А я подумал: не так уж далека его шутка от истины. Многие люди склонны воспринимать поезда как индульгенцию на разврат, как Вегас. Мол, все, что случается в вагоне поезда, остается в вагоне поезда.
В поездах я не сплю, а лежу с глазами-фарами и коллекционирую ночные шорохи.
Как-то раз ночью в СВ я бодрствовал таким нехитрым способом, расположившись на полке на боку лицом к соседу. Я медитировал с открытыми глазами, невежливо уставившись в ночь. В дополнение ко всем своим многочисленным достоинствам, я еще и близорук. В какой-то момент, когда свет фонаря снаружи вырвал из мрака мое купе, я вдруг разглядел, что попутчик на соседней полке лежит точно так же: лицом ко мне с открытыми глазами. Видимо, все это время он тоже смотрел на меня, бесцеремонно разглядывая мою беззащитную близорукость. «Все это время» – имеется в виду полночи, на секундочку.
Разгадка этой страшной тайны так и затерялась в складках прошлого: я вышел из поезда рано утром на две станции раньше попутчика. Возможно, сосед просто умер, и мне не о чем было беспокоиться.
Истоки моих пьер-ришаровых злоключений в поездах лежат в далекой юности. Первая серьезная история приключилась со мной в поезде «Курск – Москва» в начале девяностых. Мне было двадцать, и я возвращался от родственников домой.
В моем купе ехали дед с бабкой, муж и жена, и круглый румяный мужичок лет пятидесяти. Мужичок был настолько румяным, что в комплекте с дедом и бабкой выглядел вылитым колобком. Правда, к старикам он не имел никакого отношения. Бабка еще в Курске сразу закинула своего деда на верхнюю полку, чтобы тот не отсвечивал, а сама уселась внизу сторожить закрома родины: под сиденьем неутомимые аграрии разместили целую батарею банок с пленными овощами.
Колобок предложил всем пивка для знакомства. Я согласился. Дед тоже, но его руки с верхней полки оказались коротки, а бабка слезть не позволила. И сама отказалась, собака. Которая на сене.
Колобок достал двухлитровую баклажку (в те годы в народе ее нежно прозвали «сиськой») и пластиковые стаканчики – классический набор для беспощадного русского пикника.
Пока мы с ним пили пиво, все шло прекрасно. Разговор плавно катился под стать вагонам, без резких поворотов. Шелестящий дождик беседы двух незнакомых людей, приятный ниочемчик. Но тут Колобок выудил из сумки шкалик водки и плеснул себе в стакан с пивом.
«Иначе не успею отдохнуть», – объяснил он мне свой поступок, виновато моргнув.
«Ишь ты, уважаю», – оценил на верхотуре дед и вкусно причмокнул.
Бабка испепеляюще посмотрела на него снизу: если бы дедушка умел, он бы причмокнул обратно.
После того, как Колобок махнул ерша, румяные круги на его пухлых щеках стали пунцовыми. Его глаза сразу стали глазками и некрасиво забегали.
«Пойдем, студент», – позвал он меня в тамбур.
Там мы закурили, и Колобок притянул меня к себе за ворот куртки.
«Слышь, ты это, следи за мной, я при исполнении», – громко зашептал мне попутчик.
А я вот страшно не люблю всего этого, хотя все это неизбежно липнет ко мне, как клеем намазанное.
Ерш пришел к Колобку явно из какой-то другой сказки и моментально превратил его в тесто. Румяный добряк на глазах превратился в хищного подозрительного хмыря с колючим взглядом. Он был сильно пьян.
«Здесь у меня пистолет, – признался злой Колобок и хлопнул себя сзади по пояснице, – табельное».
Я инстинктивно отодвинулся от собеседника.
«Показать?» – угрожающе спросил Колобок.
Я отрицательно замотал головой.
«То-то же», – зачем-то резюмировал Колобок.
Вагон сильно шатало, но моего собутыльника шатало сильнее.
«Ты знаешь, что такое Курская магнитная аномалия?» – спросил он.
Спросил так, словно имел к ней какое-то отношение по долгу службы. Я сделал вид, что знаю, чтобы не провоцировать ненужный диалог. Хотя это была излишняя предосторожность: к диалогу Колобок был не способен, поскольку уже не вязал лыка.
Я дотащил руины попутчика до купе и свалил его хмельные останки на нижнюю полку, напротив бабки. Это было мое место, но в моменты стресса у меня обостряется альтруизм. Сам я забрался наверх, к деду в мансарду.
«Напоил дядьку?» – ехидно спросил дедулька.
«А я при чем… я при чем», – начал оправдываться я.
«Молодец», – закончил свою мысль дед, не слушая меня, и через минуту блаженно захрапел.
Я проснулся от воплей бабульки. Кругом темнота, и только внизу какое-то пыхтение и визг.
Я включил ночник у изголовья.
Бьюсь об заклад, только мне в поездах показывают такие диафильмы. Они у богинь судьбы стоят на отдельной полочке, меня дожидаются.
Внизу по полу ползал Колобок. Бабка, стоя на своей полке, лупила его подушкой.
Я посмотрел на дедушку. Он тоже проснулся и наблюдал за происходящим, приподняв голову. Я испугался за пожилого человека: как бы у него не случился инфаркт от переживаний за супругу.
«Слышь, Петровна, у вас чего там, этот, секес?» – спросил дед, и я понял, что насчет инфаркта я погорячился.
«Чего ты мелешь, придурок, не видишь, банки наши воруют!» – визжала бабка.
Тут Колобок вскочил, схватился за голову и завопил:
«Пистолет! Где пистолет? Табельное!»
С этими словами он распахнул дверь и выбежал в коридор.
Некоторое время беспризорная дверь билась в истерике. Бабка властной рукой прервала ее мучения.
«Слышь, студент, чего это твой дружок там про табельное-то говорил?» – спросил меня дед с задорной ухмылкой.
Я рассказал. И про «при исполнении», и про курскую магнитную аномалию, и про пистолет за поясом сзади. Бабка внизу тоже внимательно слушала.
«Надо же, – задумчиво произнес дед, – за поясом сзади. Как это он еще жопу себе случайно не отстрелил, дружок твой?»
Он зашелся в беззубом квакающем смехе. Но вдруг осекся и закричал:
«Ты куда Петровна, куда ты, бестолковая?»
После моего рассказа бабка действительно внезапно засуетилась и выбежала из купе.
Минут через десять она вернулась и решительно заперла дверь изнутри.
Я засыпал, представляя, как пьяный Колобок, ушедший и от дедки, и от бабки, неприкаянно катается где-то там по просторам поезда.
Я не проснулся – очнулся. Так приходят в себя приговоренные утром в день казни.
Поезд стоял. Было светло. В окне я узнал Курский вокзал. Я посмотрел вниз.
У столика сидел Колобок. Напротив него расположился милиционер. Он что-то писал на бумажке.
Дед с бабкой стояли в коридоре и с интересом наблюдали оттуда за происходящим через открытую дверь купе.
Я не сразу заметил второго милиционера, который ползал на четвереньках по полу, заглядывая под нижние полки.
Неизвестно, из каких сусеков выскребли нашего Колобка, но было ясно одно: он так и не протрезвел. Пунцовый румянец по-прежнему алкогольно пылал на его щеках.
«В каких органах вы служите? Где именно вами были потеряно табельное оружие?» – монотонно спрашивал милиционер за столиком, очевидно, не в первый раз.
Колобок безуспешно пытался собрать глаза в кучу.
«Опа, есть!» – вдруг сказал второй милиционер, вылезая из-под нижней полки.
В руках он держал пистолет. Черный, увесистый, похожий на ТТ, насколько я мог судить со своими скудными познаниями.
Второй милиционер повернулся к бабке с дедом, которые просунули головы в купе и уже почти свернули свои лебединые шеи.
«Женщина, это вы нас вызвали?» – обратился он к старушке.
«Да, это я!» – гордо ответила бдительная гражданка.
«Дед, занял бы ты уже чем-нибудь свою бабку», – сказал второй милиционер, направил пистолет в стену и нажал на курок.
Старушка взвизгнула.
Из дула черного увесистого пистолета, похожего на ТТ, вылетела струя воды.
«Это что же это, водяной, что ли, детский, что ли, игрушка, что ли», – запричитала старушка, постепенно осознавая бездну своего падения.
Первый милиционер в сердцах швырнул ручку об стол.
Колобок выпрямился и довольно отчетливо произнес, внезапно протрезвев:
«Сыночку вез. Гостинчик».
И зарыдал.
За спиной причитающей бабки в беззубом хохоте беззвучно зашелся дед: я испугался, что на этот раз он дохохочется до инфаркта.
34. Цигун
Наши детские фобии – как вкрапления болот в лакированных проспектах взрослости.
Вся моя пьер-ришаровость – родом из детства. Она соткана из множества маленьких фиаско лучезарных Аленов Делонов.
Сколько себя помню, я боялся милиции. С пеленок. Нет, я не угонял чужие коляски, не уклонялся от уплаты алиментов своим многочисленным детсадовским женам, не беспредельничал в песочницах. Но, видно, родительские страшилки про «дядямилиционер тебя заберет» сделали свое дело. Уже в четыре годика я панически ныкался в кусты при виде милицейского уазика. Такой конченый четырехлетний урка-рецидивист.
Во взрослой жизни эти страхи только усилились. Милиция в нашем районе лютовала. По рассказам моих дворовых товарищей. Я сам милицейской лютости на себе не испытал, так как ныкался по кустам, благо навык был отполирован с младых ногтей.
Однажды волки позорные замели моего кореша Сему. Замели почти в буквальном смысле. Сема беспробудно квасил три дня, и милиция обнаружила его на спортивной площадке, лежащего ничком в шесть утра. Предполагаю, что теоретически у правоохранителей могла возникнуть версия про спортсмена, сорвавшегося с турника. Но запах неспортивного поведения, исходивший от Семы, ее немедленно опроверг. Сему замели в «уазик» с земли вместе с первыми желтыми листьями и окурками: дворник, подметавший палисадник неподалеку, наверняка оценил технику милиционеров.
Сема вернулся во двор через сутки, к большому разочарованию его матушки: она надеялась, что его продержат пятнадцать.
«Били?» – спросил я друга.
«А то!» – гордо ответил Сема.
Я пристально рассматривал приятеля в поисках следов насилия бездушной системы над лирическим героем. Но не смог обнаружить ни синяков, ни кровоподтеков. Более того, Сема выглядел в несколько раз лучше, чем до попадания в милицию. Похоже, дружок на киче неплохо отоспался.