Если вам кажется, что в нашем разговоре было многовато легкомыслия, то, могу вас заверить, что оно присутствовало лишь в оттенках. Правда, девушка ближе к концу разговора начала горько пошучивать над ситуацией, но что касается меня, то гарантирую – самый придирчивый критик не мог бы сказать, что я когда-либо в жизни был более серьезен. Я был погружен в тяжелые размышления о том, что никогда в своей жизни не смотрел в такие отважные, грустные, и в то же время живые и веселые глаза! Никогда раньше я не слышал подобного голоса и не встречал такого гармоничного сочетания бесшабашности и чувствительности, как в нем – ну, разве что, в ее же взгляде! Я раздумывал над тем, что на земле, возможно, не было девушки, даже сравнимой с Камиллой Белсайз, а возможно и мужчины – разумеется, если не брать в расчет Эй Джей Раффлса! И все же…
И все же только ради Раффлса она лишила меня самоуверенности и на этот раз, точно так же, как она раньше сделала это у Лордов, разве что теперь это произошло при расставании, когда она отправила меня в закат – немного озадаченного и невероятно раздраженного.
– Вы ведь не скажете ни слова никому о том, что я рассказала вам, мистер Мандерс? – произнесла Камилла у ворот своего сада.
– Вы про свои приключения той ночью и сегодня? – спросил я, немного застигнутый врасплох.
– Я вообще обо всем, что мы сегодня обсуждали! – ответила она решительно. – Вы ни звука не должны передать ни одной живой душе. В противном случае я очень пожалею, что заговорила с вами.
Как будто она по своей воле пришла ко мне и доверила свои тайны! Но я обратил в тот момент никакого внимания на эту несуразицу.
– Конечно, я не скажу об этом никому, – подтвердил я, но тут же осекся. – То есть, за исключением – вы ведь не имеете в виду…
– Имею! Никаких исключений быть не должно.
– Даже ради старины Раффлса?
– И ради него – менее всего! – воскликнула Камилла Белсайз, властно сверкнув глазами. – Мистер Раффлс – последний человек на свете, который должен что-либо знать.
– Даже учитывая то, что это именно вы спасли все наше предприятие? – спросил я задумчиво, ведь мне так хотелось, чтобы эти двое начали больше ценить друг друга. И мне казалось, будто мое желание может сбыться очень просто – ведь что касается Камиллы, мне нужно было только рассказать Раффлсу все, чтобы сделать его ее рабом навеки. Но она проявила стальную непреклонность, как будто сделанную из сплава, закаленного неведомым мне огнем.
– Это жестоко по отношению ко мне мистер Мандерс, ведь я всего лишь ужасно взволновалась, и, наверное, открутила пуговицу на жакете, если это не Божья воля – жестоко было бы вам выдавать меня – хотя мне самой не следовало вам открываться!
Что за неожиданная враждебность. Это было даже более нечестно по отношению ко мне, если учесть наш предыдущий разговор в том же тоне. Очевидно, мою настойчивую верность здесь не собирались оценивать по достоинству. Я попытался как-то оправдаться.
– Вы вполне передо мной открылись уже у Лордов! – сказал я ободряющим тоном. – И я ни за что не выдам вас.
– Даже мистеру Раффлсу? – быстро спросила она беззащитным тоном, который показался мне почти мечтательным.
– Ни единым словом, – отвечал я. – Раффлс не знает, что вы что-то заметили, и уж конечно, не догадывается, что это вы предупредили меня.
Мисс Белсайз быстро посмотрела на меня, и я увидел битву, бушующую в ее прекрасных глазах. Потом какая-то сторона одержала победу – мне показалось, что это была ее гордость – и она протянула мне руку.
– Об этом он тоже не должен ничего узнать, – сказала она так же твердо, как до того. – И я надеюсь, что вы простите мне это недоверие, в будущем я не повторю его.
– Я прощу вам что угодно, мисс Белсайз, за исключением вашей нелюбви к моему другу Раффлсу!
Я говорил вполне убедительно, взяв ее за руку; но она отняла ее, как только я договорил.
– У меня нет к нему нелюбви, – ответила она странным тоном; но тут же добавила с еще более странным нажимом, – но все же он мне не нравится.
И даже тогда я не смог понять, какое слово она имела в виду, или почему мисс Белсайз сразу после этого отвернулась так быстро, и спрятала взгляд.
Она стояла у меня перед глазами и не покидала моих мыслей всю дорогу до станции, но не дюймом далее. Я не нуждался в симпатии, а если бы и нуждался, тем июльским вечером это было бы все равно, поскольку я увидел кое-что еще, и у меня было о чем подумать с того самого мига, когда я ступил на платформу. Но не на ту платформу, которая мне нужна. Я собирался перейти на другую по мостику, когда подкатил поезд из города, и из вагона выскочил человек, которого я узнал еще до того, как он остановился.
Это был Маккензи, беспринципный детектив, шотландец, которого мы встретили в аббатстве Милчестер, и который с тех самых пор, как я знал, присматривал за Раффлсом. Он успел пересечь платформу еще до того, как поезд окончательно остановился, и я сделал то, что сделал бы и Раффлс на моем месте. Я припустил за ним.
– Дом Дэна Леви у реки, наишь? – услышал я его специфическое бормотание, обращенное кэбмену. – Так давай езжай туда, кабутто бес тебя гонит!
Глава XVIII. Смерть грешника
Что мне было делать? Я знал, что сделал бы Раффлс; он, вероятно, обогнал бы Маккензи на пути к ростовщику, скорее всего пешком, и упредил бы попытку Дэна Леви обличить его перед детективом. Я ясно вижу эту восхитительную картину, и то, как Раффлс неподражаемо изящно оборачивает дело в свою пользу. Но я – не Раффлс, и, более того, мне следовало уже направляться к нему домой, в Олбани. Я, вероятно, проговорил с мисс Белсайз несколько часов напролет; к своему ужасу, по станционным часам я видел, что уже почти семь – и через несколько минут я сел на идущий в город поезд. На Ватерлоо я был незадолго до восьми, но на добрый час опоздал в Олбани, и Раффлс в домашней сорочке красноречиво дал понять мне об этом из окна.
– Я уж думал, ты мертв, Банни! – изрек он таким тоном, будто сожалел, что это не так. Я проскакал по лестнице, через две-три ступеньки и уже в прихожей выпалил, что видел Маккензи.
– Как быстро! – сказал Раффлс, всего лишь слегка приподняв брови. – Ну слава Богу, я подготовился к встрече с ним.
Только после этого я заметил, что Раффлс не одевался, хотя и переменил одежду до того, и это поразило меня – невзирая на все мое волнение. Но причину этого я тут же увидел, как только кинул взгляд в спальню через распахнутые двери. Постель была завалена одеждой, а рядом расположился открытый чемодан. Дорожная сумка стояла тут же – набитая и зашнурованная; дорожный плед лежал, готовый для упаковки, а сам Раффлс был одет в дорожный твидовый костюм.
– Уезжаешь? – выпалил я.
– Еще бы! – ответил он, сворачивая свой курительный пиджак. – А не пора ли, учитывая то, что ты рассказал?
– Но ты паковал вещи еще до того, как узнал!
– Тогда ради Бога, займись тем же самым! – воскликнул он, – и не задавай вопросов. Я начал собирать вещи для нас обоих, но у тебя будет время надеть собственную рубашку и воротничок, если ты прыгнешь прямо в экипаж. Я возьму билеты, и мы встретимся на платформе в пять минут девятого.
– На какой платформе, Раффлс?
– Черинг Кросс. Поезд на континент.
– Но куда, ради дьявола, ты собрался?
– В Австралию, если угодно! Обсудим это во время нашего бегства в Европу.
– Бегства! – повторил я за ним. – Что случилось с тех пор, как я покинул тебя, Раффлс?
– Так, Банни, иди и пакуй вещи! – вот и весь ответ, который он дал мне с перекошенным лицом, почти насильно толкая меня к двери. – Ты понимаешь, что должен был приехать час назад, бесценный час – ну и что, неужели я спрашиваю тебя, что с тобой было? Так придержи при себе свои заковыристые вопросы – сейчас нет времени, чтобы на них отвечать. Я все расскажу тебе в поезде, Банни.
Мое имя в конце, произнесенное чуть другим тоном, и его рука на моем плече, пока он выпроваживал меня – вот и все, что примиряло меня с его несносным обращением, единственное, что давало мне повод испытывать комфорт и уверенность до самого отбытия ночным почтовым от Черинг Кросс.
Могу сказать, с благодарностью судьбе, что Раффлс к тому времени уже пришел в себя, хотя он не вполне оставил опасения насчет преследования, вызвавшие его первоначальное беспокойство. Он всего лишь оживился, когда увидел огни набережной, бегущие слева и справа от путей. Я помню, как он заметил, что они – лучшее ожерелье на свете, а Биг-Бэн – настоящий Кохинор лондонских огней. Но он также не обделил вниманием и холщовую сумку, из которой я извлек наконец холодные закуски. Несколько раз он качал головой, с юмористической смесью упрека и симпатии; ведь я с раскаянием и паузами, полными печали, поведал ему, как выпивал в кабачке у реки вместо того, чтобы поспешить в город, но встреча с Маккензи меня протрезвила.
– Бедный Банни! Не стоит больше об этом говорить; однако не там мы должны были оказаться с семи до восьми – клянусь, это был лучший ужин, который я заказывал в жизни. И подумай только, нам ни кусочка от него не досталось!
– И тебе тоже? – спросил я, и мое раскаяние превратилось в угрызения совести, когда Раффлс покачал головой.
– Не волнуйся, Банни! Я всего лишь беспокоился о том, чтобы увидеть тебя целым и невредимым. Вот почему я так дулся, когда ты наконец появился.
Я выразил ему громкие соболезнования, и от чистого сердца стал уговаривать Раффлса разделить содержимое моей холщовой сумки; но не таков он был. Заменить пир, который он готовил, на сэндвичи и вареные яйца было бы куда хуже, чем просто остаться голодным; впрочем, я не стеснялся, так как даже не знал, что я упустил. Не то чтобы Раффлс был особенно голоден, он просто желал бы в последний раз отобедать на британской почве.
Эти слова и то, как он их произнес, привели меня в чувство; ведь я ощущал, что под пенной пышностью его фраз таится какое-то разочарование. Его видимая бодрость не больше сообщала об истинном состоянии его духа, чем раздражительность там, в Олбани. Что же произошло после нашего расставания в той жуткой башне, чтобы спровоцировать это стремительное бегство безо всяких объяснений, и куда все же мы так решительно стремились?