ил я. – Только пугнуть, и мне, черт возьми, это удалось! Но пристрелю вас как собаку, если не вернетесь сейчас же в свою конуру.
Он сел на край койки и попытался восстановить дыхание. В нем больше не осталось боевого задора. Даже губы его посинели. Я вернул револьвер в карман, и в приступе внезапной паники постарался смягчить свою угрозу.
– Вот! И если вы увидите его опять, то только по своей вине, – пообещал я, дыша лишь чуть менее тяжко, чем он.
– Однако вы же почти придушили меня. Похоже, мы друг друга стоим!
Его руки вцепились в край койки, и он оперся на них, задыхаясь. Возможно, это был приступ астмы, или более серьезный припадок, но мне показалось, что это определенно тот случай, когда стимуляция необходима, и я вспомнил о фляге, которую оставил мне Раффлс. У меня ушло лишь несколько секунд на то, чтобы налить добрую порцию – и даже за меньшее время Дэниэл Леви вылил в себя горючую смесь, будто воду. Он попросил еще, не успел я налить себе. В конце концов, я отдал ему и этот стаканчик; для меня было немалым облегчением увидеть, как свинцовая серость исчезает с его дряблого лица, и затрудненное дыхание наконец становится тише – даже если бы это обозначало возобновление нашей вражды.
Но это был ее конец; здоровяк был потрясен до самой глубины души своей совершенно оправданной попыткой убить меня. Он выглядел ужасно старым и отвратительным, когда откинулся на койке всем телом, повинуясь своей слабости. После того, как я уступил его настойчивым просьбам, фляга окончательно опустела, и он растянулся во всю длину, забывшись сном, на этот раз настоящим; я все еще присматривал за жалким чертом, отгоняя от него мух и иногда обмахивая флагом, возможно не столько из-за гуманных соображений, сколько ради того, чтобы он больше не шумел, когда вернулся Раффлс, и осветил место действия, как солнечный луч.
В городе на его долю тоже перепали приключения, и вскоре у меня появились веские основания, чтобы быть благодарным за то, что я остался на месте, а не поехал вместо него. Он предвидел неприятности в случае попытки обналичить в банке такой крупный чек на предъявителя. Так что сперва он посетил в Челси студию некоего художника, который в жизни не нарисовал ни одной картины и содержал гардероб нарядов для своих моделей, которых никогда не нанимал. Там Раффлс преобразился в сносную копию одного известного в городе высокопоставленного военного, который также вел дела с Леви. Раффлс сказал, что кассир вытаращился на него, но по чеку уплатил без лишних слов. Самым волнующим во всем этом деле была встреча, уже при посадке в кэб, с человеком, знавшим и Раффлса, и того военного, и приветствие от него, адресованное, очевидно, последнему.
– Это был чертовски трудный момент, Банни. Я выкрутился, сказал, что он обознался, припоминаю даже, что изобразил голос, равно непохожий на мой и на голос того вояки! Но – все хорошо, что хорошо кончается; и если ты теперь сделаешь все точно по моим указаниям, я думаю, мы сможем польстить себе и сказать, что счастливый исход дела уже очевиден.
– Что мне делать теперь? – спросил я с некоторым опасением.
– Уезжай сейчас же, Банни и жди меня в городе. Ты отлично справился, старина, как и я со своей стороны. Все в порядке, вплоть до тех пятнадцати тысяч гиней в самой твердой наличности, которые сейчас спрятаны у меня. Я виделся со старым Гарландом и сам отдал ему его долговую расписку, как и обязательство по ипотеке. Разговор был довольно тяжелый, как ты понимаешь; но я не мог удержаться, чтобы не попробовать вообразить, что бедный старик сказал бы, если бы узнал, какое давление пришлось ради него применить! Что ж, теперь все кончено, за исключением нескольких возможностей для выхода из нашего подполья. Я не смогу этого сделать без нашего спящего друга, но ты, Банни, можешь все упростить для себя и не дожидаться нас.
Я мог бы много чего сказать о таком подходе, но он ничуть не противоречил моим устремлениям. Раффлс, пока был в городе, успел сменить одежду и вымыться, не говоря уж про обед. Я же к этому моменту был невероятно растрепан и грязен, а кроме того – исключительно голоден, ведь душевное облегчение дало путь мыслям о материальном. Раффлс, предвидя мои горести, приготовил для меня путь отступления через парадную дверь среди бела дня. Я не стану пересказывать удивительную историю, которую он рассказал садовнику, что присматривал за домом и жил через дорогу; но он позаимствовал у того ключи в качестве потенциального покупателя недвижимости, который собирался встретиться со строителем и партнером по делам прямо в доме чуть позже в течение дня. Предполагалось, что я – строитель, и в этом качестве я должен был передать садовнику хитроумное сформулированное сообщение, суть которого сводилась к тому, что Раффлса и Леви нужно оставить в покое до моего возвращения. Конечно же, возвращения для меня не предполагалось.
Все это казалось мне ненужными усложнениями после того дела, которое было осуществлено при помощи элементарной скрытности накануне ночью. Но все это было типично для Раффлса, и я в конце концов уступил с условием, что мы обязательно встретимся в Олбани в семь, и хорошо подготовимся, чтобы отметить где-нибудь окончание мероприятия.
Однако еще многому было суждено произойти до семи, и все эти события не замедлили начаться. Я отряхнул прах заброшенной башни со своих ног, как только вышел, но одна из них зацепила нечто на темном участке пути; этот предмет скатился, позвякивая, до самого низа лестницы, где я и подобрал его.
Перед уходом я рассказал Раффлсу о том случае с револьвером, когда я считал его улетевшим за перила на нижний этаж, но вместо этого обнаружил лежащим в моей руке. Раффлс сказал, что тот должно быть не провалился под лестницу, но зацепился на ступеньке, а когда я сам почти весь свесился за перила, то зацепил рукоятку револьвера чуть ниже уровня пола. Он это высказал (как высказывал он и многое другое) тоном, который означал определенное решение вопроса. Но про себя я не думал, что оно окончательное; и теперь я мог бы рассказать ему, в чем было дело, или, по крайней мере, к какому выводу я пришел. Я даже думал подняться обратно, чтобы убедить его в ошибочности его теории. Но потом я вспомнил, с каким упорством он старался поскорее от меня избавиться, а также по другим причинам решил подождать выкладывать ему этот сюрприз.
Тем временем я перестроил планы, и после того, как передал свое абсурдное сообщение садовнику через дорогу, начал искать подходящие магазины на пути к станции – в одном из них мне посчастливилось найти чистый воротничок, а в другом – обрести зубную щетку; все это я использовал для приведения моего туалета в относительный порядок, насколько позволила мне обстановка уборной на станции.
Очень скоро я уже расспрашивал насчет пути к дому, который и нашел еще минут через двадцать-двадцать пять.
Глава XVII. Секретная услуга
Этот дом тоже стоял у реки, был сложен из кирпича, но по сравнению с другими двумя был очень мал. Одно крыло, от которого полосы зеленого сада шли к реке, стояло почти у дороги, красуясь грязным штукатурным фасадом с венецианскими шторками, которые казались бы украшением разве что осенью. Деревянные ворота еще не успели закрыться за мной, когда я оказался наверху грязного крыльца, созерцая облупившуюся краску и стекло с орнаментом, больше подходившее для туалета, и слушая последние отзвуки престарелого колокольчика. Определенно, было что-то наводящее тоску и одновременно очаровательно викторианское в береговом приюте, в который леди Лаура Белсайз удалилась в своем обездоленном вдовстве.
Однако я искал не леди Лауру, а мисс Белсайз, но неопрятная служанка не могла толком сказать мне, на месте мисс Белсайз или же ее нет. Возможно, она была в саду, но, возможно, и у реки. Не мог бы я пройти внутрь и подождать минуту? Я мог бы, да так и сделал, но ждать пришлось много дольше, и у меня была возможность изучить интерьер, такой же потрепанный, как и наружность дома. Повсюду располагались мощные останки мебели, совершенно справедливо вышедшей из моды. Диван все еще стоит у меня перед глазами, как и стальной каминный прибор, и хрустальная люстра. Древний и огромный рояль занимал почти половину комнаты; и в довершение всего, приглашая пофантазировать на тему всяческих сравнений и контрастов, тут же стоял в дешевой раме портрет Камиллы Белсайз, великолепной в вечернем платье.
Я все еще изучал все имевшиеся на картине откровенно варварские аксессуары – перо, ожерелье, свернутый шлейф, и гадал, что за благородный родственник расщедрился и пришел на помощь ради такого случая, и почему Камилла должна была выглядеть такой скучной в этом наряде, как вдруг открылась дверь и вошла она сама – не особенно элегантно одетая, и с выражением лица, весьма далеким от скуки, как я мог заметить.
Она казалась изумленной, встревоженной, негодующей, укоризненной, и, как мне показалось, еще больше нервной и расстроенной, хотя все это едва просвечивало сквозь ее гордость. А что касалось ее белых саржевых жакета и юбки, то мне показалось, что совсем недавно они побывали у реки, притом я сразу заметил отсутствие одной из крупных эмалевых пуговиц.
До этого момента, признаюсь, я и сам страдал от некоторой нервозности. Но, когда я заговорил, все сомнения растворились в радостном возбуждении.
– Вы, возможно, удивлены этим вторжением, – начал я. – Но я подумал, что это могло принадлежать вам, мисс Белсайз.
И из жилетного кармана я извлек пропавшую эмалевую пуговицу.
– Где вы нашли ее? – с очаровательно возросшим удивлением в голосе и выражении лица спросила мисс Белсайз. – И откуда вы знаете, что она моя? – прозвучал следующий вопрос, стоило ей только успеть вдохнуть.
– Я не знал… – ответил я. – Но догадался. Самая безумная догадка в моей жизни!
– Но вы не расскажете, где наши ее?
– В пустом доме, недалеко отсюда.
У нее перехватило дыхание; теперь я чувствовал его, как легчайший ветерок. Совершенно неосознанно я удержал эмалевую пуговицу в своих пальцах.