1
– Больше мы ведь пытаться не будем, верно? – говорил доктор Гринслейд, психиатр. – Ведь теперь мы понимаем, что это только причиняет уйму хлопот другим людям. – Он просиял – моложавый толстяк в не слишком чистом белом халате, с нездоровой кожей сладкоежки. – Например, у нашей бедной старой домохозяйки от этого с сердцем лучше не стало, верно ведь? Ей пришлось бегать вверх по лестницам, потом вниз по лестницам… – Он проиллюстрировал, пробегая пальцами по воздуху, как по ступенькам, вверх-вниз. – …И она была в крайнем волнении, когда наконец прибыла «Скорая». Нам надо думать о других, правда? Мир ведь не создан для нас одних и никого больше.
Эндерби ежился от этой няничкиной подмены вежливого обращения множественной формой единственного числа.
– Каждый причиняет хлопоты, когда умирает, – пробормотал он. – Этого не избежать.
– Но вы-то не умерли, – подхватил доктор Гринслейд. – Когда люди умирают заведенным порядком, они причиняют хлопоты заведенные и неспешные, которые никому не во вред. Но вас-то едва-едва поймали в последний момент. А это означало суету и хлопоты для всех, особенно для вашей бедной старой домохозяйки. А кроме того, – подавшись вперед, он понизил голос, – в вашем-то случае это была не честная смерть, а? Это была… – он прошептал грязные слова, – попытка самоубийства.
Эндерби понурился, поскольку такой была ожидаемая клишированная реакция.
– Мне очень жаль, – сказал он, – что я так напортачил. Не знаю, что на меня нашло. Нет, кое-что, конечно, знаю, но будь я храбрее, постарайся перетерпеть, я, наверное, смог бы уйти на ту сторону, если понимаете, о чем я. Я про видение ада говорю, явившееся, чтобы меня попугать. Страшилы и все такое. Это было нереально.
Доктор Гринслейд тактично потер руки.
– Вижу, – сказал он, – впереди нас ждет много веселья. Хотя, к несчастью, не для меня. Тем не менее я буду получать отчеты Уопеншо. Там чудесное местечко, – мечтательно продолжал он, – особенно в это время года. Вам понравится.
Слова доктора Гринслейда прозвучали как из уст какого-нибудь диккенсовского персонажа, говорившего про могилу любимого ребенка-идиота.
– Где? – подозрительно спросил Эндерби. – Что? Я думал, меня выписывают.
– О боже ты мой, нет! – откликнулся шокированный доктор Гринслейд. – Здоровые люди не пытаются совершить самоубийство, знаете ли. Во всяком случае, хладнокровно и преднамеренно. А вы, знаете ли, его планировали. Престон-Хоукс сказал мне, что планировали. Это был не просто безумный импульс.
– Нет, не безумный, – мужественно сознался Эндерби, – а совершенно рациональный. Я отдавал себе отчет, что делаю, и привел вам совершенно логичные причины почему. – Он брюзгливо рыгнул: – Греее-кх. Ваша больничная кормежка просто страх.
– В Флитчли прекрасно кормят, – продолжал мечтать доктор Гринслейд. – Все там прекрасно. Чудесный сад для прогулок. Настольный теннис. Телевизор. Библиотека успокаивающих книг. Приятное общество. Вам будет жаль уходить.
– Послушайте, – спокойно сказал Эндерби. – Я не поеду, понимаете? У вас нет права держать меня тут или куда-либо посылать. Я в полнейшем порядке, понимаете? Я требую дать мне свободу!
– А теперь-ка, – сказал доктор Гринслейд сурово, меняя тон с няничкиного на учительский, – давайте проясним пару вещей, идет? В этой стране есть определенные законы касательно душевных заболеваний, законы о принудительном лечении, освидетельствовании и так далее. В вашем случае эти законы уже приведены в действие. Мы не можем позволить, чтобы люди слонялись по всей стране, пытаясь покончить с собой.
Эндерби закрыл глаза и увидел, как Англия кишит – как кишит мокрицами старый ствол – скитающимися самоубийцами.
– Вы представляете опасность для себя самого, – сказал доктор Гринслейд, – и для общества. Человек, не уважающий собственную жизнь, и к чужой отнесется без уважения. Это только логично, так?
– Нет, – тут же ответил Эндерби.
– Ах да, конечно, – саркастически откликнулся доктор Гринслейд, – вы же у нас большой эксперт по части логики.
– Я ни на что не претендую, – громко сказал Эндерби, – только на то, что я поэт, которого покинуло вдохновение. Я – пустая яичная скорлупа.
– Вы образованный, культурный человек, – строго ответил доктор Гринслейд, – который может принести немалую пользу обществу. То есть когда вам помогут поправиться. Надо же такое выдумать, пустая яичная скорлупа! Поэты! – Он почти фыркнул. – Дни наивного романтизма прошли. Мы живем в реалистичную эпоху. Наука идет семимильными шагами. Что до поэтов, – добавил он со внезапной захлебывающейся доверительностью, – я был знаком с одним поэтом. Приятный такой, приличный малый без большого самомнения. И стихи писал тоже приятные, которые нетрудно было понимать. – Он посмотрел на Эндерби так, точно его поэзия была и неприятной, и невразумительной разом. – У этого человека не было ваших привилегий, – продолжал доктор Гринслейд. – Никакого личного состояния, никакой уютной квартирки на приморском курорте. У него были жена и семья, и он не стыдился работать, чтобы их прокормить. Свои стихи он писал по выходным, да, да. – Он покивал Эндерби, поэту в рабочие дни. – И в нем не было ничего ненормального, ровным счетом ничего. Он не ходил с омаром на веревочке, и не женился на собственной сестре, и не запивал кларетом перец. Он был приличным семейным человеком, которого вообще никто не принял бы за поэта.
Эндерби ужасающе застонал.
– И его стихотворение, – добавил доктор Гринслейд, – было во всех антологиях.
– Если он был таким нормальным, то почему у вас очутился? – спросил Эндерби, подавив желание завыть.
– Это было чисто светское знакомство, – победно улыбнулся доктор Гринслейд. – А теперь, – сказал он, глянув на часы над головой Эндерби, – вам лучше возвращаться к себе в палату.
Эндерби встал. Он был в больничной пижаме, халате, шлепанцах и чувствовал себя серым, съежившимся, нищим. Он прошаркал из комнаты электрокардиограммы в коридор, помедлил у лестницы с табличкой «ВЫХОД», вспомнил, что его одежда где-то заперта, и, смирившись, побрел в отделение. В реанимации ему промыли желудок, а потом перевели в палату отсыпаться, и он пролежал два дня, умирая с голоду на узкой койке со стальными брусьями по бокам, а теперь ему позволили угрюмо бродить по отделению в больничном халате. Если другой пациент спрашивал: «Чем болеешь, приятель?», он по указанию палатной сестры отвечал: «Отравление ацетилсалициловой кислотой». Но эти грубые люди с впечатляющими, видимыми глазу болезнями, сами все понимали. Этот пытался с собой покончить. Когда Эндерби, не вынимая рук из карманов халата, накренился к своей койке (слева – стригущий лишай, справа – сломанная бедренная кость), к нему подскакал на костылях работяга-карлик.
– Эй! – окликнул карлик.
– Вы мне? – переспросил Эндерби.
Прочистив nasopharynx[61] посредством oesophagus[62], карлик заговорщицки спросил:
– Мозгоправ за тебя взялся, да? Я видел, как он входил. Совсем тебя заездил, а?
– Именно, – согласился Эндерби.
– Как по мне, так закон против такого надо ввести. Надо же, секреты из-под сознания вытаскивать. Неприлично, как по мне. И за меня как-то брался. Знаешь почему?
– Нет.
Карлик подскакал поближе, глаза у него горели.
– Супружница детей в кино повела, понимаешь. Делать особо нечего было, и по телику ничего, так я помыл после ужина и кухню прибрал. И газету прочел, понимаешь, там тоже ничего особенного, сплошь убийства и всякие там встречи в верхах. И вообще, знаешь, что у меня в кармане комбинезона было?
– Нет, – ответил Эндерби.
– Большущая такая шайба. Не знаю, как она туда попала, но как-то попала. Шайба, понимаешь? Вот такая большая, – не унимался он, для вящей понятности сложив колечком большой и указательный пальцы. – Не для игры в хоккей, а такая, какую на болт надевают. – Указательным пальцем другой руки он изобразил, как именно это делается. – Сечешь?
– Да, – сказал Эндерби.
– Так вот. Стал я на нее смотреть, да про нее думать, и тут родилась у меня мыслишка. Знаешь какая?
– Нет, – сказал Эндерби.
Неуклюжий на своих костылях карлик подобрался совсем близко, казалось, он вот-вот откусит Эндерби ухо.
– Болт туда сунуть, – поведал он. – Жены нет, понимаешь, и заняться больше нечем. Ты не поверишь, села как влитая! Ну так вот, она подошла, и знаешь, что случилось потом?
– Нет, – сказал Эндерби.
– Слезать не захотела! – В глазах карлика застыл пережитой ужас. – Застряла, и ни в какую. Кошка, наверное, решила, что я дурак дураком выгляжу, когда заявилась через окно. Ты понимаешь, на дворе ночь, и окно было открыто. Ну так вот, дружочек мой застрял в шайбе, а она не слезает. Чего я только не испробовал! И под холодную воду его совал, и ножовкой пытался, ничто не помогает. Тут возвращается супружница, видит, что я наделал, и посылает детей сразу наверх. Уже то скверно, что кошка видела, но совсем не хорошо, чтобы детишки знали, что происходит. И знаешь, что она сделала?
– Нет, – сказал Эндерби.
– Вызвала «Скорую», а санитары привезли меня в больницу. Только не в эту. Мы тогда в городе жили. Так вот, сколько они ни старались, все впустую. То и это перепробовали. И знаешь, что сделали под конец?
– Нет, – сказал Эндерби.
– Послали за пожарной командой. Зуб даю, так они и сделали. Честью бога моего клянусь, за пожарной командой послали, и знаешь, что пришлось делать пожарникам?
– Нет, – сказал Эндерби.
– У них такие специальные пилы есть, чтобы металл пилить, и они все время поливали шайбу из пожарного шланга. Знаешь зачем?
– Чтобы охладить, – сказал Эндерби.
– В точку попал. Мало кто правильный ответ дает, вот как ты сейчас. Чтобы охладить. И вообще, сняли ту штуку, и вот тогда мне велели пойти к мозгоправу, вот как тебя сейчас. Но толку-то пшик. – Он поглядел, уныло покачал головой.
– Так вы поэтому сюда вернулись? – спросил Эндерби.
– Вот еще! – презрительно фыркнул работяга-карлик. – На сей раз сломал ногу на работе. Вечно что-то случается, а?
С этого момента Эндерби решил, что ему, возможно, захочется – с некими неизбежными оговорками – продолжить жить. Проснулся он среди ночи, смеясь над какой-то шуткой из сна. Сестре пришлось дать ему успокоительное.
2
Флинтли, окутанный розовым снегом яблоневого цвета, кукующий кукушками и (соответственно) отдающийся эхом, зеленый, тихий такой тишиной, что ее лишь подчеркивало клацанье шаров настольного тенниса, Флинтли оказался именно таким, как его описывал доктор Гринслейд. Несколько недель спустя Эндерби сидел на шумной от птиц террасе, читая безобидный, полный ребяческого насилия роман («Китаеза со зловещей восточной улыбкой на непроницаемом желтом лице вырвал нож из спины своего мертвого товарища и бросил его прямиком в полковника Билла. Билл пригнулся и услышал, как страшное оружие вонзилось в дверь. Он пригнулся в самый последний момент. «А теперь, – сказал он с улыбкой на чисто выбритом лице, – думаю, с меня довольно на сегодня вашего предательства, мистер Китаец». Он надвинулся на китайца, который теперь залопотал на своем чужеземном мольбы о пощаде…»). Из дневной комнаты отдыха доносилась бодрая музыка накрываемых к раннему обеду столов. За низкой изгородью вдоль канавы склонился за работой садовник. Остальные пациенты гуляли по саду или, как сам Эндерби, сидели тихонько за седативной литературой. Временами Эндерби опускал книгу на колени, закрывал глаза и тихонько повторял себе под нос:
– Меня зовут Эндерби-Хрякк, меня зовут Эндерби-Хрякк.
Это входило в процесс его исцеления: осторожная, исподволь смена личности. Хрякк было девичьей фамилией его матери. Вскоре, когда бывшему поэту Эндерби вставят кляп, она останется единственной.
К обеду прозвонил колокол, и из комнаты отдыха забулькало радио. Вместе с другими пятью пациентами Эндерби-Хрякк сел за стол, пожав сперва руку мистеру Барнаби. Мистер Барнаби настаивал на рукопожатии в любой час дня и иногда ради этого мягко будил всех среди ночи. У него было милое морщинистое лицо, и, подобно тому Эндерби, который скоро исчезнет, он был немного поэтом. Он написал стихотворение о главвраче, которое начиналось:
Ты у меня без вопросов дождешься, зараза.
Слышишь, паскудник? И нечего зыркать глазом.
А жена тебя любит, как ту ворону на елке
Или пустую консервную банку на полке, —
Которая «Хайнц», из-под томатного супа, —
Или как грязную шавку, что воет глупо.
За тем же столом сидел мистер Трилл, одним из симптомов его помешательства была способность называть имя победителя в любом заезде на всех крупных скачках за последние шестьдесят лет. Этот человек почтенной наружности клялся, что ненавидит скачки. Сейчас Эндерби-Хрякк автоматически с ним поздоровался:
– Тысяча гиней, тысяча девятьсот десятый.
Горестно подняв глаза от супа, мистер Трилл сказал:
– Уинкипоп, владелец Астор, тренер У. Во, наездник Линхэм. Ставка пять к двум.
Был еще мистер Бичем, сертифицированный водопроводчик, который по распоряжению психиатра все свои дни проводил за написанием картин: черные змеи, красное убийство, его жена с тремя головами. Мистер Шэп, страховой агент в черных очках и с черной дырой вместо рта, не говорил ничего, не делал ничего, но временами выкрикивал одно слово «ПАСТА». И наконец, был еще мистер Киллик, который проповедовал – вполголоса – птицам. У него была внешность преуспевающего мясника.
Когда все шестеро съели суп, две бойкие, с ослепительной кожей медсестры подали второе: ломти мясного пирога с вареной картошкой. Из приборов полагались ложки и вилки, но никаких ножей. Пища пережевывалась приятно и мирно, вот только однажды одетый в халат мужчина за другим столом крикнул в потолок:
– Топи ее, Номер один!
Его быстро утихомирила третья сестра, неказистая ланкаширская деваха с отличным чувством юмора.
– Топи скорей запеканку, дружок. По курсу паточный пудинг.
Тут ввезли паточный пудинг, щедро политый кремом, и мистер Киллик, изголодавшийся после утренней проповеди птицам, дважды просил добавки. После обеда одни вернулись в кровать, а Эндерби-Хрякк и другие пошли на застекленную террасу. У Эндерби-Хрякка не было денег, но какой-то неведомый благотворительный фонд, призванный на выручку больничным казначеем, в достаточном количестве снабжал его сигаретами. Пришла сестра со спичками, чтобы дать прикурить желающим: ни одному пациенту не разрешалось иметь собственные спички с тех пор, как страдающий белой горячкой свидетель Иеговы обозвал Флитчли Содомом и поджег его.
После мирного перекура под ленивую бессвязную болтовню Эндерби-Хрякк пошел в уборную. В маленькие кабинки без дверей можно было заглянуть из коридора через стену толстого стекла: даже тут не найти уединения. После обильных и здоровых испражнений Эндерби-Хрякк пошел в палату, которую занимал с еще одиннадцатью пациентами, полежать в ожидании, когда его позовут на полуденный сеанс у доктора Уопеншо. Он закончил романец для мальчиков («И, – усмехнулся полковник Билл, – невзирая на все невзгоды и опасности, это было отменное приключение, в которое я был бы рад пуститься снова». Но, когда он потянул рычаг и смесь взорвалась, откуда ему было знать, что его ждало приключение еще более захватывающее. Об этом приключении, ребята, мы узнаем в нашей следующей – девяносто седьмой! – истории о полковнике Билле и верном Спайке»). Без излишнего возбуждения Эндерби-Хрякк предвкушал, как ее прочтет.
В три часа улыбающаяся медсестра вызывала его к доктору Уопеншо.
– А, привет, старина. Дела идут на лад, да? Отличненько, отличненько, – сказал доктор Уопеншо, в точности как полковник Билл или его создатель.
Доктор Уопеншо был крупным мужчиной, у которого излишек жира возвещал, подобно медалям, о былых победах в матчах по регби. У него были большие ноги и усы, а голос – как рождественский пудинг. Но он был умным и оригинальным психиатром.
– Садитесь, – пригласил он. – Закуривайте, если хотите.
Эндерби-Хрякк сел, застенчиво улыбаясь. Он преклонялся перед доктором Уопеншо.
– Эндерби-Хрякк, Эндерби-Хрякк, – повторил доктор Уопеншо, точно начало детской считалки. На столе перед ним лежала открытая толстая папка. – Эндерби-Хрякк. Без привычки и не выговоришь, а? Думаю, уже можно отбросить Эндерби, как по-вашему? Конечно, если хотите, сохраните на заднем плане как возможное дополнение. Как вам нравится Хрякк?
– Очень даже, – ответил Хрякк. – В полном порядке.
– С чем у вас ассоциируется эта фамилия? Со свиньями? С грязью? – сказано с улыбкой. – С обжорством? – Доктор Уопеншо в шутку хрюкнул по-свинячьи.
– Конечно, нет, – Хрякк тоже улыбнулся. – Розы. Летняя лужайка. Нежно пахнущая женщина за пианино. Серебристый голос. Сигаретный дымок.
– Отличненько, – сказал доктор Уопеншо. – Очень даже замечательно. – Откинувшись на спинку вращающегося кресла, он по-мальчишески покрутился на нем из стороны в сторону, доброжелательно глядя на Хрякка. – И борода прекрасно отрастает, – сказал он. – Через пару недель будет очень даже недурная. Ах да, я сделал пометку насчет очков. В четверг пошлем вас к окулисту.
– Большое спасибо, – поблагодарил Хрякк.
– Не благодарите меня, дружище. В конце концов, для того мы и существуем, да? Чтобы помогать.
На глаза Хрякку навернулись слезы.
– Так вот, – продолжал доктор Уопеншо. – Я уже вам объяснил, что мы тут стараемся сделать и почему. Сможете, – он улыбнулся, – рассказать вкратце своими словами?
– Эндерби, – объяснил Хрякк, – было именем из затянувшегося отрочества. Налицо были хорошо развитые характерные признаки и симптомы подросткового периода, который, как казалось, будет тянуться вечно. Например, одержимость поэзией. Или мастурбация, пристрастие запираться в уборной, бунт против религии и общества.
– Отличненько, – сказал доктор Уопеншо.
– Поэзия была цветом этого отрочества, – продолжал Хрякк. – Кое-какие стихи недурны, но они были продуктом этого подросткового периода. Я буду с гордостью вспоминать о достижениях Эндерби. Однако жизнь необходимо прожить.
– Конечно, необходимо, – согласился доктор Уопеншо, – и вы ее проживете. Более того, вам понравится жить. Теперь давайте расскажу, что с вами будет дальше. Через месяц, возможно, меньше, если прогресс и дальше будет налицо, мы пошлем вас на нашу сельскохозяйственную станцию в Снорторпе. На самом деле это дом отдыха, знаете ли, где вы будете делать чуток посильной работы – не слишком много, разумеется, только то, что вы сочтете себе по силам, – и вести очень приятную простую жизнь среди людей в красивой обстановке. Снорторп – маленький городок на реке. Летние отдыхающие, лебеди, катанья на лодке, симпатичные маленькие пабы. Вам там понравится. Вашей группе – разумеется, под надзором, если можно называть это надзором, – позволят ходить в пабы, на танцы и в кино. Раз в неделю, – улыбнулся доктор Уопеншо, – я сам буду приезжать и устраивать импровизированные концерты, люблю быть запевалой в хоре. Вам такое понравится, правда?
– О да! – выдохнул Хрякк.
– Так вы постепенно приспособитесь к жизни в обществе. Вы даже с женщинами будете знакомиться, знаете ли. – Он улыбнулся. – Предвкушаю, что однажды вы взаправду испытаете радости брака. Эндерби свой совершенно загубил, верно? Но теперь это позади. Оформление развода, как мне сказали, проходит вполне гладко.
– Я даже имени ее вспомнить не могу, – нахмурился Хрякк.
– Об этом не тревожьтесь. Это ведь не ваша история, а Эндерби, верно? Вспомните, когда придет время. И более того, будете вспоминать со смехом.
Хрякк на пробу улыбнулся, словно в предвкушении.
– Что касается вашего будущего вообще, об этом вам сейчас лучше не думать. По-настоящему приятную работу мы вам без труда подыщем, у нас есть собственный отдел по трудоустройству, и там работают очень знающие люди. Пока же ваша задача – быть новым человеком, которого мы стараемся создать. В конце концов, это же так занятно, правда? Нарадоваться происходящему не могу и хочу, чтобы вы со мной порадовались. В конце концов, мы ведь очень близко к цели за последние пару недель подошли, а? – Он улыбнулся. – Мы вместе отправились в настоящее приключение, и я наслаждаюсь каждой минутой.
– И я тоже, – с жаром подхватил Хрякк. – И я страшно благодарен.
– И с вашей стороны, правда, страшно мило так говорить, – сказал доктор Уопеншо. – Но вы сами страшно постарались, знаете ли. – Он опять улыбнулся, а потом сделался грубовато деловитым. – Увидимся, – он заглянул в ежедневник, – в пятницу утром. Валите теперь пить чай или что там еще и оставьте меня наедине со следующей жертвой. – Он шутливо вздохнул. – Работа, работа, работа. – Он покачал головой. – Нет ей конца. Теперь бегите.
Он усмехнулся. Хрякк усмехнулся в ответ и убежал.
К чаю были сэндвичи с белковой пастой «Мармит», сэндвичи с рыбной пастой (мистер Шэп выкрикнул «ПАСТА!» так к месту, что всем пришлось рассмеяться), фасонные пирожные и по маленькому сливовому пирогу на каждый стол. После чая Хрякк гулял по саду, где наткнулся на мистера Киллика, нашептывающего десятку обжиравшихся хлебом скворцов за изгородью:
– Ну же, птички, будьте паиньками и добрыми друг к другу и возлюбите Господа, который сотворил всех вас. Он был птицей, в точности, как вы.
Хрякк вернулся на солнечную террасу, где застал мистера Барнаби, победно заканчивающего еще одну строфу своей «Оды главврачу». Он прочел ее с большим чувством, сперва сердечно пожав руку Хрякку:
Я тебя видел недавно в поле —
Ты шел и лупил по траве своей тростью,
Но трава твоей неподвластна воле,
А знаешь, чем ты закончишь, от злости?
Вон та статуэтка свалится как-нибудь с полки —
И разобьет твою гнусную личность в осколки.
На обед были рыба и рисовый пудинг с изюмом. Мистер Бичем, руки которого были киноварно-красными от дневных трудов над большим символическим полотном, медленно выковырял из своей порции все изюмины и выложил из них простой гештальт на хлебной тарелке. После обеда смотрели по телевизору любительский боксерский матч, от чего два пациента так возбудились, что медсестре пришлось переключить на другой канал. По другому каналу показывали незатейливую моралитэ о добре и зле, действие которой разворачивалось на Диком Западе в 60-х годах XIX века. Через равные промежутки ее прерывали астеничные женщины, демонстрировавшие стиральные машины, хотя некоторые пациенты не смогли увидеть в них вставки, а принимали за неотъемлемую часть сюжета. Темой была интеграция: построение нового человеческого общества под непоколебимой и яркой звездой шерифа. Хрякк часто кивал, видя во всем этом (завоевание новой территории, смерть нехорошего отшельника) аллегорию собственной переориентации.
3
Разгар лета в Снорторпе. Аренда лодок у причала. У моста – отель под названием «Белая лань», очень любимый летними отдыхающими. Охотники выпить довольно щурятся на лунный свет на террасе. Восторженно тявкающие собаки, за которыми бегают дети. Утки и лебеди, откормленные, избалованные. Ивы. Старый замок на холме над рекой.
Нестройная колонна не маршем, но явно под надзором возвращалась в городок с загорелых полей сельскохозяйственной станции. Выглядели эти люди такими же загорелыми и подтянутыми, как катающиеся на лодках отпускники, и каждый нес какой-нибудь инструмент, например, мотыгу или вилы. У моста они остановились по веселой команде своего вожака.
– Ладно, – крикнул он. – Пятиминутный отдых. Старый Чарли говорит, ему камешек в сапог попал.
Мистер Пикок был порядочным, дочерна загорелым человеком, честным и справедливым, который с подопечными обращался как с младшими братьями. Старый Чарли присел на парапет, и мистер Пикок помог ему снять пыльный сапог.
– Курнем? – спросил своего напарника Хрякк, которого тут ласково и шутливо прозвали Свинка.
Кивнув в знак благодарности, Боб Каррен взял одну. Достав дешевую цилиндрическую зажигалку, он чиркнул, пламя осталось невидимым в полуденном воздухе, который сам был как пламя. Свинка Хрякк наклонился, прикуривая папиросу.
– Недолго осталось, сам знаешь, – сказал Боб Каррен.
– Недолго, – откликнулся Свинка Хрякк, вглядываясь в длинную, уходящую вдаль гряду ив. – На следующей неделе, по их прикидкам.
Он смахнул с нижней губы табачную крошку. Губы были обрамлены бурой, подернутой сединой бородой, лицо загорело, на носу – очки в стальной оправе. В нем было что-то от Хемингуэя, но на том связь с литературой кончалась. Говорящий литературным языком мужчина средних лет, явно не привычный к ручному труду, но готовый стараться, уважаемый соседями по палате, соглашающийся помочь в написании писем. Поговаривали, дескать, жаль попусту тратить образованного человека, отправляя, как будто бы собирались, учеником бармена в отель в Мидлендс. Но Свинка Хрякк знал, что жалеть не о чем.
Несколько дней назад, после отбоя, он тайком надел наушники. Отвергнув – щелчком пластмассового тумблера на стене – сперва «Легкую», потом «Домашнюю», он переключился на «Третью волну». Молодой человек скучным голосом бубнил о современной поэзии: «… Эндерби до своего необъяснимого исчезновения… завоевал себе место в ряду крепких поэтов второго плана… возможно, мало что сказать нашему поколению… более значительные произведения Джарвиса, Сайма и Казалета…» Слушал он без малейшего интереса. Тебя использовали, тебя выбросили, Эндерби заслужил больше многих… Хрякк предвкушал, как станет барменом. Более того, барменом, который будет отличаться от большинства, таким, который создаст особую атмосферу в пабе, поскольку сможет бросать над пенящимися пинтами стихотворные строчки. За словами и рифмами лежат ощущения. Теперь пришло их время.
– Что старый хрыч тебе сказал? – спросил Боб Каррен.
– Он-то? – без интереса переспросил Свинка Хрякк. – Ну, на мой взгляд, он довольно связно выступал в защиту англиканской церкви. Это какое-то вероисповедание. Многого не требует. Предложил мне кое-какие книги почитать, но я сказал, мол, мало что читаю. Если ему это доставит удовольствие, пойду к ним, крещусь.
– Сам-то я никогда религией не увлекался, – сказал Боб Каррен. – Мой папаша был лудильщиком, а все лудильщики атеисты. Помнится, в былые времена мы отлично развлекались по вечерам в четверг. Ну, знаешь, в желудке свинина и сидр, и кто-нибудь заводил разговор про хлеб насущный… Так спорили, чуть до драки не доходило. И не где-нибудь, а у нас в гостиной, понимаешь, со «Смертью Нельсона» над пианино. – Боб Каррен был очень худым человеком пятидесяти семи лет, продавцом радио, оправляющимся от шизофрении. – Сдается мне, – сказал он, – в те времена у людей было больше веры. Они верили больше. Ба, я, правда, думаю, что мой старик, который был всего лишь невежественным старым лудильщиком, больше верил в то, что бога нет, чем кое-какие сегодняшние религиозные придурки верят в то, что он есть. Смешной старый мир, – заключил он, как делал всегда.
– Уж точно, – согласился Свинка Хрякк, – но по-своему интересный.
После ланча предстоял крикетный матч между командой Флитчли и местным медпунктом Святого Иоанна. Свинку Хрякка уговорили судить. Его всегда нервировала блокировка мяча ногой, но он решил, если будет сомневаться, то по любому спорному вопросу (помимо очевидного чистого прохода или калитки) станет выкрикивать: «Мяч на поле». Сегодня вечером будет импровизированный концерт, запевать приедет доктор Уопеншо, и из столовой принесут пиво – по две бутылки на брата. Свинка Хрякк возглавлял команду победителей в викторине. Он обыграл Альфреда Брисли в шахматы.
– Подымайтесь, тигры! – окликнул мистер Пикок. – В копыте Чарли камней больше нет. – (Старый Чарли открыл в ухмылке беззубый рот.) – Господь в небесах, и все прекрасно и так далее, и так далее. Веселым шагом ‘ар-ш! Дайте-ка подсчитать, сегодня суббота, да? Отварная солонина с пюре, а за ней ревеневый пирог с патокой. Эй, Свинка, старина, подбери слюни! Шагом 'ар-ш!
Свинка Хрякк глянул на крошечные облачка (похожи на ватные пробочки от небесных пузырьков аспирина) и на согретые солнцем лодки на берегу, смотревшиеся тушками цыплят. Лебедь простер архангельское крыло. Вскинув на плечо мотыгу, выплюнув окурок, он зашагал.