– Я ничего не могу поделать, – пробормотал я. – Я должен пройти все это до конца.
– Но зачем? – возразил Леви. – Вас втянули в дело, которое к вам не имеет отношения, ради людей, которые вам не друзья, и это дело превратилось в серьезное преступление, а преступление будет обнаружено, стоит вам прождать еще не больше часа. Зачем доводить себя до тюрьмы?
– Больше и поделать нечего, – ответил я с мрачной решимостью, хотя мой пульс колотил как бешеный в предвкушении того, что должно было случиться.
И это случилось.
– Почему бы не бросить это все, – дерзко предложил Леви, – пока не слишком поздно?
– Но как это возможно? – сказал я, выводя его на еще более ясное предложение.
– Для начала освободите меня, а потом уходите сами!
Я посмотрел на него так, как будто эта идея мне нравилась, будто я действительно обдумывал ее, невзирая на свое достоинство и интересы Раффлса; и его рвение подталкивает мою очевидную нерешительность. Он держал свои спутанные руки повыше, умоляя и упрашивая меня снять его наручники, и я, вместо того, чтобы сказать ему, что не в моих силах сделать это, пока Раффлс не вернется, притворился замешкавшимся по другому поводу.
– Это все очень мило, – сказал я, – но вознаградите ли вы меня за это?
– Определенно! – воскликнул он. – Дайте мне чековую книжку из моего кармана, куда вы ее так любезно положили, пока не ушел этот мошенник, и я выпишу вам чек на сотню прямо сейчас, и еще на сотню – перед тем, как выйти из этой башни.
– Вы серьезно? – тянул я время.
– Я клянусь! – уверил меня он; и я все еще думаю, что он мог и сдержать слово. Но теперь я знал, в чем скрывалась его ложь, и настала пора объявить ему об этом.
– Значит, двести фунтов, – сказал я, – за возможность, которую вы скоро получите даром, ведь вы сами сказали, что ваш часовщик появится через два часа? Пара сотен от вас, чтобы сэкономить пару часов?
Леви побагровел, как только ему стало ясно, где он ошибся, и его глаза вспыхнули неожиданной яростью; в остальном его самоконтроль был не менее впечатляющ, чем присутствие духа.
– Это не для того, чтобы сэкономить время, – ответил он, – это нужно, чтобы спасти мою репутацию. Известный ростовщик, найденный в путах и наручниках в заброшенном доме! Все рады будут посмеяться над тем, кто обычно смеется последним. Но вы вполне правы; это не стоит двух сотен соверенов. Пусть себе смеются! В любом случае, вам и вашему бойкому дружку будет не до смеха уже к концу дня. Что ж, на этом все – вам лучше начать распалять свою смелость, если уж хотите меня прикончить! Я собирался дать вам в жизни еще один шанс – но Бог свидетель, я не стану этого делать, хоть вы на коленях меня просите!
Учитывая то, что он был скован, а я – свободен, что он был беззащитен, а я – вооружен, в той картине, где я стоял на коленях перед ним, возможно, было больше комического, чем он себе представлял. Я, правда, этого тогда не понимал. Я был слишком занят, гадая, есть ли в этой истории с заводом часов хоть крупица правды. Она не особенно хорошо вязалась с той взяткой, что он предложил за немедленное освобождение; но дело было не только в той ловкости, с которой ростовщик примирил одно с другим. На его месте я бы ничуть не меньше волновался о том, чтобы скрыть свою унизительную тайну от мира; с его возможностями я, вероятно, заплатил бы за секретность не меньше. С другой стороны, если он думал предотвратить уплату по крупному чеку, что он выдал Раффлсу, тогда не следовало терять времени, и удивительно было только то, что так долго прождал, прежде чем начать увещевать меня.
Раффлс уже отсутствовал довольно долго, как мне казалось, но мои часы давно остановились, а те, что на башне, не отбивали время. Зачем их вообще заводили, для меня оставалось загадкой; но теперь Дэн Леви опять лежал спокойно, сжав зубы и уставив глаза в одну точку, и то, как башенные часы отсчитывали секунды, вновь казалось мне далекими ударами молота. Едва я отсчитал минуту за шестьдесят щелчков, как она показалась мне таким необъятным океаном времени, что эти несколько часов, которые, как я был уверен, мы просидели в комнатке, могли легко и просто уместиться менее чем в один час. Я знал только, что солнце, которое сначала, во время судилища Раффлса, освещало комнатку через один из иллюминаторов и бросало свои лучи дальше через другой, теперь короновало меня своим жаром, пока я сидел на сундуке или разогревало лак на нем до липкости, если я вставал. Атмосфера быстро стала невыносимой из-за нездоровой жары и закисшей духоты. Я сидел, скинув пиджак, на самом верху лестницы, перехватывая весь воздух, что шел к нам из приоткрытого окна внизу. Леви сбросил свое красное покрывало, резко ругнувшись, и это был единственный звук, который он издал на протяжении по крайней мере часа; все остальное время он лежал с крепко стиснутыми кулаками, сложенными на груди, яростно уставившись в потолок над койкой, и было в этом человеке что-то, что заставляло меня следить за ним, что-то неукротимо-тревожное, наводящее на мысль о тлеющих углях, которые вот-вот вспыхнут пламенем.
В глубине сердца я опасался его. Я могу признаться в этом откровенно. Дело было не в том, что он крупнее меня, ведь с точки зрения молодости у меня было уравновешивающее нас преимущество; я не имел причин волноваться насчет прочности его пут или действенности моего оружия. Это был вопрос личного свойства, не имевший отношения к материальным преимуществам или недостаткам, да и вообще к физической стороне страха. Дело было просто в духе этого человека, я чувствовал его превосходство над моим. Я чувствовал, что мои жалкие плоть и кровь смогут дать отпор ему в любой момент, и что они были преимуществом, которое склоняло чашу весов на мою сторону. Хотя это не уменьшало то тонкое чувство неполноценности, которое росло у меня в душе почти каждую минуту этого бесконечного утра, и заставляло желать развязки – пусть даже в виде физического противостояния, пусть даже на равных условиях. Я мог бы освободить старого мерзавца, выбросить его пистолет в окно и крикнуть: «Давай! Твой вес против моей молодости, и пусть дьявол заберет слабейшего!» Вместо этого я был вынужден сидеть и таращиться на него, чтобы скрыть свои сомнения. И вот, после долгих размышлений об этой стычке, которая могла так никогда и не произойти, случилась другая, менее героическая, но не менее отчаянная – настолько быстро, что мне не хватило времени задуматься.
Леви поднял голову – едва-едва, но все же достаточно, чтобы привлечь мое внимание. Я видел, как он прислушивается. Я сделал то же. И далеко внизу, у подножия башни, я услышал, если мне не показалось, легкий шаг, а через несколько секунд еще один. В этот момент я неосознанно уставился в сторону лестницы; только легкое звяканье наручников заставило мой взгляд быстро, как молния, метнуться в сторону койки; Леви сидел, сложив руки раструбом у рта и уже открыл его, чтобы издать рев, но тут мои пальцы сомкнулись у него на горле.
Итак, я еще раз напал на него исподтишка, но всего один миг наслаждался нечестно достигнутым преимуществом; это не могло долго продолжаться. Зверюга сначала прокусил мне руку – эту отметину я ношу по сей день – а потом своими руками схватил мое горло, и я решил, что пришел мой смертный час. Он так сильно стискивал мою гортань, что я всерьез опасался, что она вот-вот лопнет, и глаза вылезут из орбит. Хватка у него была как у гориллы, и он сопровождал ее потоком ругательств с оскалом воплощенного дьявола. Никакие мечтания о равной схватке не могли подготовить меня к проявлению его сверхчеловеческой силы, при полном моем бессилии. Я попытался вывернуться из его убийственного захвата, и был брошен поверх койки. Я попробовал отскочить, но он последовал за мной, вырвав из стены крюк, к которому его наручники были привязаны; так он только ловчее мог схватиться за мое горло, и он не ослаблял хватку ни на миг, переступая ногами, пока я, все ослабевая, шатался, так что он скоро притиснул меня к перилам лестницы.
Тем временем я пытался нашарить в пустом кармане его револьвер, который выпал, пока мы боролись. Я видел его на полу своими глазами, пока мы пинали его, переступая в борьбе. Я попытался нагнуться за ним, но Леви тоже его заметил, и отфутболил за ограду лестницы, не ослабляя свой смертельный захват. Я могу поклясться, что слышал, как тот скатился с грохотом по ступеням. Но отчетливее всего мне слышалось (как и ощущалось на моем лице) его хриплое дыхание, не прерывавшееся другими звуками с самых первых секунд борьбы.
Это была жестокая схватка, но не резкая и скоротечная, как прошлой ночью, а ужасно затянувшаяся. Не сказал бы, чтобы за всю ее жестокость отвечала какая-то одна сторона – и не буду притворяться, что я был достоин какой-то похвалы за эту схватку, ведущую к поражению, которое грозило мне гибелью. Ни на миг мой соперник не ослаблял захват, и теперь он прижал меня к перилам – так что единственной моей надеждой было то, что они поддадутся под нашим общим весом, и мы рухнем в комнату внизу. Это было куда лучше, чем медленная смерть от удушения – даже если гибель равно грозила мне и в этом случае. У меня не было другого выхода, и я даже попытался перегнуться через перила, дико размахивая обеими руками в воздухе, когда одна из них зацепила на ступенях рукоять револьвера, который, я мог поклясться, улетел в комнату внизу!
Я был слишком захвачен борьбой, чтобы осознать, что произошло настоящее чудо – в тот момент я был просто ошарашен случившимся. Но не настолько, чтобы не использовать револьвер, хотя сделал я это так, будто полагался на холодный рассудок. Я просунул его под мышкой у моего противника и выстрелил «в молоко». Реакция последовала потрясающая. Выстрел сработал. Леви выпустил меня и отшатнулся, как будто я в самом деле подстрелил его. В тот же миг я наставил дуло прямо ему в лицо.
– Вы хотели убить меня! Вы хотели убить меня! – прохрипел он дважды, задыхаясь, с мертвенно-побелевшим лицом.
– Нет, вовсе нет! – тяжело дыша ответ