В горнице, которая несла на себе следы русской жизни (иконы, самовар, глиняные петрушки-свистульки, расшитые петухами полотенца), стол был уже накрыт, отчего Павел сделал вывод: о их приезде хозяева были заблаговременно предупреждены и их ждали. Должно быть, Илья Кузьмич приезжал сюда вчера, потому что его встреча с сестрой показалась ему скупой, будничной, словно они видятся едва ли не каждый день.
К квашеной капусте и соленым огурцам, черному хлебу и селедочке, вскоре хозяйка поставила на стол и миску с приправленной поджаренным луком дымящейся паром картошкой.
Вслед за российскими деликатесами, которые каким то образом ухитрялась производить здесь Елизавета Кузьминична, появились и французские яства: копченая колбаска, гусиный паштет, несколько видов сыров. Венчала стол большая хрустальная фляга с рубиновым «Божоле».
За обедом Кольцов узнал, какие причудливые повороты случаются порой в жизни людей.
Отец Ильи и Елизаветы был плотником. Надо думать, хорошим плотником. Ладил на родине, в Вологодчине, избы, церкви, а иной раз – и ветряные мельницы. Случайно познакомился с не весть какими ветрами сюда, в глухомань, занесенным богатым французом. Тот подивился рукоделию вологодского мастера и стал уговаривать его за хорошую плату сладить ему, на его французской родине, мельницу. В их краях тоже есть отменные мастера, но такую красавицу им ни в жизнь не срубить.
Долго ли или не очень торговались они, но ударили по рукам. Поставил вологодский мастер на французской земле, в Барбизоне, высокую, устремленную в небо мельницу под стать барбизонским готическим соборам. Потом еще две, на окраинах маленьких окрестных деревень Шайи-ан-Бьер и Флери-ан-Бьер. И так понравились вологодскому мастеру эти красивейшие края, а еще больше – люди, радушные, веселые, не торопливые ни в движении, ни в мыслях, что он решил навсегда здесь поселиться. Благо плотницкой работы ему хватало. Стало быть, и денег тоже.
Прикупил он небольшое, пришедшее в запустение подворье в тихой и уютной деревушке Флёри-ан-Бьер. После этого вернулся к себе на Вологодчину, женился там на приглянувшейся работящей деревенской девушке – и уже семейным человеком снова приехал сюда. Теперь уже навсегда.
Как и положено, вскоре родились у них дети. Сперва Елизавета. А потом, уже многие годы спустя, двое погодков – Семен и Илья. Едва встав на ноги, и Семен и Илья стали бредить Россией. Не приглянулась им сытая и тихая французская жизнь, да и хороших перспектив для себя они здесь не видели. А в далекой неведомой им России бушевали нешуточные страсти. Там намечалось что-то вроде Парижской коммуны. Французские газеты, которые иногда доходили и сюда, в глубинку, весело рассказывали о русских бунтах, восстаниях, стачках, маевках. Жизнь в Флёри-ан-Бьер казалась двум братьям затхлым стоячим болотом. Здесь никогда и ничего не происходило. Самыми незабываемыми событиями, которые долго жили в памяти жителей, были чьи-то свадьбы или похороны. Хотя эти события случались крайне редко: народу в деревне было мало, поэтому свадьбы случались очень редко. А похорон почти совсем не было. Люди здесь, в заброшенной французской глухомани, каким-то неведомым никому способом ухитрялись и вовсе не умирать.
Семен и Илья не выдержали этой тоскливой и однообразной жизни и бежали в Россию. Им грезились баррикады, свист пуль и порванные над ними знамена, дымы пожарищ и бородатые инсургенты.
Семен почти сразу нашел то, что искал. Неведомо каким образом, но он вскоре оказался на юге Украины, в Гуляйполе – столице знаменитого крестьянского вожака, анархиста Нестора Махно и даже стал одним из его соратников. Но недолго довелось Семену походить под славными черными знаменами. В конце семнадцатого года он был убит. Не в бою и не на баррикадах. Кем и за что, так и осталось тайной.
Илья связался с большевиками. Он тоже рвался в гущу кровавых событий, но обстоятельства сложились по-иному, чем у брата. В порядке партийной дисциплины ему вменили в обязанность писать тексты листовок и работать в подпольных типографиях. Иногда ему позволяли выступать на различных митингах и маевках с обличительными речами в адрес царя и буржуазии. Несколько раз он оказывался в царских околотках, где его выручал паспорт иностранного подданного. Тихая жизнь, никаких потрясений.
Однажды товарищи по партии, ничего не объясняя, отправили его в Москву. А уже оттуда по решению высших партийных органов его переправили в Париж, к Жданову, где он вскоре стал его правой или левой рукой, или обеими сразу. По крайней мере, Жданов Илью Кузьмича никуда от себя не отпускал и советовался по всем банковским делам. Хотя поступал затем неожиданно и по-своему.
Сестру Илья нашел в том же Флёри-ан-Бьер сразу же по возвращении во Францию. Она была замужем за Жан-Марком. Это был ее второй брак. Детей ей Бог не дал ни во время первого, ни во время второго брака. Родители ко времени возвращения Ильи во Францию уже умерли и нашли упокоение на окраине Шайи-ан-Бьера, потому что своего кладбища в Флёри-ан-Бьер никогда не было.
Слушая незнакомую речь, Жан-Марк силился из их разговора что-то понять. Когда угадывал какие-то прежде слышанные от жены слова, застенчиво качал головой и тихо, скорее сам себе, говорил:
– Очи-ен карашо.
За тихой беседой под уютное мурлыканье самовара они не заметили, как подкрались сумерки, и Илья Кузьмич заторопился домой.
Провожая, Кольцов его спросил:
– И долго мне здесь?
– Не сказали.
– Но ведь вы слышали их разговор. Что думают, какие наши дальнейшие действия?
– Известно, какие. Дней пять еще решили подождать, может что-то где-то прояснится.
– Пожалуйста, все же не оставляйте наблюдение за кафе, – попросил Павел.
– Вы все еще на что-то надеетесь?
– Меньше, чем вчера. Но все же…
– Выстрел был явно холостой, – сухо и разочарованно сказал Болотов. – Это поняли уже все, кроме, к сожалению, вас.
– А я, знаете, однолюб. Если влюбляюсь, то навсегда. Если поверил в человека, то надолго, – взбунтовался Павел. – Идеалист. Романтик. И ничего в своих взглядах на жизнь не собираюсь менять. Вот таким придурковатым и буду жить дальше. Мне так нравится.
– Каждый живет, как может, – примирительно произнес Илья Кузьмич. – Я буду наведываться. В случае каких новостей, тут же приеду.
Елизавета Кузьминична тоже провожала брата, но во время их разговора держалась в сторонке, в тени какого-то деревца. Лишь когда Илья Кузьмич попрощался с Кольцовым, она вышла из тени и тоже ласково, с поцелуем, попрощалась с братом. А когда автомобиль тронулся, она едва заметно его перекрестила.
Потом Елизавета Кузьминична провела Павла через хозяйственный двор к небольшому, весело разукрашенному, похожему на пряничный, гостевому домику. Он стоял за амбарами, и поэтому его не было видно из окон хозяйского дома.
– Здесь будете обитать, – сказала Елизавета Кузьминична, зажигая лампу. – Тут тихо. Разве что какой дурковатый кочет проорет за окном. Вы-то, видать, городской житель, не привыкли к такому.
– Я ко всему привык.
Он оглядел комнатку, уютную, ухоженную. Увидел под потолком пучки разных лечебных трав, заткнутых за сволок. И ему вспомнился Севастополь, родной дом на Корабелке, и такие же пучки сушеной травы за сволоком.
Елизавета Кузьминична по-своему поняла пристальное изучение гостем потолка.
– Травки от разных хворостей. Эти турки ничего про травы не знают. По лекарствиях ходят, ногами их топчут, а того не знают, что эти травки Бог послал людям для спасения от разных недугов. Даже Жан, и тот только недавно в их силу поверил. После того, как я его почти от смерти спасла. Гноем кашлял. Лекари от него отказались. А я его травками, травками – он и ожил.
– У меня там, в России, мать травами увлекалась. И так же за сволоком сушила.
– Разумная у тебя мать. Жива ли?
– Год назад была жива. С тех пор не довелось дома побывать.
– Непорядок это. Мать-то, поди, все глаза проглядела, – ворчливо сказала Елизавета Кузьминична, и строго добавила: – Вернешься, перво-наперво мать навести. Грех это – родителев забывать.
Разговаривая с Павлом, она одновременно откинула на кровати одеяло, взбила подушку.
– Душ – вона дверца. Помоешься, и спи. Наверное, намаялся-то за день?
– Нет, ничего.
– А если проснешься рано, тут в заборчике калитка. От нее тропиночка, она тебя за деревню выведет. Походи, погляди. Больно лепые у нас тут места. Богачи разные на лето приезжают, художники, – она еще немного потопталась в комнате, потом решительно сказала: – Ладно, ухожу. Знаешь-нет, мне так редко доводится по-нашенски разговаривать, так что ты уж меня прости. Заговорила тебя. Спи.
Через окошко Павел видел, как Елизавета Кузьминична вышла в синие сумерки и привычной дорожкой пошла к своему дому. Отойдя немного, обернулась. Он не разглядел в темноте, а скорее по скупому движению ее руки догадался, что она осенила гостевой домик, как немного раньше автомашину брата, крестным знамением.
Раздеваясь перед сном, Павел нащупал на дне своей сумки туго свернутый лист ватмана, извлек его, развернул. Это был подаренный Максимом портрет Тани. Посмотрев на него, хотел снова спрятать. Но раздумал. Оглядевшись, аккуратно пришпилил его иголкой над кроватью, у своего изголовья.
Разбудили Павла, и верно, голосистые петухи. Они будто соревновались, кто из них прокричит громче и дольше.
Наскоро умывшись, он вышел из домика и пошел, по совету Елизаветы Кузьминичны, открывать новые для себя места.
За гостевым домиком в заборе, и верно, была неприметная калитка. От нее, петляя, поднималась в горку узенькая тропинка. Она была короткая и никуда не вела: обрывалась сразу на вершине холма. Но какие неоглядные дали отсюда открывались! Внизу, у подножия холма, расстилались строго расчерченные на небольшие квадраты и прямоугольники, крестьянские наделы. Даже в такую рань на них кое-где уже трудились люди. Поля упирались в лесок, за ним поблескивала узкая речушка, и дальше снова до самого горизонта тянулись поля.