И все эти годы я отчаянно уговаривал его снять меня в одном из своих фильмов. В эпизодике. Ну, если эпизодик – это слишком, хотя бы в эпизодульке. Я даже в массовке согласен, лишь бы массовка состояла из одного меня.
Одно время я даже сопровождал свои уговоры заламыванием рук и падением ниц, так мне хотелось.
Вообще-то я мечтал сняться в кино из скромности.
Это же мечта интроверта: на старости лет на встрече одноклассников все примутся громогласно подводить жизненные итоги и тщеславиться мелочами, а я буду тихонько сидеть в сторонке, победоносно грызть ногти и скромно возвышаться над этими неудачниками, зная, что я – киноактер.
И как-то раз, как снег на голову, друг-продюсер написал мне в WhatsApp:
«Могу снять тебя в эпизоде, в постельной сцене».
От неожиданности я взвизгнул, не в силах удержать свою поросячью радость внутри. Люди в вагоне метро, где я в тот момент находился, понимающе посмотрели на еще одного фрика подземелья.
Я расстегнул куртку и стал всматриваться в свое отражение в окне вагона: а не великоват ли у меня мамон для постельной сцены? Актерский инстинкт подсказал мне втянуть живот. Я втянул, так что сзади на спине выступил горб.
Люди в вагоне начали понемногу отодвигаться от меня. Я выглядел как списанный трансформер: в любой момент мог превратиться в тыкву.
Вдоволь наглядевшись на себя сквозь надпись про беременных и инвалидов, я пришел к выводу, что никогда в жизни еще не находился в такой идеальной форме для постельной сцены, как в те минуты.
Интересно, с кем мне предстоит играть постельную сцену, гадал я. Боярская? Самбурская? Климова? Я аж вспотел в эротическом угаре.
Следом за первым в WhatsApp пришло второе сообщение от друга-продюсера:
«У меня там в одном эпизоде бухой алкаш в постели лежит, на заднем плане. Если хочешь – роль твоя!»
Живот моментально вывалился из меня обратно.
А горб сзади при этом остался.
Я был идеально готов к предложенной постельной сцене.
21. Король вечеринок
Бывали моменты, когда кино и реальность в моей судьбе опасно сближались.
Несколько раз в жизни я попадал в орбиты звезд. Я стоял рядом с ними, как перед Саграда Фамилия, чувствуя, что обременяю их своей никчемностью.
Все мои встречи с великими были каким-то мелочными.
Как у Дельвига с Державиным (по воспоминаниям Пушкина):
«Дельвиг вышел на лестницу, чтоб дождаться его и поцеловать ему руку, руку, написавшую „Водопад”. Державин приехал. Он вошел в сени, и Дельвиг услышал, как он спросил у швейцара: „Где, братец, здесь нужник?” Этот прозаический вопрос разочаровал Дельвига…»
Однажды после лекции Юрия Борисовича Норштейна, режиссера «Ежика в тумане», о мультипликации в живописи я проник к нему в какое-то административное помещение, где мэтр отдыхал, чтобы спросить про время у Дали.
Я научился преодолевать свою застенчивость, как «Ока» горку, – с разгончика. Я влетел в комнату, щедро уставленную комодами и людьми, подскочил к Юрию Борисовичу и выпалил ему свой вопрос, подготовленный мной заранее на пяти страницах и заученный наизусть. Когда я закончил, то обратил внимание, что знаменитый мультипликатор как-то странно пучит глаза. Оказалось, в момент моего вторжения он скромно обедал бутербродом с докторской колбасой. Оным мэтр и подавился от неожиданности. Я испугался, что доктор может понадобиться не только колбасе, но и Норштейну. Во взгляде Юрия Борисовича читалось, что он знает ответ на мой вопрос о времени у Дали, но ему нечем его озвучить по причине закупоренности рта колбасными массами.
Но самое искрометное фиаско случилось со мной в Лос-Анджелесе. Неуклюжий светский лев в Голливуде – жалкое зрелище.
В отеле, где мы с друзьями остановились, проходила какая-то полузакрытая гламурная вечеринка. Полу – так как постояльцев гостиницы на нее пускали. Я и попал-то на эту тусовку случайно: мы с компанией зашли в местный бар выпить (в моем случае – кефира перед сном).
На вечеринке среди прочих колоритных личностей я заметил Винни Джонса, британского актера из «Карты, деньги, два ствола», в прошлом – футболиста «Челси».
А я тоже выступал за «Челси», правда, не за настоящий, а за игрушечный – за любительскую футбольную команду российских болельщиков английского суперклуба. У нас даже была своя детская лига, где мы играли в мячик, как взрослые.
Подогретый парами кефира, я вообразил, что у нас с Винни много общего, о чем решил немедленно ему сообщить.
Я ненавязчиво выпрыгнул у актера из-за спины.
Заметив меня, Винни сначала дежурно улыбнулся, ожидая просьбы о фотографии. Но затем он напрягся, не обнаружив в моих руках телефона наизготовку.
«Привет, – сказал я максимально непринужденно, смело заикаясь, – я тоже играл за „Челси”!»
Винни Джонс взял меня за плечи и деликатно развернул в сторону направленного на него айфона, который поднял перед собой мой находчивый приятель.
Пока мы фотографировались, мне даже показалось, что громадный саблезубый Винни сострадательно погладил меня своей огромной лапой по спине.
«Коктейли здесь очень хорошие, приятель, – сказал Винни Джонс мне на прощание, – но и закуской пренебрегать не стоит».
22. Актерская профессия
Актеры – прирожденные пьер-ришары. Ведь метафизическая неуклюжесть – это первооснова актерской профессии.
В 60-х – 70-х годах прошлого века в Малом театре служил замечательный русский актер Никита Владимирович Подгорный-Лебедянский из «Два билета на дневной сеанс» и Веригин из «Осеннего марафона».
Однажды Никита Владимирович крепко выпил. Как попал домой, он помнил смутно, штрихпунктиром. Проснулся актер в своей квартире, в собственной постели. Рядом стояла жена. У нее в руках был телефонный аппарат, который она принесла Подгорному на длинном шнуре из коридора в кровать. Жена протянула актеру трубку: «Тебя». И ушла на кухню. Даже со спины было заметно, насколько она злится.
Никита Владимирович осторожно поднес трубку к уху.
«Привет, – раздался оттуда как будто знакомый голос, – это Миша».
«Какой Миша?» – робко поинтересовался Подгорный.
«Какой, какой, трезвый, в отличие от тебя. Ульянов».
«О, Миша, привет», – обрадовался Никита Владимирович.
Они с Михаилом Ульяновым приятельствовали.
«Ну, ты дал вчера», – сказал Ульянов.
«Ну…» – протянул Подгорный нейтрально, чтобы случайно не взять на себя лишнего.
Видимо, интонация получилась больше вопросительной, чем утвердительной, потому что Ульянов спросил:
«Помнишь хоть что-то?»
«Да-а-а…» – ответил Никита Владимирович, посередине расплескав уверенность.
«Что помнишь?» – не отступал Ульянов.
«Миша, прости, очень смутно, – сдался Подгорный. – Ну, помню, как недалеко от театра поймал такси. Таксист привез меня в какую-то тмутаракань. То ли адреса не расслышал, то ли я его и не называл… Я выгрузился, познакомился с какой-то бабой (тут Подгорный перешел на шепот, чтобы не услышала из кухни жена). Она говорит – пошли ко мне. Я говорю: а пошли. В итоге проснулся я все равно дома. Чудеса…»
«А теперь слушай сюда, – сказал Подгорному Ульянов. – Ты, идиотина, не такси поймал – это я мимо на своей «Волге» проезжал. Увидел, как ты качаешься на ветру, и подобрал тебя. Ты меня, естественно, не узнал. Адреса ты, конечно, не называл: сложно разговаривать, когда спишь. Я знаю, где ты живешь, отвез тебя. Ты еще напоследок мне вместо денег контрамарки в свой сраный театр совал…»
«А что за баба?» – с последней надеждой на мужественно-романтический финал истории робко поинтересовался Подгорный.
«Что за баба, что за баба, – возмутился Ульянов, – жена твоя – вот что за баба. Она уже час у вашего подъезда стояла, ждала тебя с банкета. Ты у нее прикурить попросил, а она ответила, что спички дома, чтобы тебя заманить. Радуется, небось, сейчас, от счастья светится, что ты не узнал ее, да?»
Жена Никиты Владимировича громыхала чем-то на кухне, похоже, сковородкой. Подгорный повесил трубку и забрался с головой под подушку.
Не столько для сна, сколько для самообороны.
23. МГУ
Пьер-ришары и так не слишком устойчивы в жизни, поэтому пьянство – не их конек. А уж если их конек, то горбунок – неказистый и странный.
В девяностые годы пьянство в моем родном Измайлово носило эпический размах. Над районом, от Измайловского парка до Щелковского шоссе, висело марево пьяного угара. Даже коты ходили спотыкаясь.
Как-то под вечер я возвращался из университета после занятий домой. На подходе к родным пенатам неподалеку от своей школы, где я когда-то учился, мне на пути встретился Казак. Не наш современный казак из ТЮЗа с нарисованной лошадью и такой же нарисованной родословной, а Казак с большой буквы, наш местный хулиган, известный всему миру именно под этой кличкой.
Казак шел мне навстречу скорее не казачьей, а матросской походкой, заметно покачиваясь. В одной руке он держал полную рюмку водки, в другой – тарелку пельменей. От пельменей поднимался пар. От Казака – тоже. Казак был сильно пьян.
«Выгнали, падлы», – вместо приветствия промычал Казак.
Я сразу понял, что его выгнали из нашей местной забегаловки, где он периодически зависал и порой устраивал профилактические дебоши. Свой заказ бережливый хулиган захватил с собой на улицу.
«Подержи», – сказал Казак и сунул мне тарелку и рюмку.
А сам шмыгнул в кусты по малой надобности, которую он, видимо, тоже прихватил с собой из забегаловки.
Я остался стоять посреди тротуара с тарелкой дымящихся пельменей в одной руке и полной рюмкой водки в другой.
Только бы не встретить никого из взрослых, промелькнуло в тот момент у меня в голове. Времени было часов пять пополудни, мои родители возвращались с работы не раньше семи. Вокруг ни души, только вдалеке маячили три фигуры. Я расслабился и со скуки начал разглядывать пельмени.
Три фигуры вдалеке приблизились, и я чуть не выронил тарелку с рюмкой из рук.