Фэрли смотрел на зубчатые нагромождения Пиренеев, проплывавшие под вертолетом. Памплона осталась где-то справа, она напомнила ему про бой быков: однажды он там побывал, это было на фиесте, летом шестьдесят четвертого. Тогда он в первый и последний раз посетил корриду, которая не пришлась ему по вкусу. Дело было даже не в том, что он не любил крови, – ему не понравился формальный характер самого убийства. В каком-то смысле испанские танцы и испанский бой быков имели много общего: из них выхолостили человеческую суть, оставив только голый маньеризм; ни коррида, ни фламенко не менялись уже нескольких веков, в течение которых они превратились в пустую форму, в застывший ритуал, лишенный даже легкого намека на творчество. Его это тревожило, потому что здесь он видел ключ к пониманию испанского характера, до сих пор остававшегося для него загадкой. Он вовсе не был уверен в своей способности убедить Переса-Бласко в чем бы то ни было, но надеялся, что этот человек хотя бы не был большим поклонником корриды или испанских танцев. Невозможно понять нацию, которой может нравиться мертвое искусство, переставшее развиваться со времен Веласкеса и Эль Греко.
Вертолет с балетной легкостью следовал всем изгибам горных ущелий и долин. Это создавало странное чувство абсолютной свободы в трехмерном пространстве; что-то подобное, наверно, испытывают люди под действием галлюциногенов. Он был слегка испуган, но это только увеличивало удовольствие; поймав на себе удивленный взгляд Рифкинда, он обнаружил, что улыбается, как школьник.
В шуме мотора что-то изменилось; кресло под ним сильно накренилось. Он схватился за ручку дверцы. У черного лейтенанта вырвался громкий возглас:
– О Боже!
Рифкинд с неестественно бледным лицом наклонился над плечом пилота:
– Что такое?
– Тяга падает, – пробормотал лейтенант.
– Да что случилось, черт возьми?
– Кажется, у нас проблемы.
Фэрли крепче сжал ручку дверцы.
– Мы теряем топливо… Двигатель глохнет.
Рука лейтенанта летала по всей приборной доске, он вертел головой, глядя на показания индикаторов.
– Где-то в системе подачи горючего вытекает топливо.
Фэрли почувствовал прилив детского раздражения: что сегодня творится с этими вертолетами?
Черный лейтенант что-то быстро забормотал в микрофон. Глаза у Рифкинда округлились, агент сидел, покусывая костяшки пальцев. Фэрли так сильно сжимал стальную ручку, что у него заныли пальцы. Лейтенант отбросил микрофон и снова кинулся к приборам; вертолет работал с перебоями и начал заметно шататься из стороны в сторону, лейтенант повторял себе под нос: «Господи, о Господи».
Рифкинд издал какой-то странный звук, похожий на приглушенный вскрик; лейтенант бросил на него быстрый взгляд.
– Сохраняйте спокойствие. Господи, о Господи… Слушайте, никакой опасности нет, не надо впадать в панику. Мы сейчас где-нибудь сядем. Я присматриваю ровное местечко. Господин президент, приношу вам свои извинения.
– Главное, устройте нам мягкую посадку. – В голосе Фэрли звучало мертвенное спокойствие.
Глаза у Рифкинда перестали быть круглыми; он слегка расслабился, и на его лице даже появилось подобие улыбки. Фэрли обнаружил, что ободряющим жестом сжимает его плечо.
Агент указал через голову лейтенанта:
– Вон там, кажется, есть ровное местечко.
Лейтенант взглянул в эту сторону:
– Не уверен. Эти снежные наносы – никогда не знаешь, есть ли под ними что-нибудь, кроме воздуха… Погодите, взгляните туда – там, кажется, какие-то дома?
В горной расщелине клубился легкий туман, поэтому было трудно различить какие-нибудь детали. Рифкинд сказал охрипшим голосом:
– Похоже на ферму, верно?
– Ферма и рядом ровная площадка, – сказал лейтенант. – Теперь все будет в порядке.
Он откинулся в кресле с видимым облегчением, и его челюсти снова стали методично пережевывать резинку.
– Ладно, джентльмены, теперь, пожалуйста, пристегните ваши ремни безопасности и как можно плотнее прижмитесь к спинкам кресел. Обещаю, что мы сядем аккуратно, как муха на мыльный пузырь. И сохраняйте спокойствие, у нас все под контролем, все нормально, никаких проблем…
Лейтенант продолжал говорить, повторяя одно и то же, словно всадник, успокаивающий встревоженную лошадь. В его словах было мало смысла, но Фэрли почувствовал, что уверенный голос лейтенанта оказывает на него гипнотическое действие, и ему пришло в голову, что этот пилот, наверное, очень хороший человек.
К ним медленно приближались три или четыре невзрачных домика на плоском пятачке снега, затерянном посреди гор. Двигатель работал очень неровно, но пилот больше не проявлял никаких признаков тревоги. Он уверенно управлял машиной, и Фэрли почувствовал, как кресло под ним сначала пошло вверх вместе с задравшим нос вертолетом, а потом опустилось так плавно, что у него появилось чувство невесомости.
Ферма выглядела заброшенной и безлюдной – окна без стекол, никаких следов животных, сами стены зданий, кажется, вот-вот обвалятся и рухнут. Но когда они подлетели ближе, Фэрли понял, что ошибся. В одном из домов из печной трубы поднималась тонкая струйка дыма, а снег во дворе рядом с домом и амбаром был истоптан и исчерчен следами шин. Дорожная колея двумя бледными лентами уходила в расщелину каньона.
Лейтенант посадил вертолет так мягко, что Фэрли даже не почувствовал толчка.
Он услышал рядом шумный вздох и понял, что это вздыхает Рифкинд. Агент внимательно разглядывал здания; в руке у него появился пистолет. Фэрли негромко сказал:
– Уберите, пожалуйста, эту штуку.
Лейтенант говорил в микрофон, одновременно считывая координаты с карты:
– Фокс ноль-девять, примерно в середине северо-западного квадрата. Здесь есть небольшая старая ферма, дома видно издалека, так что вы должны легко их обнаружить. Повторяю, координаты фокс ноль-девять…
Рифкинд задумчиво почесал щеку, а его агент заметил:
– Пора бы им уже выйти и полюбопытствовать, кто мы такие.
– Может быть, они принимают нас за привидения, – с усмешкой сказал лейтенант.
– Тут нет ничего смешного, – пробормотал Рифкинд. – Страна Басков – не самое спокойное место на земле. Мало того, что они занимаются контрабандой на французской границе, в этих горах полно баскских националистов, которые в тридцатых годах сражались с Франко и, похоже, воюют до сих пор.
Вертолетный винт наконец остановился и умолк. Лейтенант сказал:
– Кажется, никого нет дома. Но я схожу посмотрю. Не выходите из кабины.
Лейтенант открыл левую дверь и вылез наружу. Рифкинд и его агент пристально разглядывали ферму; Фэрли тоже наклонился вперед, чтобы лучше видеть, что там происходит.
Лейтенант стоял на снегу у открытой двери. Он медленно стягивал перчатки и смотрел в сторону фермы, не торопясь туда идти; потом закурил и повернул голову, внимательно оглядывая двор. Фэрли мог проследить за его взглядом только до определенного предела – из вертолета нельзя было увидеть, что происходит сзади.
Лейтенант закончил свой осмотр. Потом совершенно спокойно, как будто в его поступке не было ничего необычного, он бросил окурок в лицо Майеру Рифкинду.
У Фэрли не было времени понять, что происходит. Позади вертолета появились люди, правая дверь стала открываться, и лейтенант резко ударил Рифкинда в область диафрагмы; тот скорчился в кресле, ловя ртом воздух и хватаясь за свой служебный револьвер; от быстроты этих событий по спине Фэрли пробежал какой-то озноб, он стал поворачиваться в кресле, и в это время кто-то выстрелил справа от него.
Голова агента дернулась в сторону, с неправдоподобной четкостью, как при замедленной съемке, над его бровью появился черный диск, обрамленный красной пеной. Лейтенант выволок Рифкинда из вертолета. Чья-то рука протянулась мимо агента к Фэрли, тот заметил это уголком глаза. Последовал новый выстрел; Рифкинд выбросил вперед руку, чтобы опереться на нее, но уже в падении он умер, и рука его бессильно подвернулась.
Последнее, что увидел Фэрли, была вспышка газового пистолета.
10.20, восточное стандартное время.
В кармане Билла Саттертуэйта лежала вещь, которая лучше всего отражала его статус в Вашингтоне, – радиопеленг, который издавал сигналы всякий раз, когда требовалось его присутствие в Белом доме.
Эта вещица служила предметом зубоскальства в местной политической элите. Вашингтонские хозяйки острили: «Дорогая, когда у Билла прямо посреди званого обеда начинает звонить его будильник, я не знаю, что мне делать, – продолжать обед или вести гостей в подвал на случай третьей мировой войны». Необычное устройство раздражало его жену, восхищало сыновей и смущало дипломатов, приезжавших из стран, где не понимали, зачем вообще может понадобиться такая срочность.
Саттертуэйт был одним из немногих людей, которых пропускали в суд, не подвергая обыску, и это тоже являлось своего рода символом.
Зал суда был полон. Впереди сидели журналисты и художники, зарисовывавшие участников заседания. Саттертуэйт присел с краю, протирая стекла своих очков и приготовившись скучать.
Пока шла только предварительная работа. Большому жюри потребовалась неделя, чтобы сформулировать обвинительное заключение, поскольку в его тексте нельзя было допустить ни малейшей ошибки.
Но служба есть служба. Когда ровно в десять в зале появился окружной судья, подсудимые отказались встать. Губы у судьи Ирвина были строго сжаты; сев и расправив складки на своей мантии, он заявил о неуважении к суду и предупредил подсудимых, что, если они попытаются мешать своими действиями процессу судопроизводства, он прикажет их связать и заткнуть кляпом рот.
Никто из присутствовавших в зале не счел это излишней строгостью. Всем было ясно, что суд над вашингтонской семеркой грозит превратиться в большой спектакль. У Филиппа Хардинга и его подопечных не было никаких шансов избежать обвинительного приговора, они могли надеяться только на апелляцию. Если им удастся вывести из себя судей, то, возможно, в будущем у них появится повод для подачи апелляции или для объявления суда недействительным. Что касалось подсудимых, то, поскольку они обвинялись в покушении на систему, частью которой являлся сам этот суд, им не