ятным пленником.
Хотя первая стадия моего бдения оказалась такой синекурой, что я даже приобрел некоторые надежды относительно будущего. Дэн Леви не открыл ни глаз, ни рта, когда я приблизился, но спокойно лежал на спине с флагом, натянутым до подбородка и мирным выражением полного забвения на лице. Я помню, что хорошенько всмотрелся в него, и подумал, что если его лицо в покое стало приятнее, то после смерти оно вообще может показаться симпатичным. Лоб был выше и шире, чем мне казалось раньше, толстые губы достаточно четко очерчены, но настоящим благословением было то, что его маленькие хитрые глаза оставались закрыты. В целом его лицо казалось не только приятнее, но и внушительнее, чем представало нам все утро и точно смотрелось более величавым. Но сейчас он спал в своих путах, и вероятно забыл об их существовании; проснувшись, он, конечно, станет более жалок – а если нет, у меня есть средства принудить его к покорности. Но пока что я не испытывал нужды в демонстрации силы – прокравшись на цыпочках к сундуку, я устроился на его краешке.
Леви вообще не шевелился и, кроме того, не издавал ни звука. Не знаю почему, но я ожидал, что он будет храпеть – это было бы для меня большим облегчением, поскольку тишина начинала действовать мне на нервы. То была не полная тишина; и как раз это (впрочем, как всегда) было самым худшим. Деревянные ступени лестницы не раз успели скрипнуть; внутри дома слышались звуки – тихие и далекие, будто дребезг непрочно закрепленного оконного стекла или шорох листа, залетевшего в комнаты; и хотя эти шумы никак мне не мешали, они каждый раз заставляли мои брови слегка дергаться. Большое волнение произвела муха, очевидно, залетевшая через окно на нижнем этаже, ее неожиданное жужжание и попытки, как мне казалось, атаковать Леви. Каким-то образом не удалось убить ее, произведя еще меньше шума, чем исходило от пленника; но до этого смертельного достижения я и не предполагал, как сильно во мне желание, чтобы Леви не проснулся. И это при том, что у меня был револьвер, а он лежал привязанный и в наручниках! Настал долгий период тишины, и в течение него я обнаружил, что в пространстве вокруг раздается еще какой-то звук, который я определенно слышал раньше, но отбрасывал, как незначительный признак жизни, шедшей извне дома, звук, который, тем не менее, проникал даже в комнату наверху башни. Это был медленный и размеренный бой, будто били кувалдой в далекой кузнице, или работал какой-то механизм, слышный только в абсолютной тишине. Источник звука вполне мог находиться и близко, но у меня не получалось расслышать этот шум, пока я не задержал дыхание. Тут оказалось, что он присутствует постоянно – этот звук не менялся и не переставал звучать, так что я в конце концов устроился поудобнее и начал вслушиваться только в него и ничего более. Я даже не смотрел на Леви, когда он спросил меня, что это.
Его вопрос был негромким и достаточно вежливым, но он, несомненно, заставил меня подпрыгнуть, и в его маленьких глазах засветилось злобное удовлетворение, как будто он для развлечения изучал мою реакцию. Они были, возможно, менее налиты кровью, чем раньше, а массивные черты его лица оставались спокойными и сильными, как будто он все еще спал, или я видел их изображенными на холсте.
– Я-то думал, вы спите? – огрызнулся я, и знал ответ наверняка прежде, чем он заговорил.
– Знаете, пинта этой шипучки подбодрила меня лучше, чем я думал, – объяснил он. – Я свеж как новорожденный, к вашему неудовольствию.
Я бы, наверное, пожалел об этом, если бы поверил ему – но вслух я этого не сказал, и вообще ему не ответил. Нудный и далекий звук заполнял мои уши. Леви вновь поинтересовался, знаю ли я, что это.
– А вы знаете? – спросил я.
– Еще бы! – ответил он с радостной уверенностью. – Это, разумеется, часы.
– Что за часы?
– Те, что на башенке, немного ниже, чем мы – они смотрят на дорогу.
– Но откуда вам это знать? – спросил я, с тревогой начиная ему верить.
– Милый мой юноша, – ответил Дэн Леви, – я знаю циферблат этих часов не хуже, чем внутренности этой башни.
– Так вам известно, где мы находимся! – воскликнул я с удивлением, и Леви оскалился так широко, как арестанты обычно не улыбаются.
– Конечно, – сказал он, – ведь это я перебил цену последнего арендатора, и чуть не купил сам дом вместо моего нынешнего жилья. Как раз из-за этого дома мне и понравилась эта местность.
– Почему вы не сказали нам правду раньше? – потребовал я ответа, но от моего вопроса его ухмылка только стала шире.
– А с чего бы? Иногда полезно показаться несчастнее, чем ты есть.
– Только не в этом случае, – пробормотал я сквозь зубы. Однако, невзирая на мою строгость и его путы, наш пленник продолжал разглядывать меня с тихим, но нервирующим удовольствием.
– Я не так в этом уверен, – заметил он, чуть погодя. – Я как раз думаю, что это оказалось мне полезно, раз уж ваш Раффлс уехал обналичивать мой чек и оставил вас присматривать за мной.
– О, в самом деле! – произнес я с подчеркнутым напором, и моя правая рука для успокоения нащупала рукоятку собственного револьвера здоровяка в кармане пиджака.
– Я всего лишь говорю, – продолжил он примирительным тоном, – что вы производите на меня впечатление более здравомыслящего человека, чем ваш нетерпеливый друг.
На это я ничего не ответил.
– С другой стороны, – продолжал Леви еще более неспешно, как будто он в уме сравнивал нас друг с другом, – с другой стороны… – запнулся он, ловя ускользающую мысль, – вы не так много рискуете, как он. Раффлс часто рискует, и однажды он, конечно, засадит вас обоих в кутузку, если даже и не в этот случай. Но почти наверняка засадит. Все же «не говори гоп, пока не перепрыгнешь».
Я согласился с ним, с несколько большей уверенностью, чем испытывал.
– Однако мне интересно, почему он об этом не подумал… – продолжал мой пленник бормотать, как будто про себя.
– Не подумал о чем?
– Да о часах. Он точно видел их раньше, в отличие от вас; только не говорите, что это похищение было придумано на ходу! Все это спланировано заранее, место осмотрено, часы замечены… Видно, что они идут. Но вашего друга так и не посетила мысль о том, что, раз часы идут, значит, их заводят минимум раз в неделю, и он не поинтересовался, в какой день!
– Откуда вам знать, что не поинтересовался?
– Потому что этот день – сегодня!
И Леви откинулся назад на койке с утробным смешком, который казался мне уже очень знакомым, но вряд ли я ожидал услышать его в таких затруднительных обстоятельствах. Меня задевало еще больше то, что я знал, что Раффлсу определенно не пришлось бы его слышать на моем месте. Но у меня, по крайней мере, была возможность просто и грубо отрицать всякую достоверность утверждения пленника.
– Не пытайтесь скормить мне этот блеф! – вот более или менее то, что я ответил. – Это было бы слишком удачным совпадением для вас.
– Шансы всего-то шесть к одному, – сказал Леви безразлично. – Один из вас пошел на дело с широко открытыми глазами. Жаль только, что второму придется последовать за ним вслепую и погибнуть. Но, я думаю, вы лучше знаете, что делать.
– В любом случае, – похвастался я, – я не стану клевать на самую очевидную ложь, которую в своей жизни слышал. Скажите мне, откуда вы знаете об этом человеке, что приходит заводить часы, а я послушаю.
– Я-то знаю, потому что знаю его самого – маленький такой шотландец, не особенно страшный с виду, хотя конечно жилистый как ремень, хоть и щуплый, – начал Леви обстоятельный и непредвзятый рассказ, который должен был казаться довольно убедительным. – Он приезжает в каждый вторник из Кингстона на велосипеде; иногда до обеда, заглядывает и ко мне в дом, чтобы посмотреть мои часы. Вот потому я его и знаю. Но не хотите – не верьте.
– И где же заводятся эти часы? Я тут ничего подобного не вижу.
– Нет, – сказал Леви, – он поднимается только на предпоследний этаж. Я припомнил, что внизу лестницы видел что-то вроде буфетного шкафа в стене. – Но это достаточно близко.
– То есть мы должны будем услышать его?
– А он – нас! – добавил Леви с явной решимостью.
– Слушайте, мистер Леви, – сказал я, демонстрируя ему его собственный револьвер, – если мы кого-то услышим, я приставлю это к вашей голове, а если он услышит нас, придется вышибить наружу ваши чертовы мозги!
Само чувство, что я был, пожалуй, последним человеком, способным на такой поступок, заставило меня проговорить эту шокирующую угрозу голосом, достаточно ее подкрепляющим, и я надеялся, что выражение моего лица соответствовало ей не менее. Тем более унизительным для меня было, когда Дэн Леви воспринял мою драму как фарс – если что и могло заставить меня почувствовать себя хуже после такой эскапады, то это тот утробный смех, которым он ее приветствовал.
– Простите, – сказал он, промокая красные глаза краем красного покрывала, – но мысль о том, что вы этакое выкинете только чтобы сохранить тишину – о, она так же забавна, как вся эта ваша попытка выставить себя хладнокровным злодеем!
– Я сыграю эту роль до конца, и не без причины, – зашипел я, – если вы меня вынудите. Я вас свалил той ночью, припомните, и в два счета повторю то же самое сегодня с утра. Хотел, чтоб вы знали.
– То было совсем другое дело, – сказал Леви, качая головой из стороны в сторону, – тогда мы все передрались и я попал под горячую руку. Это не считается. Вы в шатком положении, дорогой мой. Я не про вчерашнюю ночь или сегодняшнее утро – хотя мне ясно, что в глубине души вы не шантажист и не разбойник, и я не удивился бы, если бы узнал, что вы так и не простили Раффлса за то, что он потащил вас делать именно эту часть дела. Но я не об этом сейчас. Вы работаете с преступником, но сами вы не преступник; вот в этом и шаткость вашего положения. Он вор, а вы всего лишь фраер. Это мне ясно видно. Но судья этого не заметит. Вы оба получите одинаковый срок, но в вашем случае будет ужасно жаль!
Он оперся на один локоть и говорил с большим чувством, убедительно, с почти отеческой заботливостью; но я все же ощущал, что его слова и их воздействие на меня были взвешены и измерены с придирчивой разборчивостью. Я приободрил его намеренно горестным и унылым выражением лица, и результат стал ясен мне только после того, как его тон изменился.