одно: в любом случае надо перестраховаться.
– Как?
– Лучше всего, если ты на время исчезнешь из Парижа. О себе я тоже подумаю.
– Да, но…
– Ни о чем не беспокойся. Наблюдение за кафе мы продолжим. Но наблюдать будут люди, которых Миронов не знает в лицо.
Фролов был настолько убедителен в своих подозрениях, что мысль о предательстве Миронова стала постепенно закрадываться и в душу Кольцова. В самом деле, какого благородства можно ожидать от человека, который жил многолетним обманом. Да, он был правдив, когда говорил о тоске по России, когда жаловался на нищету, из которой не может выбраться. Но что стоит ему променять Павла со всеми его обещаниями на приличную сумму франков, как в свое время он променял коробочку швейных иголок на семь мешков соли. Коммерция. Вполне выгодная сделка.