Из дальней комнаты на звук голосов вышел Бушкин. В прихожую, где Павел раздевался, он не вошел, ожидал окончания их встречи, стоя в проеме двери.
– О чем вы? Какое одиночество? – не согласился со Старцевым Павел и, заметив Бушкина, продолжил: – А я? А вот Бушкин? А все остальные, которые вас знают и любят?
– Я всех вас очень ценю. Но есть еще кровные связи. Что бы там философы не говорили об остальных связях, но кровные крепче всех других. Поверьте мне, старику, который много прожил и много передумал.
Что на это скажешь! Не поспоришь и не утешишь. Да Иван Платонович не очень и нуждался в утешении. Он был мудр той осенней мудростью, когда все выводы из своей жизни сделаны: и из успехов и из неудач.
– Иван Платонович, поверьте, еще все будет хорошо! – все же произнес подобающие случаю утешительные слова Кольцов, и даже ему самому они показались неуместными и ненужными. Он понял: вместо всех этих дежурных слов он должен и даже обязан молча передать Ивану Платоновичу дневник его дочери. Лишь одну тайну Кольцов пока решил приберечь: Наташа была убеждена, что ее отец умер от тифа. Сейчас это Ивану Платоновичу знать не обязательно. Он все равно ничего не сможет изменить. А Павел там временем по возможности попытается выяснить, где сейчас находится Наташа, и каким-то способом известит ее, что произошла ошибка и ее отец жив.
И все же он сказал:
– Кончится война, установятся границы. И Наташа, где бы она ни была, объявится. Я в этом убежден.
– У меня на ожидание значительно меньше времени, чем у вас. Оптимизм тоже с возрастом убывает, – тихо, но твердо сказал Иван Платонович.
Павел извлек из командирской сумки дневник Наташи, протянул его Ивану Платоновичу.
– Это вот – ее дневник. Я нашел его совершенно случайно. Из него вы узнаете, что Наташа вышла замуж по любви за весьма достойного человека. Да, сегодня он – наш враг. Но завтра…
– Спасибо, – принимая дневник, сказал Иван Платонович. – Мне Гольдман все рассказал. И я очень ждал тебя, Павел. – И, немного помолчав, добавил: – А утешать меня не надо. Я теперь уже все знаю и принимаю все, как есть… Ну что же мы стоим в коридоре! Проходите!
Павел только сейчас поздоровался с Бушкиным. Они уселись в гостиной. Иван Платонович не стал сразу же читать дневник, он оставил его «на потом». А сейчас припрятал его в шкаф и лишь затем присел к столу напротив Кольцова.
– Ну, и чем все закончилось? – с интересом и даже с некоторым нетерпением спросил Старцев.
Кольцов понял: его интересовали результаты поиска «бриллиантового саквояжа».
– Нашли. И он оказался не разграбленным.
– Но как? Я еще там, в Париже, сказал Тимофею, – он указал глазами на Бушкина, – что это совершенно неразрешимая головоломка.
– Разрешили. Чуть позже я подробно обо всем расскажу. Сейчас же… я пришел по одному довольно серьезному делу. Прошу не только совета, но и помощи, – и Кольцов стал излагать суть задуманной им игры.
Глава четвертая
Единственная тачанка, о которой знал Гольдман, находилась в распоряжении Всеукраинской ЧК. Ее председатель Манцев не смог отказать своему старому приятелю Гольдману и одолжил ее на одну ночь.
После двенадцати ночи уже все было готово для начала этой сумасбродной игры. Гольдман, сам восседая за кучера, заехал на тачанке в «Бристоль», забрал Кольцова. По пути к ним подсел Бушкин. В черном пальто и широкополой шляпе, которые нашлись в гардеробе Старцева, его было не узнать. Из-под сиденья тачанки Гольдман извлек два револьвера, раздал.
– Заряжены, как договаривались? – спросил Кольцов.
– Паша, не порть мне хорошее настроение, – весело отозвался Гольдман и на всякий случай предупредил: – И все же в людей лучше не палите.
До Епархиальной, где находилась городская тюрьма, было рукой подать, но они тачанку оставили поодаль от нее, в глухом переулке. Оттуда к тюрьме пошли пешком, прижимаясь поближе к глухой каменной стене. В таких предосторожностях не было ровным счетом никакого смысла. Но они, не сговариваясь, уже включились в эту игру. Весь ее антураж: лунные ночные сумерки, пронизывающий ветер, крепостная стена, пустынная улица, револьверы в карманах – все это не располагало к веселью и настраивало ее участников на серьезный лад.
Гольдман заранее объяснил охранникам о сути этой игры и как в театре распределил роли. Они уже ждали. Пропустили в тюремное здание, повели по низкому сводчатому коридору. В гулкой тишине громко звучали их шаги.
Один из охранников, бережно несший в руках бутылку с какой-то черной жидкостью, споткнулся и мрачно чертыхнулся.
– Что там у тебя? – спросил Гольдман.
– Та кровь, хай ей грець! – пояснил охранник.
– Из клюквы?
– Где ж тут клюкву найдешь? Вино. Свояк на Сазоновских складах наточив. Краснэ. Видать, заграничнэ. «Каберне» называется.
Поднялись на второй этаж, где находилась камера, в которой содержался «подарок» Нестора Махно.
– Ну что? Начинаем? – шепотом спросил Гольдман, когда они уже довольно близко подошли к камере.
– Ключи! – Кольцов протянул руку к охраннику.
Тот вложил в руки Кольцову увесистую связку ключей.
– Зачем мне все! – рассердился Павел. – Давай только от шестнадцатой.
– Нельзя так. Не по правде получится. Я на ключик от шестнадцатой красну ленточку привязал. Враз разберетесь.
Кольцов на ощупь перебрал пальцами связку ключей, нашел необходимый.
– Голова! – похвалил он охранника.
Вынув из кармана револьвер, Кольцов оглядел своих товарищей.
– Начнем.
Гольдман махнул рукой. Стоящий возле лестницы охранник подал сигнал вниз. И началось.
Где-то внизу прозвучали сухие щелчки выстрелов. Постепенно они приближались. Было такое впечатление, что разгоревшийся внизу бой стал перемещаться на лестницу.
Затем стали раздаваться выстрелы и на лестнице. Двое охранников, стреляя из револьверов, поднялись на второй этаж. Кольцов тоже поднял револьвер и выстрелил в потолок.
Затрещали еще выстрелы. Коридор второго этажа окутался пороховым дымом.
Один из охранников лег на пол, раскинув руки. Второй разлил вокруг его лица вино из бутылки.
– Шо ты все на пол? Ты в рот мне лей, а я найду, як им распорядиться, – зло прошипел «убитый».
– Ага! Если б можно было в рот, я б и сам вместо тебя лег, – не внял просьбе товарища второй охранник, но все же плеснул вино ему в лицо. Что-то попало в рот, и он заулыбался.
– Не криви мордяку! Умри!
Гольдман с несколькими охранниками, изредка постреливая, с гулким топотом ног и какими-то нечленораздельными выкриками побежали по лестнице вниз.
– Ты, Василий, давай здесь, на лесенке! – дирижировал охранниками Гольдман.
– Исаак Абрамович, а може, внизу? На ступенях неудобно, долго не пролежишь.
– Шут с тобой. Ложись внизу.
Василь усердно мостился и, наконец, картинно лег возле лестницы.
– Ну-ну! Ты мне тут Веру Холодную не изображай! – сердито сказал Гольдман. – Тебе пулю в живот всадили, перекосись как-нибудь.
Охранник немного поворочался, укладываясь на каменном полу, поджал ноги и, получив свою порцию «Каберне», замер.
Кольцов между тем, сквозь повисший в коридоре пороховой дым, подбежал к камере арестанта, погремев ключами, распахнул дверь камеры. И поначалу никого в камере не увидел. И даже подумал, не ошибся ли дверью? И лишь вскочив в камеру, увидел в сумеречном углу сидящего на корточках, бледного от страха пленного.
– Встать! И быстрее! – прикрикнул на него Кольцов и, когда тот вскочил, резко спросил: – Звание! Фамилия!
– Да кончайте вы с ним волтузиться, господин капитан! – сунулся в дверь камеры Бушкин. – Один охранник сбежал, сейчас тревогу поднимут!
Никто Бушкину тексты не писал, никакие реплики не оговаривались. Это была его импровизация. Но он действовал выше всяких похвал. Каждая его реплика была, как выстрел в десятку.
– Звание! Фамилия! – совсем громко и сердито повторил Кольцов и затем, уже как бы теряя терпение, закричал: – Или черт с вами! Мне моя жизнь дороже!
– По… подпоручик Алехин, ваше бла… – дрожащим голосом представился врангелевец.
– Бегите вон за ротмистром! – оборвав его на полуслове, приказал Кольцов, указывая на Бушкина. – Я прикрою!
Поручик побежал за Бушкиным. Увидев лежащего на полу в «луже крови» охранника, он испуганно шарахнулся в сторону. Боком промчался мимо, придерживаясь поближе к стене.
– Что? Крови боитесь, вашу мать? Защитнички отечества! – зло прокричал ему Бушкин (текст из какой-то революционной пьесы) и пальнул перед собой из револьвера. Побежали вниз по лестнице.
Дальше случилось невероятное. Лежащий возле лестницы и уткнувшийся в пол охранник Василий, решив, что «спектакль» уже закончился, стал приподниматься и отряхиваться едва ли не перед бегущим на него подпоручиком. Бушкин первым заметил эти не предусмотренные сценарием действия и, обогнав Алехина, еще издали дважды в него выстрелил. Охранник понял, что совершил ошибку, и вновь рухнул на пол, угодив лицом прямо в винную лужу. Будучи никудышним актером, он изобразил умирание, несколько раз неестественно подрыгав ногами.
– Ты убит, придурок! – на бегу переступая через него, зло прошипел Гольдман.
Будь подпоручик Алехин не настолько напуганным, он бы уже здесь понял, что происходит что-то неправдоподобное. Но он тоже перескочил через дрыгающего ногами Василия и снова обогнал Бушкина. Добежал до какого-то тупика. Серую дверь в серых сумерках не сразу заметил.
– Куда? – закричал подпоручик.
Бушкин не ответил. Он с ходу ударил по двери, ведущей во двор, и едва не упал, налетев на двух «мертвых» охранников, лежащих на ступенях входа в тюремное здание. Тяжелые металлические ворота были распахнуты.
Кольцов замыкал это отступление. Когда Бушкин и Алехин уже выбегали через раскрытые ворота, Кольцов догнал их. Обернувшись, он еще дважды выстрелил в сторону тюрьмы и приказал устало бегущему Алехину:
– Прибавьте шаг, подпоручик, если жить хотите!